Ночь

      После падения Вельзевул Гавриила старательно избегает. Злится, шипит и грубит, бросает в него слова точно ножи, вспарывает брюхо взглядом, но архангел цепляется за неё слишком усердно, отпускать ни в какую не хочет.       Любит. Его мир без неё весь трещинами исходит и страхом наполняется первородным, глубоким настолько, что дна его не видно, и голову кружит оттого.       Вельзевул поддаётся. Она тоже Небеса помнит, украденные у счастья поцелуи помнит, трепет их обоюдного света помнит, только в прах всё для неё, разлетелось на осколки. Померкло, поблёкло, и на периферии сознания нервные окончания пожёвывает, сердце книзу тянет, впиваясь когтями: невозможно, невозвратно, потеряно навсегда то, что хрупче льда, что легче воздуха. Для Гавриила она такого не хочет, потому и позволяет ему держать себя за руку, перебирать угольные перья на неподъёмных крыльях, позволяет целовать в губы долго и нежно, истинно по-ангельски.       Только ей всё равно. Ничего не чувствует.       Ей и чувствовать нечем. Внутри ничего не осталось — огонь выжег всё, а что осталось — выцарапала собственными когтями, чтоб не болело, не тревожило. Она могла бы пожалеть об этом теперь, но внутри глухо и пусто. Тяжело невыносимо.       Её равнодушные, горькие поцелуи оседают на губах Гавриила расплавленным свинцом, её пальцы впиваются в его кожу, сдавливают мышцы тисками. Он признаётся ей в любви, и ответом ему служит молчание тягостное. Он знает, что она ничего не ответит, лишь отведёт взгляд, а потом укусит до крови, обнимет крепче. Он знает, что она не извиняется. Он убеждает себя, что и того достаточно — её скупой тьмы и равнодушного холода, её позволения скупого.       Он делит свою любовь меж них двоих, делит свет, и им как будто хватает, как будто всё нормально, только глаза его затухают с каждой встречей, только движения всё резче, голоднее. Они снова крадут у самих себя, снова до болезненного глупо, до крика яростно, остро.       Вельзевул просит отпустить. Ей уже плевать, с её истлевшей оболочкой, изношенной, уже сломанной, больше случиться не может ничего, Гавриил же себя почём зря растрачивает, вскрывает, отдаёт всё ей без остатка. Ей это совершенно не нужно. А он не отпускает. Самоуничижительно, изнутри ест сам себя ради чего непонятно, не понимая губительность полутонов.       Чёртов ангел.       Он растворяется, а всё равно держит её в своих руках, такую тяжёлую, непослушную. Как будто всё ещё греет мысль о том, что сможет вернуть её насовсем, её всю, её настоящую. Никак не примет, что она настоящая — изломанная и разрушенная, сточенная тьмой до основания. Что она — тьма тяжёлая, неподъёмная, что её любовь — чугунный шар, тянущий Гавриила на самое дно. Не верит он, что так и есть, что так и должно быть, что исправлять уже нечего.       Вельзевул как холодеют его руки, как костенеют суставы, как свет его гаснет чувствует. Из его объятий крепких выпутывается, хочет глаза ему открыть, спасти, предотвратить то, чего случиться не должно. Она его руки в свои берёт и подносит ко рту — согревает дыханием, едва касаясь заледеневшей кожи губами. Пытается делать то, что делал он — держать его в своих тяжёлых, неслушающихся руках, хрупкого и исчезающего. Вельзевул укрывает его крыльями, обнимает, прижимается к торсу всем своим внезапно разгорячённым телом.       Ведь в её груди — Адский костёр, безжалостный и жёсткий, но он полыхает. Яростно, неистово белоснежные перья архангела опаляет, уродливые ожоги на его груди оставляет, но согревает. Вельзевул наполняет Гавриила своей тяжёлой тьмой и молчит, но взгляд больше не отводит.