Шепотом

На улице сыро, холодный ветер с размаху бьет в лицо, заставляет ежиться, прятать в шарф подбородок, вдыхая глубже привычный запах. Цзянь крепче стискивает рукав чужой куртки: учебный день закончен, и их двоих несет шумным потоком к выходу со школьной территории. Чжэнси выбирает места в кинозале, хмурится и позволяет тянуть себя, дергать то влево, то вправо, чтобы ни в кого не врезаться. Тычет под нос мобильный: — Нормально? Цзяню нормально, вообще без разницы. Цзянь улыбается, кивает, не посмотрев на экран, рыщет волчьим взглядом по парковке, ускоряет шаг и злится. Вот как оно бывает: радость вспыхнула и погасла, потому что радость не разделил тот, с кем разделить было важно. Пальцы в кармане стискивают мобильный. Там пусто. Да и нахер. У Би бывает, на Би находит. Дистанция, взгляд в сторону. Молчание — такое, что, кажется, решил до конца жизни больше не говорить. А потом только раз — и все: Цзянь, отвлекаясь от монитора, обнаруживает его подпирающим косяк двери в свою комнату, со скрещенными на груди руками и странной, затаившейся виной в глазах. Би подходит, садится рядом, и все становится хорошо — так, как должно быть. У Би свое что-то, личное, Цзянь не лезет. Уже знает: пройдет через пару дней. Не страшно. Страшно было, когда это длилось несколько месяцев.

Прошлой весной

Сначала закончились снегопады. Потом сошла на нет их странная, дурашливая дружба: каждый новый день был как кирпич, из которых Би старательно строил стену после того случая в спортзале. Слов становилось все меньше, и стоило оказаться ближе полуметра, как Би сносило в сторону: влево, вправо, на другой край комнаты — куда угодно, лишь бы подальше. Бесило. И очень тогда хотелось наплевать на разницу в росте и весе, за шкирку сгрести, об стену шваркнуть и спросить: какого хера? Задать его Цзянь так и не решился. Потому что: как задать-то?! Доброе утро, давай обсудим мой не к месту вставший член? Сердишься, противно, стремно? Хочешь об этом поговорить? Мне вот тоже стремно, но случайность же. Себя в моем возрасте вспомни: это же нормально, когда на всех подряд стоит. Цзянь бы ему так и сказал, вот только врать у Цзяня по жизни получалось плохо, а самому себе — в особенности. И как он ни старался, сколько ни пытался выстроить в голове монолог, ничего не получалось. Не на все подряд. Не случайно. Оно возвращалось снова и снова: дурацкими снами, после которых смотреть на Би было стыдно. Шаги по упругим матам, шум крови в ушах, след в след за спиной, и в мышцах сладкое тягучее предвкушение — сейчас, вот сейчас, через секунду на плечо опустится ладонь, сейчас дотронется и... Цзянь в этих снах на маты летел бесконечно долго, раскинув руки и плавно кувыркаясь в невесомости. Приземлившись, изо всех сил впивался в чужие плечи, в короткие волосы на затылке и почему-то не отталкивал — тянул к себе. Би отзывался фразами, которые Цзянь много раз слышал. Би отзывался сначала шепотом, а потом все громче, по нарастающей: вот так. еще. расслабься. я должен чувствовать твое тело. хороший. мой хороший, хороший, хороший. мой. Цзянь просыпался в испарине, психованный и счастливый. Долго смотрел в потолок, проклинал подсознание, шел в душ и старался не вспоминать. Потом старался не смотреть на Би и с ужасом ждал, что однажды утром за завтраком тот просто отставит в сторону чашку кофе и скажет: "я знаю, что тебе снится". Решение поговорить все откладывалось, молчание затянулось. В доме было тихо, на душе — погано. И стало еще хуже, когда случайно услышал обрывок телефонного разговора. Не специально, не подслушивал, но хватило, чтобы понять: Би предлагают работу. Другую. Нервный агент какой-то восходящей кинозвезды очень тревожился, а не пристрелят ли ту от большой любви. Би задал пару вопросов и обещал подумать. Не отказался. Цзянь на цыпочках ушел от его комнаты прочь, на кухне уронил стакан, порезал палец осколком и до трех ночи не мог уснуть. Цзянь сразу представил. Это вот все: аплодисменты и приглушенный смех, дамы декольтированы, на мужчинах смокинги, пузырьки в бокалах тонкой ниточкой вверх. Би в такое идеально вписался бы. Би такое идеально бы подошло, не то что с малолеткой нянчиться. За окном вовсю истерила весна, топила все зеленью и сладкими запахами. Весной терять хорошее казалось вдвойне обиднее, и хотелось оттянуть, отложить на потом, но выдержки не хватило. Они в тот день по парку брели. Рядом и молча. Руки в карманах, солнце в глаза. Би на него не смотрел даже. Покосился только, когда Цзянь на ходу выудил из рюкзака чупа-чупс и, высунув язык, провел леденцом сверху вниз, до самого кончика. Би раздраженно выдохнул и отвернулся. Цзянь подумал, что кинодива определенно лучше малолетки с конфетой на палочке. Во рту стало солоно: непролитая слезами обида через носоглотку стекала в горло: а говорил — надолго. Леденец Цзянь выбросил, раскаялся: не нужно было его другом звать, не нужно было ему ничего навязывать, он теперь вон на волю хочет, к приглушенному свету и пузырькам в шампанском, а ответственность все мешает прямо сказать. Бесится и молчит. Сколько молчать-то еще? Цзянь решил: до выхода из парка. Остановился как вкопанный у самой ограды, облокотился: — Я спросить хотел... Би тоже остановился. Кивнул на табличку "Осторожно, окрашено!". Аккуратно отлепил от ограды прядь Цзяневских волос, перепачканных в ярко-синее: — Выстригать придется. — Ты уйдешь скоро, да? — получилось так громко, что на него обернулись. Би, не отрываясь, рассматривал полосу краски на предплечье. Потом отвернулся, устало потер ладонью лицо. И не ответил. — Ясно. — Глаза запекло, защипало, и Цзянь, часто моргая, сбежал к питьевому фонтанчику. Мир расплылся, по щекам все-таки потекло. Цзянь сказал вежливое "спасибо" всем богам за то, что стоит спиной, и засунул руку под тонкую струю. Придушенно всхлипнул и задышал как положено — ровно и глубоко, — чтобы отпустило. А потом дышать никак не получалось. Потому что потом было: — Давай помогу, — и горячие пальцы на коже. Первый раз за три месяца. Краска была свежая и смываться никак не желала. Би оттирал ее сосредоточенно, долго: синяки не сходили неделю. А потом просто сказал: — Нет. Посмотрел на зареванную рожу, дернул к себе и зачем-то поцеловал в макушку. И все стало хорошо. Все стало почти как раньше.