Шепотом

В класс Чжэнси заходит последним. Мистер Лян, в своем неизменном костюме тройке неизменно похожий на пингвина, отвлекается от доски, вскидывает удивленно брови на его емкое "Извините", кивает. Вот она прелесть вечной пунктуальности: когда ты наконец опоздаешь, ни за что не спросят причину и не сделают замечание. Зачем? И так понятно, что повод веский, нечего лезть. Мел снова о доску стучит, Чжэнси, положив на стол тетрадь и учебник, упихивает рюкзак под ноги, к окну отворачивается. В другой день Цзянь непременно бы ручкой в спину ткнул, он так часто делает. Не только, когда Чжэнси отвлекается, а просто. Почему и не ткнуть, когда день за днем и год за годом в эту спину смотришь, а трогать нельзя. В другой день — да, сегодня — нет. Потому что сегодня у Чжэнси — повод. Опаздывать. Отвлекаться. Пялиться в окно. Повод, который любит розовую помаду, звонко хохотать и списывать у Цзяня физику на переменах. Повод где-то там тоже горестно через стекло школьный двор разглядывает, так же как Цзянь пытаясь понять: как их угораздило-то? Никогда же раньше, ни разу не ссорились... Радоваться бы. Теперь-то уж точно можно. Теперь-то понятно: серьезно поцапались. Но Чжэнси, склонив голову, нервно треплет волосы на затылке, и радости нет. Цзянь, выждав пока мистер Лян спиной повернется, перегибается через стол, тянется к уху: — Чего вы с ней?.. — Ничего. — Нормально все? — Да! — получается слишком громко, еще и нервно отброшенная ручка на пол укатывается. Мистер Лян призывает к тишине. Чжэнси укладывается руками на стол, лбом на руки. И вот какая тут на хрен радость? Цзянь на ощупь в рюкзак лезет: хоть бы сегодня положил. Он иногда так делает: Цзянь никак не может понять, когда успевает, но пару раз в неделю обнаруживает в боковом кармане плитку шоколада или пакет маршмеллоу. Потому что: "Мне по тебе отчет писать, обнаружится недовес — оштрафуют". Пальцы нащупывают нужное, Цзянь скашивает глаза: мармеладные червяки — неплохо. Достать сразу несколько, осторожно погладить по боку, дождаться, пока Чженси заберет, и уставиться в затылок. Полегчало? Не полегчало. Но грустить о несчастной любви с конфетой во рту всегда как-то проще, уж Цзянь-то об этом знает не понаслышке... Чжэнси, обернувшись, еще одного червяка из пакета тянет: — Может, вечером в кино сходим? Ты как? Цзянь кивает. Думает: да пиздец — вот я как! Думает: о, господи, господи, да-а-а-а-а... Тянет телефон из кармана: мистер Лян, постойте спиной подольше, не обращайте внимания, не забирайте, поймите — уникальный случай. Форс-мажор. Цунами, вулкан, лавина — все единовременно. И рассказать очень нужно — иначе взорвусь. — На что пойдем? — Пофигу, — шепотом. И пальцами по экрану. Из Цзяня буквами сыплется бред. Из Цзяня хлещет радостью, которую в слова не уложить, и ею очень нужно поделиться. С тем, кто умеет слушать. Кто поймет. — Точно? — Точно, точно. Ты только не отвлекай. Самое важное сейчас — в телефоне, в открытом чате. Написать, отправить. Написать, отправить. Рассказать побыстрее. В живую бы на шее повис с радостным воплем. Трещал бы, не умолкая: ну наконец-то, так неожиданно, ты представляешь... как думаешь — это свидание? Карандаш на экране прыгает, скачет. Значит, прочитал. Ответ строчит. Не отправляет, опять что-то пишет. Не отправляет. Может быть, неудобно? Может быть, за рулем? Ждать почему-то чертовски сложно, хочется быстрее. С кем еще радостью делиться, если не с ним? Цзянь упоенно вздыхает: хорошо, когда есть, кто поймет. Кто разделит. Входящее лаконичное: "Здорово". "Я отвезу" — сухим дополнением. Оф-ф. Цзянь поджимает губы: три минуты текст набирать — и что? Вот это? Целых три слова? Ладно, попозже. Он за рулем. Ему неудобно. Поэтому и. Пусть. Настроение ничем не испортить. Впереди — идеальный вечер. Впереди — обтянутая серым хлопком спина. Цзянь смотрит на нее и думает: вот прямо настолько неудобно, да? Пиздец, друг называется. За окном — пустое серое небо, голые ветки и лед в мелких лужах... Телефон до конца дня молчит.

Год назад

Тогда вот так же было. Да, нет, заберу, отвезу — только по делу, почти сквозь зубы. Как от чумного. На контрасте с тем, что было раньше, ощущалось это как оплеуха: легкая такая и оттого вдвойне обидная. Отрезвляющая. Будто и не было целого года изо дня в день рядом, и недельного отпуска раз в пару месяцев, который оказывался каждый раз короче положенного: так получилось, уже отдохнул, надоело, достаточно, Халк — свободен, мы тут дальше сами... Будто вообще ничего не было и они случайно оказались на одной территории. Би тогда от него натурально шарахался. Потому что сосулька чуть все не испортила. Та самая, что в полумраке чужой спальни растаяла на теплой коже и ядовито ввинтилась в память. В подсознание. Именно туда: Цзянь про нее и думать забыл. А вспомнил спустя долгое время, в самый неподходящий момент. Момент случился ранним вечером все в том же зале, арендованном по часам согласно строгому расписанию. На тех же матах. Под теми же лампами. Хорошо отзанимались, как обычно: Би все еще не терял надежды обучить хоть минимальной самозащите, Цзянь под конец истерично хрюкал от смеха и доказывал, что это безнадежно, а в критической ситуации поможет ему только одно: прикинуться мертвым. Цзянь и прикидывался, отчаянно отказываясь повторять ранее пройденное, давно отработанное: — Тебе надо, ты и переворачивайся, мне и так хорошо. Хорошо не было. Было близко к асфиксии. Тяжесть чужого тела размазывала по полу, мешала дышать, было жарко, кровь после физической нагрузки кипела, шумела в ушах. На шее теплом оседали выдохи — чуть ниже уха, там, где артерия заходилась пульсацией, там, где прилипли влажные волосы. Цзянь, упрямо хохотнув в чужое плечо, сказал убеждающим шепотом: — Ты дышишь. Ты жив. Так что — слезай. Би дышать перестал. Цзянь скрипнул зубами: да что ж ты такая зараза упрямая. Делать ничего уже не хотелось. Хотелось в душ и поесть. Хотелось приглушенную музыку в салоне, сонно моргать на пролетающий мимо город, и чтобы Би непременно о чем-то рассказывал. Хотелось домой и бормочущий фоном телик. И самую малость одобрения: ладонью по макушке. Цзянь вздохнул, собираясь с силами. Уперся рукой в твердое плечо, другой — в грудь чуть ниже ключицы. В ладонь громко ухало сердце, быстро. Кожа под ладонями была горячая, очень-очень. Не зря же на нем лед мгновенно плавится — вывод был логичным. Мимолетным и ничего не значащим. Так, просто: щелкнуло что-то в памяти. Потом еще и еще, деталями, по нарастающей: чужая спальня, полумрак, лед на коже, на пояснице — ямочки, лицом в подушку — выдох. Картинка слишком живо всплыла перед глазами, и случился пиздец. Цзянь заерзал, пытаясь вывернуться так, чтобы происходящее не ощущалось. Или ощущалось не так явственно. Получилось плохо. Получилось худшее из возможного: полувставшим членом крепче потереться о живот Би, сорванно выдохнуть: — Блядь, я не специально, — и зажмуриться от ужаса. Би ужаса не разделил: замер, прислушиваясь к происходящему, приподнялся на локте, погладил по виску, убирая взмокшую прядь волос. Фыркнул от смеха: — Это что, на меня? — Нет, конечно. Нет! — получилось так громко, что от стен аукнулось эхом. — Задумался, вспомнил, м-м... ну, кое-что. Ты че, дурак? У меня на тебя никогда в жизни бы не... На ногах Би оказался раньше, чем Цзянь договорил. Кивнул, заторможено скользнул взглядом ниже, туда, где футболка задралась, а тонкие спортивные штаны ничего не скрывали, холодно подвел итог: — Вот и хорошо. Все, на сегодня закончили, — и не оборачиваясь пошел в сторону раздевалки.