Только сегодня

Чунмен проходит в знакомый паб, который ненавидит до глубокой, выворачивающей наизнанку неприязни, как и всех его посетителей, скрывая лицо в глубоком капюшоне, надвинутом прямо на глаза, и неловко замирает, оглядываясь.  Вокруг много людей. Все пьют, танцуют, кто-то даже зажимается по углам, и на него, к облегчению Чунмена, никто не обращает внимания. За барной стойкой он замечает высокую тень, сразу узнавая Сехуна, но не того, к которому Чунмен привык, а другого, с продолговатым шрамом на лице, и парень незаметно морщится, отворачиваясь, когда болезненные воспоминания об утерянном накатывают с тройной силой. Того, кто ему нужен (или скорее не того, но единственного оставшегося в этом мире живым), Чунмен без труда находит в самом дальнем углу с бокалом чего-то ярко синего, в неизменном, кислотно-желтого цвета, коротком пиджаке, едва ли прикрывающем грудь и плоский живот, и с зеленоватыми, неровными прядками волос, скрывающими глаза. Кай поднимает взгляд, едва только Чунмен подходит ближе, узнавая — широко ухмыляется разодранными ожогами губами, к сожалению, не потерявшими при этом своей соблазнительной припухлости, и, прогоняя одним взмахом ладони сидящую подле компанию из двух (явно не из «клуба благородных») девушек, кивком указывает на место напротив. — Чем обязан? — Кай склоняется к чужому лицу, изящно, по-змеиному потягиваясь, и, прикусывая черную трубочку, тянет мутную жидкость из бокала. Чунмен наконец видит его глаза, разноцветные, до боли непривычные, не такие, которые были у его Чонина — тепло-шоколадные и родные. — Война окончена, Чунмен, смею напомнить. Если вдруг ты пришел по мою душу. — Уже как полгода, — соглашается парень, склоняясь в ответ, и, разглядывая Кая ближе, тяжело выдыхает. — Бесполезная война, стоившая слишком многого каждому из нас. — Что сделано — то сделано, — равнодушно бросает Кай, скалясь в ответ, но Чунмен успевает заметить в чужих глазах отстраненную, неизлечимую печаль, въевшуюся под кожу болью, как в отражении кривого зеркала похожую на его собственную. — Кто-то выжил, кто-то нет. Время не повернуть вспять. — Действительно, — хмыкает Чунмен и, помолчав с минуту, внезапно выпаливает: — Какие отношения у вас с ним были?  Кай дергается, как от пощечины, и Чунмен, боясь, что парень просто встанет и уйдет, поспешно накрывает прохладную ладонь своей, теплой, несильно сжимая в попытке успокоить:  — Расскажи мне. Вы… любили друг друга? Кай хмурится, разглядывая Чунмена нечитаемым взглядом, а затем хрипло и негромко смеется, приближаясь, горячо выдыхает, обжигая чужие губы, шепчет на грани слышимости: — Вряд ли это можно назвать любовью. Он любил меня контролировать, я — закатывать скандалы по поводу и без. Мы орали друг на друга минимум раз в день. Он мог, не сдерживая силу, ударить меня, а потом прижать к ближайшей поверхности, сорвать одежду и трахать до умоляющих вскриков. Как считаешь, похоже на любовь? Чунмен криво улыбается, разглядывая сощуренные глаза и безумную ухмылку напротив, портящую красивое лицо, осознавая, даже где-то понимая того, другого Сухо, что этот Кай, в отличии от его Чонина, которого хотелось защищать и оберегать, вызывает именно такое желание — нагнуть, да как можно побольнее. — А мы любили, — Чунмен не знает зачем, но все же решает рассказать, крепче сжимая пальцы на тонкой руке, с накрашенными золотом ноготками, невидяще глядя в темную, потертую поверхность стола и погружаясь в далекие воспоминания. — Я каждое утро прижимал его к себе, мягко гладил по волосам, невесомо целовал в висок и говорил, что никогда не отпущу. Он отвечал мне мягкой улыбкой, теплыми объятиями и, выгибаясь на кровати, отдавал себя всего. До капли. — Мне не очень понятно, зачем ты рассказываешь все это? Как и цель твоего визита, — Кай недовольно поджимает губы, но Чунмен ощущает дрожь чужого тела под пальцами, скользящий, надломленный взгляд, ловко прячущийся под челкой. — Я не могу так больше, — выдыхает Чунмен, приближаясь вплотную, осторожно скользя кончиками пальцев по смуглым скулам. — Не могу без него. — Я не он! — Кай дергается в крепкой хватке, болезненно кривя лицо и поднимая на Чунмена горящий яростью взгляд. — Как и ты не Сухо! Мы не можем… — Можем, — уверенно заявляет Чунмен и, извернувшись, перехватывает за подбородок, другой рукой крепче сжимая бирюзовые прядки, касается губ в коротком, чувственном поцелуе, проникая внутрь, нагло пользуясь чужим замешательством и ощущая на языке горечь алкоголя с внезапно знакомым, сладковато-терпким привкусом меда, отстраняется, ловя изумленный, неверящий взгляд, умоляюще выдыхает в губы: — Пожалуйста. Кая колотит мелкой дрожью, и на длинных ресницах прозрачными росчерками светлеют едва заметные капельки слез, когда он обреченно прикрывает глаза, дергая губы в непривычной, мягкой улыбке: — Только сегодня, Чунмен. И сам тянется вперед за новым поцелуем.