Sans qu'un remord ne me vienne

      Ночная сцена вмиг разрушила хрупкий мир, едва только зародившийся в душе Эсмеральды. Так набежавшая волна превращает в ничто выстроенный на берегу неумелой детской ручкой островерхий замок из песка. Размеренный, монотонный ритм уединенной жизни в приютившем ее соборе, которую она вела последние несколько недель, был нарушен в одно мгновение той злосчастной рукой, что всегда несла девушке только погибель. Цыганка в полной мере сейчас осознала шаткость и уязвимость собственного положения: снаружи ее ждала смерть; под кровом Парижской Богоматери – угроза в лице ужасного монаха, еще более страшная, нежели виселица. Что же было делать несчастной?..       На следующий день, когда Квазимодо по устоявшемуся правилу принес ей еду, плясунья, вопреки воле испуганно сопротивляющегося звонаря, втащила его в свою келью и закрыла дверь.       - Спасибо тебе! – наверное, впервые Эсмеральда смогла прямо взглянуть в лицо своего спасителя, не испытывая при этом трепета перед его ужасным обликом, и даже благодарно коснулась на секунду плеча.       - Вы благодарите меня, госпожа?.. – угадал глухой. – О, не стоит! Это вы защитили меня. Господин был в такой ярости, что, верно, и впрямь пронзил бы меня тесаком, не выхвати вы его из рук своего презренного слуги. Напротив, я должен благодарить вас за спасение…       С этими словами горбун упал на колени, бессильно опершись ладонями о каменный пол. Острая жалость кольнула сердце девушки. Это чувство не было похоже на нежность – скорее оно было сродни состраданию, какое испытывает не совсем еще загрубевшая душа, встретив на улице маленький, грязный, плешивый местами, блохастый, мяукающий комочек, неистовым плачем разрывающий равнодушный городской гул. Невольное брезгливое отвращение примешивается к всколыхнувшему в сердце сочувствию, и преодолеть его бывает не так-то просто. Цыганка смогла.       - Послушай, - присев рядом с уродом, она ласково обхватила его ладонь своими маленькими ручками, от чего звонарь удивленно воззрился на нее почти со священным трепетом, не в силах вымолвить ни слова, точно оцепеневший от простого дружеского прикосновения. – Я боюсь, твой господин может возобновить свои попытки принудить меня к… Скажи мне, Квазимодо, если он снова попытается проникнуть сюда, ты ведь не впустишь его, правда?.. Ты не позволишь ему надругаться надо мной?       - Госпожа… - в смятении горбун вскочил и бросился к двери, однако в последний момент остановился и, не оборачиваясь, глухо произнес: – Я не все понял из того, что вы сказали, но я догадываюсь. Я готов умереть по одному вашему слову, вы знаете, но то, о чем вы просите…       Обернувшись, Квазимодо посмотрел на нее, все еще сидящую на полу, обратившую к нему молящий взор своих черных, блестящих глаз. Она смотрела на него так, как будто он был последней ее надеждой, ее защитником, ее рыцарем. Мог ли он противиться колдовской силе этих бездонных очей?..       - Я не позволю мэтру Фролло приблизиться к вам, - тихо произнес несчастный, и в голосе его сквозила такая мука, будто тело его медленно-медленно разрывали пополам; слеза блеснула в единственном глазу, вынудив его вновь отвернуться. – Я буду, как и прежде, спать у двери вашей кельи. Я, к несчастью, сплю крепко, но свисток услышу всегда. И всегда буду рядом.       С этими словами урод покинул юную прелестницу, а она выдохнула с облегчением. Кажется, в этом сердце она одержала верх над гнусным монахом.       В чем-то Клод был прав относительно нее. Эсмеральда действительно бывала порой жестока, но жестокость эта была по большей части равнодушием эгоистичного ребенка. Ее мало заботили чувства Квазимодо, поскольку сама она не испытывала к нему почти никакой привязанности. Видела, но не понимала его любви, как и его метаний между нею и приемным отцом. Это доброе, крылатое сердце от природы было наделено сострадательностью, однако девушка была чересчур юна и слишком измучена переживаниями и треволнениями, чтобы хоть на минуту отвлечься от собственных страданий и подумать о тех муках, на какие невольно обрекла своего заступника.       В силу возраста и горячего темперамента плясунья всегда судила окружающих чересчур поспешно, с юношеским максимализмом распределяя все вокруг на черное и белое; она не умела отделять свои эмоции от чужих и потому неосознанно проецировала на других собственные чувства. Дитя, она слепо верила каждому слову Феба лишь потому, что сама была объята жаром первой любви; искренне считала Клода бездушным палачом, способным только мучить ее, поскольку ненавидела и боялась его; видя в Квазимодо не больше, чем друга, не усматривала ничего дурного в том, чтобы просить его привести к ней капитана или защитить от архидьякона. Маленькая, наивная, влюбленная девочка, она была брошена жестокой судьбой в пучину страстей, способных своими безжалостными жерновами превратить в пыль дух человека куда как более опытного и закаленного. Ей ли было заботиться о чувствах других?.. Она только всеми силами пыталась выжить, удержаться на краю той бездны, что разверзлась столь нежданно и безжалостно под ее мелькающими в быстром танце ножками.       …Дни сменяли ночи; с момента неудавшегося покушения на ее честь прошла неделя, и красавица снова почти перестала вспоминать о преследовавшем ее чудовище в рясе: она была уверена в своем безобразном хранителе. Грезы о Фебе занимали почти все ее помыслы. Часто Эсмеральда с мечтательной тоской подолгу глядела на площадь в надежде вновь увидеть свое Солнце. Один раз он и вправду показался и, сверкая начищенными латами, прогарцевал к известному дому, на балконе которого цыганка разглядела немедленно показавшуюся там изящную блондинку. Сердце ее, в волнении затрепетавшее в груди, при взгляде на красивую аристократку наполнилось вдруг желчным негодованием. О, почему же он снова скрылся в этом доме и не покидал его до самых сумерек, когда разглядеть что-либо стало уже невозможно?.. Ее Феб, ее Солнце – так близко, но так далеко! Ведь он видел ее в день казни, он, должно быть, знает, что она нашла убежище в Соборе Парижской Богоматери. Неужели вера в ее виновность настолько непоколебима в нем?.. Ах, если бы только увидеться с ним!.. Ей даже не пришлось бы оправдываться: Феб сам бы прочел всю правду в ее глазах. И тогда – о, тогда он, конечно, пошел бы к самому королю и добился помилования! Он ведь такой знатный, капитан стрелков – к нему бы наверняка прислушались. Ее бы оправдали, и они, наконец, смогли бы быть вместе…       Больше девушка не видела возлюбленного, хоть и вглядывалась дни напролет в мельтешащие по площади фигуры до рези в глазах. Зато еще несколько дней спустя она вновь увидела однажды ночью священника.