Шепотом

— В восемь? — Ну да, — Цзянь отрешенно кивает, морщится: — Чего? — Я говорю, к восьми успеешь? — Да. Пусто. На водительском месте. Под старым раскидистым кленом, где ждет иногда. В телефоне. Чжэнси за его замешательством наблюдает с усмешкой, закатывает глаза: — Вон он. Прямо по курсу, от ворот слева. Видишь? Лучше б не видел. Лучше бы позже пришел, буквально на пару минут, и хватило бы. Не пришлось бы стоять вот так, не зная, куда себя деть. Так вот почему сразу не разглядел: смотрел-то как обычно — поверх голов. А надо было вниз. Туда, поближе к асфальту, на котором листы бумажные россыпью, книги и яркие ручки. Би, сидя на корточках, неторопливо собирает с земли чужие богатства в аккуратную стопку. Улыбается. Она тоже улыбается. Та самая, утренняя, которая пялилась и краснела. Интересно, куда это смущение подевалось. Еще интересно: зачем все это было в руках нести, когда на плече — объемная сумка? Чженси окликает по имени, голос встревоженный. Девчонка медленно поднимает глаза: осматривает от носков кед до самой макушки. Цзянь не понимает, как оказался рядом так близко. Наклоняется, сгребая с земли пару листков, с раздражением отмечает, как противно зудит жаром лицо, ослепительно улыбается: — Уронила, да? Давай помогу. — Спасибо, мы сами... — Держи! Держать у нее не очень хорошо получается: перехватывает то, что Цзянь агрессивно в руки сует, и тут же снова роняет ручку. Ее уже Би подает: поднявшись на ноги, протягивает все с той же приветливой улыбкой, держа за самый кончик. Чжэнси за спиной прочищает горло, тихо сообщает: — Я, пожалуй, м-м... пойду. — Ага, увидимся. Все? Последнее — уже ей, и получается неожиданно зло: на хорошеньком личике — изумление с легкой примесью недовольства. Но все же отходит, прижимая бумажную кипу к груди, складывает вещи, остановившись у ближайшей скамейки, в их сторону больше не смотрит. Внутри закипает. Ядовитое, злое, того и гляди расплещется. Цзянь поворачивается, натыкается на внимательный взгляд, теряется и поясняет: — Она же специально! До машины — тяжелым шагом, глядя под ноги. Рюкзак — на заднее, глаза — в лобовое. Носом — в шарф, привычно дышать чужим. Всегда успокаивает, сейчас почему-то обидно: только слово скажи, я тебе все объясню. Би не говорит. Би на него даже не смотрит, выруливает с парковки, вливается в общий поток, включает музыку — спокойное что-то, расслабляющее. О своем думает: губы сжаты, между бровей — хмурая морщинка тонкая. Цзяня хватает на пару кварталов: — Ты что, не понял? Она тебя клеила! — Допустим. И? И все. Все не сказанное — комом в глотке, будто ледяной рукой за горло прихватили. Цзянь на него смотрит, как при первой встрече не смотрел. Оценивая. Мечется взглядом от светлых волос к рельефным мышцам груди, выше — к кадыку, к подбородку, потом — к тонким пальцам, расслабленно сжимающим руль. И от того, что видит, мрачнеет все больше. Он взрослый. И он красивый. Он, пусть, когда-то со смехом и сказал, что нет у него никого, потому что некогда и вся его жизнь — это Цзянь, но некогда — это, наверное, если серьезно. Некогда — это если по-настоящему. А если вот так, просто... сколько там нужно-то времени? Недельный отпуск раз в пару месяцев? И он там, получается, с кем-то... За окном бетонный муравейник сменяется зеленым пригородом, в воздух наползают сумерки. Цзянь до самого дома ошарашенно молчит. Уже взлетев по лестнице на второй этаж и прикрыв за собой дверь, понимает, что забыл снять кеды. Сонно смотрит на экран мобильного: Чжэнси спрашивает, все ли нормально. Цзянь судорожно сглатывает. А что должно быть не нормально-то? После долгой паузы в телефон падает: "Она сама в него врезалась. Я видел". Цзянь с размаху садится на кровать и возвращается к давным-давно позабытой детской привычке: с упоением обгладывает ноготь на большом пальце, глядя на оставшиеся на полу мокрые следы. Лед по утрам. Лед уже, скоро зима и снежинки. Скоро сугробы, пушистая елка. Скоро сосульки на балконе поспеют. Снова визжать придется, излечиваясь от надуманных болезней. Телефон никак не может распознать обслюнявленный отпечаток, принимает с третьей попытки. Чжэнси принимает новость о том, что вечером ничего не получится, с первой. Соглашается. Понимает. У него бы тоже не получилось — они там, оказывается, помириться успели. Цзянь сгрызает ноготь до мяса. Прислушивается, приоткрыв дверь, стаскивает с ног кеды и идет вниз. ...В доме тихо, и только на первом этаже с кухни характерный шум слышится. Цзянь бесшумно проскальзывает к обеденному столу, опирается на него бедрами и ладонями, смотрит. Как же это бывает сложно: просто смотреть и просто дышать. Услышал — Цзянь знает, но не оборачивается, стоит у плиты, повернувшись спиной, крошит что-то, отбивая ножом равномерный ритм. Он отвратительно готовит. Он готовит то, что есть невозможно в принципе, поэтому морозильная камера всегда забита яркими пакетами, но иногда — очень иногда, — когда на Би накатывает и он впадает в свою молчаливую спячку, он все же готовит. То, что потом однозначно придется выбросить, но зато можно долго стучать ножом по доске. — Помогает? — Что? Цзянь, набираясь смелости, усаживается на стол, свесив ноги. В голове всего столько, что почти больно. У него однажды получился вполне съедобный омлет: Цзянь тогда простыл, не мог глотать, а температура все пыталась прыгнуть на сороковую отметку. Би пару ночей спал в его комнате, расстелив на полу матрас, и после того, как свет был погашен, они еще долго переговаривались в темноте и строили планы. Цзянь предлагал ограбить банк. Би со смехом обещал подумать и рассказывал о месте в горах, куда нужно обязательно с ночевкой, палаткой и упаковкой сосисок, которые от запаха костра меняют вкус. Планов было много, интересных, детальных, а самое основное, самое главное, все как-то терялось из виду. — Во сколько тебя отвезти?.. — М-м... — ...и во сколько забрать? Я подожду. Цзянь согласно кивает: вот уж что хорошо у некоторых получается — так это ждать. — Долго? В ответ мерный стук ножа о доску, небрежный жест плечом: — Сколько нужно, столько и подожду. — А научи меня целоваться. Как-то слишком резко становится тихо. Би, отложив нож, оборачивается медленно, скрещивает руки на груди. Смотрит долго и пристально. Цзянь с досадой думает, что нужно было не так: не в этой фальшивой фривольной позе с болтающимися в воздухе ногами и ноющими пальцами, которыми в столешницу вцепился так, будто пополам ее разломиться собрался. Думает, что возможно, он сейчас получит по роже. Думает, что нужно было по-другому. Давно нужно было все по-другому. А потом не думает ни о чем: Би как-то невесело усмехается, трет ладонью лицо, и выглядит этот жест так, будто все, самый край, последняя степень переутомления. — Это вряд ли. Репетиции идеальных свиданий — не ко мне. Цзянь провожает его взглядом, стекает со стола и идет следом. Стоя перед закрытой дверью в чужую спальню, долго раздумывает, стоит ли стучаться, когда приходишь насовсем. В комнате полумрак, в ванной — шум льющейся воды, на кровати — небрежно брошенный свитер. Теплый еще, успокаивает. В ванную Цзянь так и заходит: обеими руками прижимая к себе. Би, высунувшись из-за мутного стекла душевой, смотрит на него с легкой оторопью на лице. — Ты чего? — Мне с тобой поговорить нужно. — Сейчас? — Сейчас, — кивает Цзянь, внимательно наблюдая, как по чужой шее стекает мыльная пена. — А свитер тебе мой зачем? — Просто. — Ладно. — Би исчезает за дверцей. А эта чертова вода все льется и льется. — Я тебя не слышу. Ты громче можешь? Цзянь приваливается спиной к запотевшей стене, жмурится и набирает полную грудь воздуха. Здесь жарко и влажно, и пахнет так сладко. Здесь точно услышат, здесь можно и вовсе без слов, но хочется непременно до сорванных связок.