Изломы

Смех Гретель переливается всеми гранями блестящих бриллиантов. Ей бы потише себя вести, но разве услышит эта мерзкая карга этажом выше, приняв на душу несколько стаканов лучшего снотворного пятнадцатилетней выдержки? Гретель бы ей яду накапала, да только графы «предумышленное убийство» рядом с десятком пунктов синонимичных грехов им не хватает. Впрочем, с плечей Гензеля она бы этот груз сняла: в нём жестокости отродясь не было. Конечно, когда дело не касается её самой. Вместо этого она дожёвывает прихваченный с кухни маффин. — Давно не испытывала такого удовольствия от грабежа, — Гретель мурлычет, ногами покачивает, усевшись на стол и постукивая пальцами по его стеклянной поверхности. Благослови Господь того, кто придумал перчатки. А полиция сможет оценить отпечаток её задницы поутру, когда миссис Сварливая Ведьма спустится и увидит, что они ничего не оставили. Ни одной крошки, кроме тех, что она оставила от маффина. Нечего было на детском труде зарабатывать миллионы на свои виниры. — Наслаждаешься местью? Не отвечай. Знаю, что да, — Гензель через плечо оборачивается едва, дёргает им. Под тканью кофты двигаются лопатки, пока золотые пальцы колдуют над сейфом. Тот ломается, как смущающаяся девчонка на первом свидании, но Гензель знает все слабые места. И не только их. Им везёт быть друг у друга. Во многом. Гретель знает, что всякой девке заострёнными ногтями вскроет горло, если наивно вздумает забрать у неё сердце брата. — Знаешь, что она мне сказала на днях, когда я драила ей ванну? — Гретель рукой тянется, чтобы волосы ему взъерошить. — Что ты бледная как моль и тебя нужно засунуть в духовку, чтобы ты хоть немного зарумянилась, — отзывается Гензель, напрягается струной, но руки не сбрасывает. Прирученный, словно дикий кот. Гретель фыркает. Оглушительно громко. Но она может чечётку станцевать и орать во всё горло о том, как они всех облапошили. В очередной раз. Гретель идёт форма горничной, минимум макияжа и то, как она глаза в пол опускает. И улыбается едва-едва. Тихой мышью она через дома проходит, тщательно стирая пыль и ненароком узнавая коды от сигнализации, расположение камер и «о, здесь ваш кабинет, ну, что вы, я не стану вламываться в ваше личное пространство». В конце концов, даже науськанные на воров злобные доберманы встречают её радостным тявканьем. — Я бы её саму в духовку засунула. Когда она добавила про мои «худые и птичьи» ноги и то, что на них даже ущипнуть не за что, я была готова засунуть ёршик для унитаза ей в глотку, — Гретель на одном дыхании своё возмущение выдаёт, не теряя при этом благодушного выражения лица. Все они на него ведутся. Старые кашолки в дорогих шмотках, щеголы с золотыми ложками в задницах и богатенькие папочки на благотворительных приёмах, сальными взглядами ощупывающие её хрупкий девичий стан. Гензель каждый раз так забавно злится. И с каждым таким разом Гретель любит его всё сильнее. — Какая ты вредная, сестричка. Победа ознаменовывается щелчком открывшихся замков. Гретель дыхание задерживает всякий раз, когда Гензель творит эту непостижимую ей магию. Стоит отвесить низкий поклон старой школе этих жадных дамочек, хранящих все яйца в одной корзине. Гензель сгребает в сумку многочисленные бархатные коробочки, спресованные банкноты, разве что ленточкой не обвязанные. Бумаги они тоже забирают, но не из жадности, а собственной злобы на всех тех, кто поднимается по головам других. Чаще всего они их сжигают. — С такими цацками можно и на дно залечь теперь, — Гретель на запястье крутит браслет. Закусывает губу от восторга, чувствуя себя сорокой. Гензель смотрит на неё, а затем тянется рукой и убирает волосы от лица. — С твоими аппетитами, — произносит он, — дно нам не светит.