Sans qu'un remord ne me vienne

      - Отец мой! Хвала Господу, вы, наконец, здесь!.. Я ждала вас целую вечность, кажется… О, только не подумайте, будто я упрекаю вас, отец Клод – пусть язык мой отсохнет, пусть бездна разверзнется под моими ногами и вечное пламя пожрет меня, если хоть в мыслях я допущу и тень неуважения к вам! Ведь вы… вы вернули меня к жизни, воскресили! – слезы заструились по изможденному лицу – она не замечала их. – Как милосердный Иисус Христос воскресил некогда дочь Иаира, единственную отраду и надежду его, так вы возвращаете мне теперь мою малютку, мою Агнессу, которую шестнадцать лет оплакивала я, безутешная в своем горе. Вы святой человек, отец мой, я всегда это знала!.. До конца дней своих я буду молиться за вас, даже если молитвы такой великой грешницы, как я, и не достигают Престола Божия в отличие от ваших благочестивых обращений.       - Пойдем же скорее, сестра, не стоит нам привлекать к себе внимание, - мужчина поморщился и быстро двинулся в ближайший переулок, намереваясь избрать маршрут позаковыристее, чтобы возможным любопытствующим успело надоесть плестись за сумасшедшей вретишницей и ее таинственным спутником.       Бывшая затворница молча последовала за ним, не смея и слова произнести, завидев теперь, как отрешен и, кажется, весьма подавлен ее благодетель.       - Как ты выбралась? – спросил архидьякон спустя несколько минут, чуть замедляя шаг и не поднимая головы.       - Добрые люди помогли, - охотно ответила Пакетта, которой давно уже хотелось завести разговор и выведать еще что-нибудь о дочери и о том, как скоро они будут на месте. – Я рассказала все, как есть, проходившему мимо господину – ох, даже не спросила его имени, старая – за кого ж теперь возносить молитвы?.. До него несколько пробежали мимо, не удостоив меня и взглядом, и я уж было подумывала начать самой выламывать прутья решетки. Но этот остановился, выслушал внимательно, проникся отчаянием бедного материнского сердца, кликнул еще пару молодчиков. Ну, они сообразили невесть откуда кирку и молот, да и вывернули в два счета вмурованное в камни железо. Так, стало быть, я и высвободилась. И, почитайте, уже несколько часов вас поджидала, едва последнего разума не лишилась…       - Постой-ка, сестра, - неожиданно прервал эти излияния Клод, которого вдруг бросило в холодный пот при одной страшной мысли. – Ты ведь, конечно, никому не рассказывала, кто отыскал твоего ребенка, не называла моего имени?       - Я… я, кажется… - Гудула вдруг жалобно запричитала: - Нешто нельзя было?.. Да разве грех какой, что вы матери дитя возвратили? Ведь это благо. Пусть все узнают, какой вы святой человек!       - Кому ты разболтала? – Фролло резко развернулся и в упор взглянул на сжавшуюся спутницу.       - Никому, спасением клянусь! Только тому господину, что помог мне и других позвал. Ему одному и поведала все, без утайки. Но в чем же вина моя, преподобный отче?..       - Глупая! – в сердцах воскликнул священник, продолжив путь. – Ведь я говорил, что дочь твоя отправлена судебным приговором на казнь! Хочешь вызвать лишние подозрения? Неужели жизнь твоей Агнессы совсем тебе не важна?       - О, как же я не подумала!.. – вскричала несчастная мать и тут же перешла на быстрый шепот. – Но ведь он честный малый, я сразу поняла. Он ведь не захочет, чтобы у бедной матери снова отняли единственное дитя, правда же?..       Мужчина только устало поморщился этой наивности и ее просящему тону: как будто в его силах заткнуть рот этому проходимцу! Остается только благодарить Бога, что у самого Клода хватило благоразумия не называть заранее имени Эсмеральды, не то чокнутая старуха всех бы их подвела под монастырь. А надеяться, что его собственное имя останется в тайне, едва ли стоит, даже если она и впрямь разоткровенничалась всего-навсего с одним случайным прохожим. Затворница Роландовой башни покинула свою Крысиную нору – да Париж просто взорвется от этой новости! И у незнакомца должна быть железная выдержка, чтобы не стать единственным и неповторимым источником достоверных сведений об этом удивительном событии. Нет, не стоит мечтать. Скоро вся столица узнает, что вретишница обрела свою утраченную дочь, а вернул ей дитя не кто иной, как сам архидьякон Жозасский, епископский викарий. А ведь не далее, как сегодня днем, он так боялся, чтобы не быть замешанным в скандал с братом, прости Господи, актером! Теперь же это казалось наименьшим из зол – лучше пусть имя их семьи будет опозорено, чем становиться причиной пересудов, косых взглядов и людских толков. Едва ли кто-то решится задавать прямые вопросы – разве что Луи де Бомон или сам король, если сплетни дойдут и до него, – однако это только расплодит самые немыслимые слухи и породит десяток-другой отвратительных домыслов. Впрочем, все это неважно. Лишь бы Эсмеральда осталась в безопасности – остальное не имеет значения. Эсмеральда… Наверное, надо все-таки рассказать вретишнице, к чему готовиться. Плясунья, конечно, как выяснилось, ее дочь, но от этой старухи всякого можно ожидать…       - Сестра Гудула, помнишь, я говорил, что ты уже неоднократно встречала свою дочь?..       - Как тут и забыть, отец мой! Я уж места себе не находила, все перебирала в голове. Да ведь мимо моей келейки много девчонок пробегало – нежто я на всех смотрела?.. Если бы у меня была хоть надежда…       - О, нет, сестра, эту девушку ты точно помнишь, - криво усмехнулся Фролло. – Послушай же, что стало с твоей дочерью. Цыганки, что украли ее, естественно не сожрали твое дитя, как ты всех пыталась уверить. Они воспитали малютку, как свою дочь; она много странствовала в детстве вместе с табором. Этот башмачок ей оставили в память о тебе – не знаю, правда ли думали, что однажды вы встретитесь, или здесь была какая-то другая цель… Теперь мы уже вряд ли об этом узнаем. Между тем, твоя Агнесса выросла в прекрасную юную девушку, вернулась во Францию вместе со своей новой семьей, для которой она – венец, настоящая жемчужина, и они любят ее безмерно. Хотя, я бы даже сказал, не жемчужина, а изумруд… Слушай дальше. Пару лет назад твоя дочь очутилась в Париже, жители которого приняли ее весьма и весьма благосклонно. Хотя и не все из них… Но простым людям она полюбилась своими задорными танцами, чистым голоском, выводящим незнакомые мотивы, удивительными фокусами, которым обучила козу…       Пакетта Шантфлери не смогла сдержать приглушенного вскрика.       - Дочь моя!.. – прошептала она, прикрывая рот тыльной стороной ладонью. – Моя дочь!.. А я, глупая, проклинала ее на все лады – о, горе мне, несчастной! Я все думала, что ненавижу ее со всем отчаянием моего разбитого сердца, в то время как мне следовало любить ее нежнее Мадонны!.. Но простит ли она мне, захочет ли теперь узнать меня?..       - Она хочет, хочет, - заверил священник. – Я рассказал ей, кто ее мать. Она уже простила – она очень добрая девочка. Я объяснил ей, что ты сама не понимала, что говоришь…       - О, спасибо, спасибо, отец мой!.. Как вы добры, как добры!       - Не стоит, - ему даже стало немного неловко, как вору, который возвратил «случайно найденное» чужое добро и вынужден выслушивать благодарности счастливого владельца.       - Постойте! – вдруг снова обратилась Гудула. – Я помню, ведь это вы сказали мне тогда, в конце весны или начале лета, что ее должны повесить. И я радовалась, проклятая!.. Едва не стала свидетелем смерти собственного дитя! Даже то, что я не знала, кто она, не оправдывает меня… О, как я ругала ее, как гнала!.. А она – всегда кроткая, нежная – испуганно замирала и уходила, ни разу не сказав мне злого слова. О, дочь моя, насколько ты прозорливее, мудрее и добрее своей старой матери! Но теперь все будет по-другому: теперь я буду любить тебя за все те потерянные годы, что мы провели в разлуке. Я слезами своими орошу твои прелестные маленькие ступни, на которые одевала когда-то давно чудесные розовые башмачки… Доченька моя…       Она еще что-то бормотала, но мужчина больше не слушал. Они приближались, и с каждым арпаном поступь его становилась тяжелее, медленнее; каждый шаг отзывался острой болью в кровоточащем сердце – он предвещал скорую разлуку. Архидьякон очень хотел вновь увидеть маленькую чаровницу – но отдал бы все, чтобы не видеть ее еще несколько дней, лишь бы знать, что она по-прежнему там, где он ее оставил, что он может прийти и встретить ее снова… Увы, как бы не желал Клод отдалить миг встречи и, одновременно, прощания, до дома они все-таки добрались. Хозяин вошел первым; вслед за ним проскользнула внутрь дрожащая мать.       На несколько мгновений женщины замерли, глядя одна на другую, и невозможно выразить словами ту гамму чувств, что успел прочесть священник на лице Эсмеральды: робость, даже некоторый испуг, вмиг сменился радостным недоверием; жадно всматриваясь в черты лица матери, она пыталась разрешить какую-то скрытую в бывшей затворнице тайну. Наконец, губ ее коснулась нерешительная улыбка, и, когда мать раскрыла объятия, девушка бросилась ей на шею с выражением такой глубокой нежности, что Фролло стало почти физически больно, а глаза противно защипало.       В отличие от него, обретшие друг друга мать и дочь не стеснялись слез и обе рыдали в три ручья, едва ли, впрочем, осознавая это. Словам не осталось места в эту минуту: есть моменты, когда и самые нежные речи кажутся слишком грубыми; моменты, когда сердца говорят друг с другом напрямую, отражаясь на дне зрачков, в глубине их черноты. Обнявшись, Эсмеральда и Гудула не могли оторвать глаз друг от друга, словно стремясь навсегда запечатлеть в памяти восторг и ликование первой встречи.       - Дочь моя! – прошептала, наконец, Пакетта. – Доченька… Как ты красива, какая ты взрослая! Ты прекраснее меня в мои лучшие годы, ты, верно, самая хорошенькая девушка Парижа! А эти великолепные огромные глаза!.. Взгляните же, отец мой: эти колдовские черные очи, этот широкий разрез – они достались ей от меня. Ведь и я была когда-то молодой, моя Агнесса. А эта родинка на шее – ах, как любила я целовать ее, когда ты была совсем крохой! – она у тебя от отца. Доченька!..       Вретишница быстро поцеловала маленькое темное родимое пятнышко. Обхватив ладонями лицо дочери, она начала покрывать горячими поцелуями щечки, веки, бровки, лоб, оставляя на ее коже соль счастливых слез. Это проявление чувств несколько смутило Эсмеральду, но она покорно терпела все материнские изъявления любви, не зная пока, как на них реагировать.       - Ах, никогда я не смогу наглядеться на тебя, моя дорогая, моя маленькая Агнесса! Я выплакала все глаза, но какое это имеет значение теперь, когда ты со мной; какое мне дело, что за долгие шестнадцать лет я стала стара и безобразна, если моя дочь так юна и прекрасна! Я не видела, как ты растешь, я была лишена радости услышать твои первые слова, сделать вместе с тобой твои первые шаги; но все это неважно, главное – Господь возвратил мне дитя, и теперь я самая счастливая мать на свете! Обними же меня, моя Агнесса!.. Ты, верно, боишься меня, ведь я была так несдержана с тобой. Прости, прости меня! Боль и гнев затуманили мне рассудок, коли я не признала собственное дитя. Но отец Клод – святой человек, он раскрыл мне глаза, вернул меня к жизни. О, никогда не смогу я отблагодарить вас, преподобный, за то, что вы для нас сделали!..       Оторвавшись, наконец, от дочери, Гудула пала теперь на колени перед совершенно растерявшимся архидьяконом и начала горячо целовать его руки. Мужчина умоляюще взглянул на плясунью: он не смел отстраниться, но эти благодарные поцелуи жгли его, точно раскаленное клеймо. Щеки опалило невыносимым жаром стыда.       - Не нужно, матушка, - Эсмеральда нежно обхватила бедную женщину за плечи и подняла с пола. – Я уже… поблагодарила отца Клода. За нас обоих. Как истинный христианин, он щедро отказался от всякой награды и рад был бескорыстно помочь воссоединиться матери с дочерью. Не так ли, преподобный?       - Конечно, - шпилька верно угодила в самое больное место, заставив священника окончательно смутиться. – Я был только орудием в руках Господа – это он вернул вам дочь.       - Все равно, - упрямо заявила Пакетта, нежно целуя дочь в лобик, - мы каждый день будем молиться о вас, отче.       - Непременно, - без тени улыбки кивнула Эсмеральда и одарила священника пронзительным взглядом. – Это единственное, что мы можем для него сделать. Матушка, думаю, нам пора. Мы итак задержали мэтра Фролло; верно, ему давно нужно возвращаться в обитель.       - Куда же мы отправимся, дорогая Агнесса?.. Знаешь, у меня ведь осталось кое-какое имущество в Реймсе. Клочок земли да ветхая изба – не бог весть что, но мы могли бы поселиться там, на нашей родине. Вот подивятся нашему возвращению!.. Местные кумушки долго еще будут сплетничать, и все соседские сыновья станут сражаться за твою руку, едва завидев такую красоту.       - Исключено! – чересчур громко прервал архидьякон. – Сестра Гудула, вы уже забыли, что Агнессе грозит виселица? Реймс не так уж далеко от Парижа, а слухи расползаются быстро. Кто-нибудь легко может признать в вашей вновь обретенной дочери цыганку Эсмеральду, шепнуть словцо, кому нужно, и уже на следующий день вам придется вернуться к ее оплакиванию! Неужели такой судьбы вы хотите для себя и для нее?.. Не лучше ли вам пока что остаться здесь, в этом доме? Хотя бы до того момента, пока поутихнут слухи о том, что затворница Роландовой башни покинула свое пристанище? Это мое ленное владение, здесь вы в безопасности. Я лично позабочусь о том, чтобы вы жили в этом домике, ни в чем не испытывая нужды.       - О, святой отец, как вы добры!.. – в глазах матери снова стояли слезы. – Мы не обременим вас слишком надолго, что-нибудь придумаем. Ты слышишь, Агнесса? Мы можем остаться под покровительством нашего благодетеля, нашего доброго ангела…       - Нет! – решительно отказалась девушка. – Нет, матушка, мы пойдем во Двор Чудес. Я живу там с мужем, и он будет очень рад с тобой познакомиться.       - Ты замужем? – ахнула вретишница, испытав по этому поводу двоякие чувства: радость за дочь и невольную ревность, что придется делить ее любовь с кем-то еще.       - Это не брак в привычном смысле. Я только спасала Пьера от виселицы, вот и все. Впрочем, я расскажу тебе позже, а сейчас нам пора.       - Как скажешь, дорогая, - Пакетта с бесконечной любовью взглянула на взрослую дочь и ласково коснулась ее щеки. – Сделаем, как ты хочешь. Мне все равно, где жить, лишь бы ты оставалась рядом со мной.       - Эсмеральда… - Клод не удержался и схватил плясунью за руку; та обернулась.       - Преподобный, вы ведь, кажется, обещали похлопотать о моем помиловании, - девушка ответила на его умоляющий, отчаянный, горящий взор бесстрастным равнодушием. – Я с нетерпением буду ждать вестей. Ведь тогда мы с матушкой сможем беспрепятственно перебраться в Реймс, как она того хочет. Надеюсь, вам все же удастся: Господь милостив, и я верю, что Он не заставит меня платить за чужие грехи. Не могу выразить, как я благодарна вам за то, что помогли обрести мать. Если теперь поможете вернуть мне свободу, я буду вам не менее признательна. Можно ваш плащ, пожалуйста? Жеан вернет его в самое ближайшее время.       Фролло не ответил; плясунья вырвала у него ручку.       - Плащ… Да, конечно. Можно. Вот, возьми.       Девушка бережно накинула черную ткань на плечи матери. Та с некоторым изумлением взирала на только что произошедшую сцену. Она не могла в точности сформулировать, что же тут было необычного, однако выглядел короткий диалог совершенно неестественно. Выходит, священник обещал похлопотать еще и о ее помиловании?.. Воистину, святой человек!.. Но Агнесса… Она благодарит его так холодно, формально. И это почти фамильярное обращение… Было во всем этом что-то неправильное. Почему он так смешался под ее взглядом? Они с дочерью – вечные должники этого человека; однако же Агнесса ведет себя так, будто, напротив, это он пред ней в неоплатном долгу. И строгий монах, кажется, не видит в этом ничего странного или оскорбительного… А может, она все выдумывает? Да и важно ли это, если дочь теперь с ней!       - Пойдем, матушка, - Эсмеральда берет обтянутую сухим пергаментом кожи руку матери и, точно ребенка, ведет к выходу; архидьякон не шевелится и неотрывно смотрит им вслед.       Вот они выходят; тревожно хлопает дверь. Еще несколько секунд Клод не может заставить себя пошевелиться, а потом резко вылетает наружу. Порыв ветра обдает пронизывающим холодом. Две укутанные с ног до головы фигурки уже шагах в десяти.       Плясунья оборачивается на стук двери. Фролло успевает заметить, как блеснули ее глаза, отразив льющийся из окошка свет, прежде чем она отводит взгляд.       Он стоит еще долго, слишком долго, подставляя колючему ветру щетинистые щеки и беззащитную шею. Мать и дочь давно растворились в густой черноте, а священник никак не может отвести немигающего взгляда от той точки, где исчез ее образ. Вдруг он чувствует ледяную влагу на своем лице – что это, неужели он плачет?.. Нет, это пошел дождь всего лишь. Видимо, уже некоторое время назад, потому что успел намочить плечи; стекает крупными каплями по облысевшему лбу, впалым щекам…       Раскинув руки, Клод поднимает к небу лицо, жадно вдыхая раскрытым ртом стылый январский воздух. Он пока ничего не чувствует, ничего не понимает. Знает только, что она ушла. И на всей земле сейчас есть только он и этот дождь. И так будет всегда. Так всегда и было. С каждым. Каждый миг. Всегда.