Sans qu'un remord ne me vienne

      - Вы уверены, госпожа, что так нужно? – печально вопрошал Квазимодо, когда Эсмеральде удалось, наконец, объяснить, что вскоре ей придется покинуть его. – Разве плохо я забочусь о вас? Скажите, чего вам не хватает – я постараюсь достать это. Здесь вы под защитой Божьей Матери, но кто охранит вас за пределами собора?.. Если вас схватят, то опять поведут на казнь, я знаю. Вас убьют, и я умру…       - Все будет хорошо, - красавица старалась говорить медленно, чтобы глухой мог читать по губам и, сколько могла, объяснять свои слова жестами. – Меня укроют надежно, причин для беспокойства нет. Так надо. Но никто не должен знать, что я исчезла, ты понимаешь? Приходи, по-прежнему, сюда, как будто ничего не случилось. Ты сделаешь это для меня?..       Горбун склонил косматую голову, пытаясь сдержать наворачивающиеся на глаза слезы. Он был так счастлив просто знать, что она все время находится где-то рядом, что он может украдкой взглянуть на нее, когда пожелает. А теперь… Впрочем, все в этом мире конечно, а уж счастье и подавно. У него нет никакого права пытаться удержать девушку единственно потому, что он без памяти влюблен и не представляет, как будет жить дальше, не зная, жива ли она, увидит ли он ее еще хоть раз. Ему придется справляться с этим самому, а цыганка – пусть она будет свободна и счастлива, пусть вернется к своему капитану или к своим друзьям-бродягам. Ей, и правда, не место здесь, в этой тихой и величественной, словно застывшее время, обители; как и ему, монстру, ошибке природы, не место рядом с ней – совершенной красотой, воплощением чистоты и юности.       - Да, госпожа, я понял, - медленно ответил звонарь, разворачиваясь к выходу. – Никто не должен знать, что вы покинули убежище. Никто не узнает. Бегите к своему Солнцу, танцуйте, пойте, наслаждайтесь жизнью – вам не место в этой клетке. Уезжайте из Парижа, а я буду каждый день молить Иисуса и Богоматерь, чтобы они хранили вас…       С этими словами он покинул келью, едва сдерживая рвавшиеся из груди рыдания. А очаровательное личико прелестницы исказила болезненная гримаса: о, если бы он только знал, что на самом деле ожидает ее за стенами собора!.. Кто будет рядом с ней вместо ее Солнца! Вспомнив о ненавистном монахе, Эсмеральда кинулась за медленно бредшим по коридору Квазимодо и жестами объяснила, что она не все еще сказала ему. Тот послушно вернулся вместе с ней в маленькую келью.       - Послушай, - тихо начала плясунья, затворив дверь и красноречиво жестикулируя. – Тот нож, что был у тебя… Ты не мог бы дать его мне? Мой кинжал, увы, остался во Дворце Правосудия. Мало ли, что может случиться. Я не привыкла чувствовать себя совсем уж беспомощной. Если бы у меня была хоть какая-то защита…       - Вам нужен мой тесак? – удивленно вскинул густые брови глухой. – Но, госпожа, он не так уж мал. Вам трудно будет спрятать его под платьем или где-то еще…       Горбун отчаянно покраснел и забормотал:       - Впрочем, если нож вам нужен, то, конечно. Вот, возьмите, госпожа. И пояс – чтобы вам было хотя бы, куда его повесить, - с этими словами он развязал плетеный ремешок и положил на стол вместе с притороченным к нему тесаком, выжидающе уставившись на девушку своим единственным глазом и силясь понять, довольна ли она.       - Спасибо! – Эсмеральда, действительно, облегченно улыбнулась и ободряюще кивнула своему уродливому спасителю.       - Храните его в память о несчастном, который по первому слову отдаст за вас свою ничтожную жизнь, - грустно произнес Квазимодо и, поняв, что больше от него ничего не требуется, похромал в колокольню. Бедняга, он уповал на то, что литые пузатые подруги, единственные навсегда венчанные с ним, помогут хоть немного утолить ту тоску, что навек поселилась в сердце с появлением в его жизни маленькой цыганки.       …На следующий день, когда вечерняя служба закончилась и монастырь затихал в преддверии короткой летней ночи, звонарь, по устоявшейся после покушения архидьякона традиции, счастливое спасение от которого несколько добавило теплоты в отношение к нему Эсмеральды, принес плясунье скромный ужин. Однако, вопреки обычаю, не исчез тут же в сумраке коридора, а мялся у порога, не решаясь ни войти внутрь, ни заговорить.       - Квазимодо?.. – видя его терзания, девушка осторожно дотронулась до горбуна и адресовала ему вопросительный взгляд.       - О, госпожа!.. – горестно воскликнул тот, поднимая на нее свой единственный глаз, но тут же вновь отворачиваясь. – Я должен кое-что рассказать вам. Но это вас ужасно расстроит, я знаю… А мне легче выносить ваши укоры, нежели вашу грусть.       - Продолжай!.. – Эсмеральда была взволнована до крайности и устремила на глухого умоляющий взгляд, предчувствуя уже, что тут есть какая-то тайна, касавшаяся неудачной попытки ее уродливого друга устроить ей встречу с Фебом.       - Помните, госпожа – о, вы, конечно, помните тот день! – когда я должен был привести к вам военного в красивом мундире и блестящих доспехах?.. Я сказал вам, что не нашел его – я солгал.       На этом месте звонарь замолчал, увидев, как вскрикнула и пошатнулась та, ради улыбки которой он пошел бы и в ад. Ему хотелось поддержать ее, подхватить вмиг ослабевшее, невесомое тельце, как в тот день, когда он спас ее от виселицы – о, никогда не забыть ему тех коротких минут всеобъемлющего счастья и бесконечного триумфа, когда лежала она, почти бездыханная, вырванная им у самой костлявой, в его объятиях.       Но бедняга не смел даже коснуться своего идола; лишь еще большей мукой наполнилось все его существо, еще горше стало от тщательно хранимой им тайны; возмущение, вызванное отказом капитана, теперь превратилось в непримиримую вражду к нему. Эсмеральда опустилась на постель и молитвенно простерла руки к невольному вестнику ее новых горестей. Как ни страшилась она услышать правду, все же одновременно и желала ее знать, словно бы упиваясь этими нескончаемыми сердечными муками. И, тяжело вздохнув, горбун заставил себя докончить рассказ.       - Я встретил вашего красивого кавалера – мог ли я оставить свой пост, когда вы так ждали его, госпожа?.. Но он… он не пожелал увидеться с вами. Простите, что говорю все это! Я столько дней молчал: мне легче выносить упреки ваши, презрение, гнев – только не слезы!.. Но… если вы собираетесь бежать к нему, умоляю, не делайте этого, госпожа! Вы… не нужны этому человеку. Пусть он и красив, я понимаю это, но в груди у него камень, а не сердце, когда он может с такой легкостью оттолкнуть ту, что ждет его больше зари в глухую ночь!.. К тому же…       Квазимодо сделал над собой последнее усилие и, боясь даже краем глаза взглянуть на владычицу своего сердца, зажмурившись, выпалил одним махом:       - Та, что приветствовала его с балкона, та знатная девушка – она его невеста. Кажется, - поспешно добавил он, будто это могло хоть сколько-нибудь смягчить скорбь несчастной, закрывшей лицо руками и горько разрыдавшейся.       Так ужасно, сколь ни печальна была его судьба, бедный горбун не чувствовал себя никогда в жизни. Ради цыганки он был готов восстать против своего приемного отца, что прежде даже в самых странных фантазиях не могло прийти ему на ум. А теперь он невольно сам явился для нее палачом, причинявшим каждым словом невыносимую боль. В отчаянии звонарь бросился со всех ног в колокольню, моля небо о смерти: теперь плясунья точно возненавидит его – за ту правду, что так долго скрывал и которую сейчас вылил на нее, точно котел с раскаленным маслом.       Больше Эсмеральда его не видела. Впрочем, она вообще, кажется, впала в странное оцепенение: проплакав всю ночь напролет, после не выронила ни единой слезинки. Спокойствие, похожее больше на ледяное безразличие мертвеца, нежели на умиротворение в душе живого человека, овладело всем ее существом. Решение пришло само собой, и в преддверии скорой развязки девушка как будто уже отреклась от всего земного. Чаша страданий ее была переполнена; ничто не могло более потревожить это усталое сердце: отчаявшись бороться с судьбой, цыганка смиренно приняла все, выпавшее на ее долю. Она не роптала более, не вопрошала небо, в чем провинилась – лишь усталость темными тенями залегла под печальными очами. Ей казалось, что жизнь теперь уже кончена – абсурдная и несуразная, но парадоксально банальная мысль, когда тебе только шестнадцать. Итак, она ничего более не желала и не ждала для себя; мечты о Фебе было никак не выбить из головы, но теперь непременным спутником сладостных видений стала тупая, непреходящая боль.       - О, мой Феб!.. – по временам шептала красавица, с тоской глядя на залитую солнцем площадь. – Так это правда, ты разлюбил меня… Но могу ли я, недостойная, обвинять тебя в этом?.. Я не выдержала пытки, я позволила им сломить себя. Я, без сомнения, заслужила твое презрение. Но, хоть ты и не любишь меня больше, это ничего не меняет. Ты не должен погибнуть от руки проклятого убийцы, этого презренного монаха! Уж лучше я… Но ты – ты будешь жить, пусть даже никогда и не услышишь более о той несчастной, что все отдала за тебя, ничего не требуя взамен… О, мой Феб! Мое Солнце…