Изломы

У Герды пальцы подрагивают от глухого бешенства, у Герды в лёгких плавятся все айсберги мира. Всё подстать тому, чтобы этому ублюдку раскрошить замок изо льда. Или как он там зовёт свою крепость неприступную, где сестру её держит? Герде, в принципе, плевать. Придёт день, и она кирпича на кирпиче не оставит. У неё на запястье чужое имя клятвой выбито. И стокгольмский синдром из Кай она выкорчует вместе с корнями, сдерёт пелену с глаз и достучится, доорётся и каждую слезу ледяную впитает в своё плечо. Каждый осколок из сердца вытащит. «Он тебя не заслуживает», говорит Герда. «Очнись!», орёт Герда в трубку, а затем слушает гудки. Короткие, длинные. Нараспев тянущие «она бросила тебя, бросила тебя, бросила!». Глупая, глупая Герда! — Мне с ним хорошо, — говорит Кай. И бездумно трёт синяки на шее. Тщательно замазанные, почти что невидимые для всех. Кроме Герды. В тех случаях, когда она сестру видит не запертой в серебряной клетке с ободком чистейшего алмазного льда на безымянном пальце. Под словами кроется что-то тёмное и зыбкое, пробивающее мурашками. Герда никак за край не может ухватиться, но сестру знает так, что на изнанке век каждую родинку прорисует и крапинки в васильковых, вовсе не застекленевших глазах. И то, как она улыбается, кривя правый угол губ. — Прекрати искать двойное дно, — требует Кай. Шипит, сверкает обдающей инеем злостью. Герда сильнее ногтями в ладони впивается. Хотя в такие моменты ей хочется вцепиться ими Кай в лицо. В маску не из идеального макияжа, а ту, что Кай носит день за днём. Из приёма в приём, на всех фотографиях, когда своего совсем не идеального мужа за локоть придерживает и губами к идеально выбритой щеке прижимается. — Если ты так хочешь, — Герда цедит и впервые за многие годы закуривает в полуночи, в ночной тиши и колющем лицо морозе. И совсем не давится глухими рыданиями, вырывающихся паром и всхлипами. Три долгих недели она учится жить, не думая о том, как расцветают фиолетовые брызги на шее Кай. На её запястьях. И то, как размазываются тени, осыпается тушь, когда она плачет в ванной. Герда учится жить одна, без ощущения своей второй половины, младшей всего на несколько минут, рядом. И у неё почти получается. Но когда во втором часу ночи на двадцать первый день формирования её привычки звонит телефон, сердце сбивается с удара. — Кай? — Кажется, я сделала что-то очень страшное, Герда, — говорит на другом конце Кай, выталкивая слова, будто тщательно выводя их на бумаге. И Герда видит её посреди гостиной-изо-льда в ледяном-сука-замке с какой-нибудь увесистой статуэткой в пальцах. — Страшнее, чем свадьба с этим чудовищем? Кай замолкает, пока Герда хватает куртку, ключи и, не зная зачем, биту. — Нет, — наконец, отвечает Кай и, точно, улыбается. — Пожалуй, нет. Приезжай, пожалуйста. Я не хочу уходить отсюда одна. — Запрягай сани.