Шепотом

Надежда — уродливый страус с грязными крыльями. Топчется, гребет мясистыми лапами от нетерпения, но не взлетает. Цзянь не позволяет взлетать: нельзя на такое надеяться, нельзя о таком мечтать. — Дай затянусь. — Чего вдруг? — удивляется Тянь. Смотрит на него, на отобранную сигарету, снова на него и, наконец, туда же, куда и он: — Поня-я-ятно. Тяню понятно, а Цзяню без разницы. Тут задачи посложнее, целых две: затянуться так, чтобы не закашляться, и держать на привязи жирного страуса. Цзянь говорит себе: не радуйся. Не радуйся, блин, — это подло. И не может. Оторваться от того, что видит, тоже не может: школьный двор, полуголые ветки, холодный ветер. Чжэнси хмурится, она говорит слишком быстро, убирает за ухо прядку волос — на циферблате часов зло вспыхивает солнце. Ссорятся. Впервые за два года. Цзянь натягивает капюшон: прикрыл голову — никто не подслушает мысли. Поправляет на шее шарф. Чужой. Прячется в него носом. Мысли поганые. За мысли стыдно. Не перед Чжэнси, не перед ней, и даже не перед самим собой. Перед тем, кому этот шарф принадлежит. Би всегда говорит: ты хороший, ребенок, хороший. Би в это верит с первого дня. Послушал бы, о чем сейчас думает, больше бы не говорил... Под ногами — застывшие корочкой лужи. Нужно отсюда прочь, не оборачиваясь. Наступить непременно на каждую: думай о другом, смотри по сторонам, играй в ассоциации. Молиться-то во спасение своей грешной душонки ты ни хрена не умеешь, вот и развлекайся мутным потоком сознания: лед по утрам. Лед уже, скоро зима и снежинки. Скоро сугробы, пушистая елка. Скоро сосульки на балконе поспеют... и не оглядывайся. Цзянь вяло отбивается от рук, которые норовят напоследок за волосы дернуть: — Чего лыбишься? — Так просто, вспомнилось. Тянь, а ты знал, что сосульки помогают от депрессии? — В смысле? — Без смысла. Тянь не знает. Ему-то откуда...

Полтора года назад

Чжэнси виновато молчал, она продолжала пачкать помадой чашки. Слегка волновалась, стоило только вдвоем остаться. Она знала, с самого начала все знала — это Цзянь уже позже понял. Быть может, Чжэнси рассказал, быть может, сама поняла. Смотрела при этом с сочувствием: на всю сотку была уверена, что Цзянь не конкурент, даже до ревности не снизошла. Наоборот. Всегда с улыбкой: с нами хочешь? Всегда искренне: конечно, не помешаешь, пойдем, будет весело. Цзянь соглашался. Цзянь улыбался. Старался ее невзлюбить, в идеале — возненавидеть. Так же положено: ненавидеть тех, кто забирает любимых мальчиков, присваивает себе настолько, что даже жадничать не считает нужным. Спустя пару месяцев понял, что она теперь — тоже друг. Вот так у него все: через жопу да вверх тормашками. Может потому, что "ты хороший, хороший, хороший..." Дни шли: чужое взаимное, свое безнадежное из деталей складывалось. Случайно подсмотренные прикосновения, взгляды, улыбки. Крошечные звенья, которые однажды свились в крепкую цепь и обмотались вокруг горла: дышите — не дышите. Дышать получалось, только когда на этих двоих не смотрел. Не смотреть не получалось совсем. У Цзяня ни с того ни с сего развилась привычка дергать воротник, оголяя горло, а в голову все чаще начали закрадываться мысли о переводе в другую школу, на другом краю города. А может, и того лучше: переехать в Гонконг к родителям, получше узнать отца, ежедневно видеться с матерью. Чтобы стало нормально: семья, родители, общий дом, перед сном — поцелуй в лоб. И никакой тебе охраны. На этом пункте Цзянь каждый раз спотыкался, думал: ну бля-я-ядь. Жалко же. Хоть ему за это платят, но друг ведь. Первый за всю жизнь, после Чжэнси, настоящий. Как они к этому пришли, сам не заметил. Ляпнул, не подумав, не зная, как друзьям представить, а потом оказалось — и правда, друг. Вот как раз после того случая в зале и оказалось. После того, как лежал на мате и захлебывался слезами, а Би слушал. У Цзяня поначалу были сомнения: он взрослый, серьезный. И он — за деньги. Черт знает, что у него в должностных инструкциях значится: быть может, не только тело хранить, но и неокрепшую психику беречь по возможности. Быть может, это отдельным пунктом в договоре прописано. От этих мыслей коробило, Цзянь хотел спросить, но не решался. Вместо этого на очередной тренировке, спросил другое: — А ты меня правда прикроешь? В смысле собой, если что... — Конечно. — Потому что платят? — Потому что ты. Цзянь больше не спрашивал. Цзянь поверил: сам не зная во что, но безоговорочно. А спустя месяц, не подумав, после тяжелого дня позвонил Би в середине его законного недельного отпуска. Пожалел почти сразу: на заднем фоне шумно было, музыка, смех, звон тонкого стекла. Кто-то позвал Би по имени. Цзянь смутился: идиот, господи. Он в отпуске, на часах начало первого. Ночи. У него там своя жизнь, взрослая. — Я не вовремя? Извини, не подумал. — Нет, нормально все. — Би снова окликнули, музыка стала тише, потом хлопнула дверь, и остался только шум улицы. — Случилось что-то? — Нет. Я просто так позвонил. Не зачем-то, просто. Цзянь сам себе головой покачал: что хотел-то? Рассказать, как день прошел? Он и так тебя изо дня в день слушает, и не факт, что ему доплачивают за то, что слушает внимательно. — Точно? — голос Би звучал встревоженно, и Цзянь заговорил торопливо, разубеждая. Да, точно. Не случилось. Все хорошо. Просто как-то странно стало, с непривычки, что тебя вдруг нет. Новый телохранитель, которого на замену прислали, молчаливый, угрюмый и на Халка похож. Скучно с ним пипец как. Но это ничего: скоро же вернешься, да? А пока отдыхай там как следует, извини, что отвлек. Би молчал. Цзянь скомканно попрощался. Би должен был вернуться через три дня. Вернулся спустя час с минутами. Цзянь ушам своим не поверил, когда, выйдя из душа, услышал, как он в гостиной тихо говорит Халку, что тот свободен: так получилось, освободился раньше времени. Цзянь вылетел из комнаты с мокрыми после душа волосами и улыбкой от духа до уха, напрыгнул со спины, обхватив за шею: — Би-Би-Би! Ты откуда здесь взялся?! От Би пахло чужим. Пахло местом, где была музыка и смех, где был алкоголь и сигаретный дым. Пахло местом, из которого сорвался среди ночи и вернулся, чтобы, смыв с себя этот запах, сидеть на кухне и слушать все, что произошло за четыре дня его отсутствия. Цзянь пританцовывал на месте у микроволновки, дожидаясь, пока разогреется том ям, купленный Би по дороге, и рассуждал о том, что суп среди ночи — это самое то, особенно вот такой — с курицей, его любимый. И посуду одноразовую мыть не придется, вместо этого можно фильм посмотреть, как раз новый скачал. Поздно уже, но можно хотя бы начать... Только на начало его и хватило. Цзянь, лежа на животе, ерзал и все никак не мог устроиться: — Я тебе вечер испортил, да? — Нет. Ничего ты мне не испортил. Би, не отрываясь от экрана, по макушке погладил. Цзянь, отогреваясь от чувства вины, придвинулся ближе, прижался к твердому теплому боку и... все. ...Той ночью ударили первые настоящие заморозки. Цзянь проснулся, посмотрел в окно на молочно-белое небо и укрылся с головой одеялом. Попробовал вспомнить, как заснул и когда ушел Би. Ничего, кроме тепла, не вспомнилось. Тепло это так и притаилось в складках одеяла и выбираться из него не хотелось. Цзянь на ощупь выключил заверещавший будильник: выходной, и плевать, что среда. Би был с ним не согласен, постоял на пороге спальни, выслушал его планы проспать полдня и никуда не ходить. Задумчиво протянул: — М-м. А что так? — А у меня это... депрессия, — шепотом отозвался Цзянь, притворно застонал и спрятал под одеяло оголившуюся пятку. Би спорить не стал, ушел молча. Тихо хлопнула дверь на балкон: он иногда выходил туда покурить — не в доме же. Цзянь устроился поудобнее: хорошо, когда с лишними вопросами не лезут. На балконе Би не задержался, вернулся почти сразу, дождался, пока Цзянь высунется из-под одеяла, и показал здоровую сосульку: — Смотри, что у нас на балконе созрело. — Матрас прогнулся под чужим весом, руки Би скользнули под одеяло. — Я слышал, помогает от депрессии. Если приложить. Следующие пару минут Цзянь визжал. Одеяло сбилось комом в ногах, сосулька жалила то живот, то бок, то спину, пропитывала футболку и простыню, Цзянь клялся, что все прошло и ему гораздо лучше, а Би не верил: — Точно? Нет, ты скажи, не стесняйся. Там на балконе еще есть. — Точно! Точно! Прошло! Да пусти ты. — Цзянь, кое-как вывернувшись из рук, сполз на пол, приложился копчиком об пол и, потирая ушибленное место, скрылся в ванной. А спустя полчаса, отогревшись под душем, спустился на кухню и сообщил: — Я охрип. Я отомщу. Би улыбнулся и кивнул. ...Спустя пару дней — будильник на полчаса раньше положенного, на цыпочках — на балкон в пижамных штанах и футболке. Сосульки подрасти успели, крепкими оказались, и самая большая, та, в которую Цзянь вцепился, отламываться никак не желала, а при попытке отколоть, выскользнула из пальцев и улетела вниз. Цзянь чертыхнулся, выбрал другую, поменьше. Предвкушающе фыркнул от смеха. В комнате Би таяли предрассветные сумерки. Цзянь постоял на пороге, подождал, пока глаза не привыкли, подошел ближе, присматриваясь к очертаниям тела, подумал, что повезло: даже под одеяло лезть не придется. Би на животе спал, обняв обеими руками подушку, наполовину раскрытый. Одеяло на пояснице и ниже, а спина — голая. Цзянь прислушался: точно спит или придуривается? Пытаясь понять, немного завис, разглядывая татуировку на плече. Сто раз видел. Наизусть каждую линию выучил. Замечать давно перестал, а тут вот почему-то засмотрелся. Солнце пробилось сквозь жалюзи, погладило по лопатке, лизнуло выступающий позвонок на шее. Сосулька таяла в пальцах, жглась холодом, а Цзянь все стоял, забыв, зачем пришел, пока на пол капать не начало, рассматривал спину и белоснежные волосы. Потом очнулся: что стоять-то, как будто не видел? Видел. Всего целиком и даже без одежды в раздевалке. Только там свет яркий был, а тут... Би во сне заворочался, потерся щекой о подушку. Цзянь сделал шаг вперед, покрепче сжал ледышку окоченевшими пальцами. Внутри было странно: нападать на спящих и беззащитных — совсем не благородно. Но все же решился: прижал лед к тому самому, обласканному солнцем позвонку, накрыл ладонью и не спеша повел вниз, к пояснице. Би вздрогнул. Цзянь замер. Выждал немного: будешь ты визжать или нет? Давай лучше будешь, потому что в комнате вдруг стало оглушительно тихо. Мышцы под пальцами напряглись, Би медленно-медленно выдохнул и уткнулся лицом в подушку. Молча. Что-то было не так. Сумерки эти, и сонное чужое тепло. Лед таял на коже и струйками стекал сквозь пальцы. А пальцы дрожали. Цзянь сказал: — Да ну тебя, — и вышел, прихватив остатки сосульки с собой и забыв закрыть дверь. В ванной, перед тем как выбросить в раковину, прижал ко лбу, вздохнул тяжело: в прошлый раз по-другому было, визгливо и весело. А тут... херня какая-то получилась, а не месть.