Still waters run deep (В тихом омуте черти водятся)

Падает звезда. С неё одно желание: Я загадаю Вечность рядом с тобой. Иногда, засыпая вечером в своей одинокий холодной постели, я просил - пусть завтра станет лучше. Пусть станет легче. Или дай мне сил все закончить. Я жестоко расплачивался за то, что пустил Бориса в свое сердце. Было намного больнее, чем после Вегаса, потому что на этот раз мы зашли слишком далеко. Каково мне было снова погрузиться в беспросветное одиночество после полного, абсолютного счастья с ним? По ночам мне казалось, что комната съеживается, а потолок давит могильной плитой. Загнанный в угол, я метался между желанием, наконец, выйти из игры и жаждой увидеть Бориса еще раз. Иногда мне и, правда, казалось, что стало легче. Сегодня, думал я, начнется мое выздоровление. У меня появлялась энергия, которую я пускал на урегулирование дел в магазине. Готовясь к очередной сделке, я думал — весь день буду занят и точно не стану скучать по Борису. Но эту иллюзию легко разбивала любая глупость, любая мелочь — мельком увиденная в магазине черная рубашка, краем уха, услышанная на улице, русская речь, еле уловимый аромат духов, похожий на его запах. Что-то совсем случайное, простое вдруг снова погружало меня в пучину отчаянья. Что я мог поделать, если даже луна на небе напоминала мне о Борисе? Выпив лишнего, я таращился на неё и думал, что в какой бы стране сейчас ни находился Борис — он тоже видит её, и мне на мгновение становилось легче дышать. Каждый день я искал причины жить, и не находил ни одной. Я устал и хотел остановиться. Со дня отъезда Бориса я только об этом и мог думать. За две недели до Рождества умер Попчик. Мне пришлось принять это непростое решение, когда ветеринар сказал, что каждый день приносит малышу невыносимые муки. Я посмотрел в его маленькие страдающие глазки, уже подернутые туманом смерти и страдания, и попросил врача сделать укол. Я не был вправе длить его мучения лишь из-за эгоистического желания побыть с ним еще подольше. Держа его лапку, пока из него по капле уходила жизнь, я чувствовал, как прощаюсь навсегда с детством — с той его частью, которую провел с Борисом. Мы втроем были неразлучны в Вегасе, Попчик с нами он побывал во многих переделках. Моё сердце разрывалась от жалости к себе — боль покинула тело Поппера, а душа отправилась прямиком на радугу, в собачий рай — но, а я-то остался, совсем один. Он уже там, где нет страдания, а я слишком здесь подзадержался. Сжав в руках в руках маленькое тельце, завернутое в одеялко, я метался по знакомым улицам города, не в состоянии отыскать дорогу к дому или хотя бы взять такси. Мне не с кем было разделить мое горе — ни для кого Поппер не значил столько, сколько для меня. Только один человек мог бы понять глубину моего отчаянье, но, разумеется, его телефон был не доступен. — Черт возьми, где ты, когда ты так нужен! — я знал, что не справлюсь с этим один, и раз за разом набирал номер Бориса. Непонятно как, я все же добрался до дома, где перевернул вверх дном все свои вещи, чтобы найти заначку. Пару таблеток окси дрожащей рукой я дробил в муку, пару ксанакса закинул сразу. Остаток вечера я пил водку, сидя на полу рядом с крошечным свертком. Слезы, которым я так и не дал вылиться, застряли комом в горле, мне было трудно дышать. Борис не брал трубку. Через пару часов я дошел до такой стадии отчаянья, что решил позвонить Юрию, заранее понимая бессмысленность этой затеи. Он наверняка презирает меня после побега из госпиталя и не захочет говорить. — Да, Поттер, — он ответил почти сразу, чего я не ожидал, поэтому заговорить получилось не сразу — слезы душили меня. — Ты не знаешь, где Борис? — У тебя что-то случилось? — Нет, мне нужно поговорить с ним… — В какой ты больнице? — Я? Со мной все в порядке, мне просто очень надо ему кое-что сказать… — Борис предупреждал о таком. Куда мне подъехать? — Не надо никуда приезжать, мне всего лишь нужно поговорить с ним! — я начинал терять терпение. — Сегодня с утра ты вроде был в порядке? — продолжал Юрий, а на меня накатила волна злости от неожиданного прозрения. — Он что, сказал тебе следить за мной? Ты следил за мной? — Я присматривал, чтобы…. Я сбросил звонок, ощущая отчаянье от того, что мне так и не удалось поговорить с Борисом, и гнев от того, что он уехал, свалил, оставил меня, попросив своего дружка присматривать за мной, словно за щенком. Еще сильнее я ощутил свое одиночество и острую потребность быть сейчас с кем-то — всё равно с кем. Я не мог оставаться в комнате рядом с остывшим телом Попчика. Мне как воздух нужно было человеческое тепло. Очень кстати я вспомнил, что слышал накануне об очередной ссоре Китси с Томом, вроде бы они даже снова разошлись. Недолго думая, я набрал её номер. Она ответила не сразу, по голосу было слышно, что она плакала. — Ты не против, если я зайду к тебе? Ну, скажем, через полчаса? Она не отказала. Видимо совпало так, что ей тоже нужен был кто-то рядом. Подхватив бутылку водки с собой, я подумал о том, что, возможно, у нас получиться утешить друг друга, хотя бы на одну ночь. «Ты не представляешь, каково это любить того, кого любить не следует»— так она мне сказала в тот день, когда я застукал их с Томом. Китси, дорогая, если кто-то и может тебя по-настоящему понять, так это я.

*** Борис объявился как всегда неожиданно. Столько времени от него не было вестей, и вот он звонит, как ни в чем не бывало, уверенно назначает встречу, не боясь моего отказа, зная, что я побегу по первому его свистку. Дела свои я давно завершил — Борис умеет выбирать подходящий момент. Все подделки вернулись в подвал. Письма к Хоби, Пиппе и миссис Барбур написаны и ждут своего часа в запертом ящике стола. Бухгалтерия и налоги в образцовом порядке. Прошел ровно год, как мы вернули картину — и как все изменилось. Все надежды, подаренные Борисом в Антверпене, выгорели во мне дотла. — Конечно, давай встретимся. Сразу в отель? Пауза, и я кожей почувствовал, как Борис напрягся. — Давай в том же баре. Я тебя там ждать буду, — произнес Борис и, не давая мне возможности возразить, отключился. Когда я зашел в бар, Борис уже сидел за тем же столиком. Встреча двух старых друзей — мы пожали друг другу руки, он похлопал меня по плечу. Сели, изучающие оглядывая друг друга. Одет в черное, и это, очевидно, лучшая его одежда, но выглядел он при этом все равно помято и неряшливо. От прежнего лоска не осталось и следа . Вместе с щегольскими нарядами исчезла и его ослепительная самоуверенность. Разодетый наркодилер с личным водителем снова стал тем, кого я полюбил в Вегасе — жалким, потерянным, юным наркоманом. С щемящей нежностью, наполнившей мое сердце, я думал, что смогу... да, я смогу убить его. Но расстаться — нет, расстаться с ним я уже был не в силах. На столе, когда я пришел, уже стояла бутылка водки с рюмками, но в этот раз еду нам не подавали. Я хотел было спросить у него о делах, но не стал — и так было понятно, что все закончилось. В этом бизнесе люди его типа могут быстро подняться, пожить на широкую ногу какое-то время, но итог один: нарвался на неприятности, потерял деньги и друзей. Повезло, что оставили в живых. Борис уже не пытался хорохориться, грусть поселилась в его глазах. Не думаю, что ему удалось завязать с наркотиками. Возможно, он и не пытался. Он разлил водку по стопкам, мы молча подняли их и выпили. — Nu, mezhdu pervoj i vtoroj… — Борис произнес какую-то фразу на русском и сразу налил еще. Я ничего не понял, но насчет водки не возражал — сильно хотелось напиться. Спустя еще пару стопок я обратил внимание на играющую фоном музыку и прислушался. Разобрать слов не смог, но мотив брал за душу, инстинктивно я чувствовал, что песня о какой-то печальной любви или разлуке. К тому времени я уже слегка опьянел и, навалившись на стол, спросил у Бориса: — Можешь сказать, о чем песня? Он нахмурился, прислушиваясь. — О yamshike, это вроде кучера. Он работал на почте и как-то зимой, развозя посылки, нашел на дороге труп своей любимой, припорошенный снегом. Мне подурнело — в баре было душно, и кроме того, плохо пахло. Я ослабил завязку галстука, но воздуха всё равно не хватало. Что за люди эти русские, думал я, почему в песнях о любви у них поют о мертвых возлюбленных? Тоска, понятная на любом языке, сжимала мое сердце. — Давай выпьем за любовь,— провозгласил тост Борис. Не дожидаясь меня, он опрокинул стопку, и любезно поинтересовался: — Кстати, как там Китси? Можно было догадаться, что раз Юрий весь этот год присматривал за мной, он доложил Борису и том, что ту ночь я провел с бывшей невестой. Я молчал, уставившись на свои руки, сжатые в замок на столе. Побелевшие костяшки пальцев выдавали то, насколько внутренне я был напряжен. У меня не было желания поднимать эту тему, но он заслуживал того, чтобы знать. — Попчик умер, — мне удалось выговорить эту фразу и не зарыдать — похоже на успех. Борис застыл, с открытым ртом, словно не веря в то, что я сказал. Глаза его потускнели, он нахмурился и выдал с упреком: — Ты что, не мог найти лучшего врача? — Ты меня сейчас обвинять будешь? — я чуть не подавился водкой,— Ему было дохрена лет, больная поджелудочная, в почках камни. Ничего нельзя было сделать, это старость, Борис. Это то, чего у нас с ним никогда не будет. — Почему ты сдался? Я бы любые деньги отдал! — Да, только тебя не было. Как и твоих денег. Кстати, покупка бара в Стокгольме, я так понимаю, отменяется? — я дал волю злому языку. — Да. У меня теперь ничего нет. Впрочем, как и у тебя. Ха. Мы снова бедные, Поттер. За это и выпьем! — Борис опрокинул в себя еще одну стопку и продолжил. — Ты даже представить себе не можешь, через что я прошел, ради того, чтобы приехать к тебе. Вся эта история — с картиной — на этом ничего не закончилось. Всё пошло по пизде. Мне было жарко, и совсем не хотелось слушать его враньё. Или не враньё, в конце концов, это уже неважно сейчас, и я встал, пошатываясь: — Пойдем отсюда. Меня заебала эта песня, она всё крутится и крутится, и никак не кончается. Пошли, Борис. Он смотрел на меня и медлил. Его звериное чутье, может быть, подсказывало, что не надо никуда идти, но на этот раз он отмахнулся. Стукнул кулаками по столу, и тоже встал: — Хрен с тобой, Поттер, пошли. На улице начался обещанный синоптиками снег, грозящий перерасти в метель. Мы спрятались от ветра в ближайшей подворотне и там закурили. Борис кутался в тоненькое пальто, а я нависал над ним, облокотившись рукой о стену, и не чувствовал холода. Мне до боли в зубах хотелось нагнуть его прямо здесь. Борис всё понимал, то, как я смотрел на него, пожирая глазами, выдавало меня с головой. — Что, скучал по мне? — ухмыльнулся он своей гадкой очаровательной улыбкой. Сжав в зубах сигарету, я схватил его руку и одним движением задрал широкий рукав пальто. Борис попытался вывернуться, оттолкнуть меня, но подскальзнулся в своих итальянских ботинках на каблуках и чуть не упал. Мне удалось задрать его свитер до локтя. Убедившись в наличии свежих отметин, я откинул его руку и вынул сигарету изо рта. Улыбка его погасла, но сказать ему в оправдание было нечего. Мы некоторое время курили в тишине, а потом я попросил: — Можешь сейчас достать? — Зачем тебе? – опешил Борис. — Я давно на нем сижу. — Ты врешь, — Борис оскалился и отбросил сигарету. — Не морочь мне голову. Я бы знал. — Да ладно тебе, — я пропустил последнюю фразу мимо ушей. — Хочу расслабиться и устроить маленькую вечеринку. Мы давно не видели. Неужели ты забыл те времена, когда мы все делили поровну: сигареты, марки, кокаин? И так как Борис продолжал молчать, сверля меня глазами, я добавил: — Ну, ты что, разучился веселиться?

*** I can't live if living is without you I can't live, I can't give any more Я больше не владел своим телом, оно существовало отдельно от меня. Лицо онемело, руки и ноги не слушались — Борис достал по-настоящему забористый героин. За всем происходящим я наблюдал будто со стороны — и немного сверху, мысленно летая под потолком. Вот мы заходим в номер, и, едва переступив порог, я набрасываюсь на Бориса. Шаря по его телу жадными руками, подталкиваю к кровати, потом резко толкаю на неё. Свалившись следом, я теряю в полете очки, что-то хрустнуло, и в тот вечер я их больше не видел. Так даже лучше — тёплый, сумрачный мир расплывался и кружил вокруг меня, за окнами светлячками мигали рождественские лампы — всё это придавало происходящему ощущение полной нереальности. Я не о чем не думал, ничего не чувствовал — я все давно решил. Мы барахтались в кровати, попеременно то нападая друг на друга, то ласкаясь. Мы резвились, как дети, как зверьки, то кусали, то вылизывали место укуса. Мы не целовались — не хватало терпения, только быстрые поцелую по всему телу — куда придется: в плечо, в ухо, шею, колено. На миг только я замер, уткнувшись лицом в его теплый, впалый живот, втянув в себя воздух. Стоя на коленях у его раскинутого тела, я поклонялся ему, моему божеству, моей единственной любви. Видя как меня кроет — а крыло меня жестко, ведь я давно ничего не употреблял и стал почти наркоманской девственницей — Борис смеялся и твердил, что это самый лучший и чистый hmuryj в Нью-Йорке. — Как ты сказал? Ну как повтори! Повтори ещё раз!— так я узнал, как называют героин в России, и сильно удивился, когда Борис объяснил истинное значение этого слова. Почему именно "хмурый", если нам под ним так весело? Я пытался повторить за ним, но язык не слушался, и получилось только какое-то мурмурчание. — Котик ти мій коханий* — сказал Борис, гладя меня по голове. В наши самые интимные моменты, Борис всегда переходил на украинский. Для него, полиглота-космополита, это был язык детства, того, которое он провел в детдоме, в стране, которую ненавидел и боялся. Но о любви он мог говорить только на нём. Ну, да, с членами своей банды, с этим Юрией, Анатолием, он тоже так разговаривал, но куда ему было деваться. Наверное, поэтому я и ревновал — было больно наблюдать это, как и то, что они могут ему также ответить, а я, лингвистическая безнадежность, нет. Ни слова не понимая, я все же, еще в юности влюбился в поэтичность и мелодию этого языка. — Ну, скажи еще что-нибудь! Скажешь? — просил я и терся о его голую грудь как щенок. — Ти тричі відрікся від мене. Поїхав, кинув і тепер змінив. Ти розбив мені серце, коханий.** Я покрывал поцелуями его тело. Я был нежен и терпелив. Еще долго мы не могли расцепить объятий. На некоторое время мы забылись неспокойным сном, а когда я открыл глаза, то не сразу заметил Бориса, одинокой тенью стоящего у открытого окна. Его окутывал туманом сигаретный дым, а сам он казался бесплотным призраком. Я закашлялся, то ли от холодного уличного воздуха, то ли от дыма сигарет, и Борис оглянулся. В его взгляде читалась нежность и любовь, а на черных спутанных кудрях искрились снежинки. В тот моменты мне показалось, что время повернулось вспять, и нам снова шестнадцать, и мы снова в Вегасе — только вместо песчаной бури за окном гудит безжалостная снежная метель. — Даже луну не видно из-за снегопада, — сказал Борис, делая затяжку. — Просто новолуние сегодня. Её и вчера не было, — ответил я. Его бледное, худое тело было покрыто шрамами разного размера и происхождения, следами от ожогов, следами от инъекций. Я любовался им — в последний раз. Впервые он принадлежал мне целиком и полностью. Больше никуда не уедет. Больше никогда не пропадет. — Ты знал, что древние люди в дни новолуний устраивали празднования и совершали жертвоприношения? — произнес Борис. Соскользнув с кровати на пол, я начал разбирать наши вещи, скомканные и разбросанные впопыхах по номеру. — Не знал. А ты откуда знаешь? — Прочитал в Ветхом Завете. — Ничего себе. Я думал, ты больше по Корану. Наконец, я нашёл, что искал — во внутреннем кармане пальто. Я слишком хорошо знал Бориса. Я знал, что он возьмет с собой ствол. Тем временем, Борис выкинул бычок за окно и налил себе новую порцию дорогого виски, купленного мной по дороге. Сделав глоток, он снова закурил сигарету. Я вернулся в кровать, закутался в одеяло и ждал. Борис, не отрываясь, смотрел на снегопад. — Погода как в России. Стоило ли покидать ее, чтобы объездив столько стран, снова оказаться в холоде, слякоти и темноте? — Иди сюда, — позвал я Бориса, но он продолжил: — Когда мы сейчас задремали с тобой, мне приснился отец. Во сне я понял, что он уже умер — хотя мы не виделись и не общались с тех пор, как я сбежал, и все эти годы я не знал, что с ним. Так он у меня спросил, стоило ли оно того. Злобный, жестокий старик, смотрел на меня и ухмылялся. И зубы из десен выковыривал и доставал. К горлу подступила тошнота. Холодная тяжесть пистолета давила на грудь. — Чьи зубы-то? — только и смог вымолвить я. — Свои, конечно, чьи же. Борис докурил и со стаканом в руке подошел к кровати. — Хочешь еще? — предложил он, чиркая зажигалкой. — Конечно. Борис приготовил на ложке смесь. Первый шприц набрал для меня, подождал пока я ширнусь, подсказывая как сделать правильно и помогая — я всё ещё был новичком в этом деле. — Руки холодные у тебя. Ты замёрз? — спросил Борис, одной рукой обнял меня, а второй, ладонями, начал растирать мне плечи и кисти. Во второй раз меня накрыло уже по-настоящему. Краем глаза я видел, что он готовит смесь для себя, но тут моя душа покинула тело. Я не знаю, в каких мирах она бродила, но мне еще никогда так охуенно не было. Меня одновременно оглушило и ослепило, а комната поехала по спирали. Какое-то время я парил в состоянии полного, абсолютного небытия — именно такое ощущение я всю жизнь искал. Немного оклемавшись, я вытер набежавшую на подбородок слюну, и повернулся к Борису, чтобы поделиться впечатлениями. К этому времени его закатившиеся глаза уже остекленели. Мне не придется ничего делать — Борис все сделал сам. Хорошо, что лицо его не будет изуродовано выстрелом — когда я прикрыл ему веки, он был всё так же красив как при жизни. Я обнял его — тело уже холодело. Мне было жаль, что не я ушел первым — Бориса там некому было встречать, и мне не хотелось бы, чтобы его ждал отец. Может душа его матери явится за ним? Я накрыл Бориса одеялом с головой. Откинул пистолет. С собой у меня еще был канцелярский нож. Но сначала надо бы навести порядок. Пакетик из-под наркоты я выкинул в окно, туда же полетела ложка. Вдруг я понял, что никакого смысла в этом нет — вскрытие покажет наркотики в крови. После смерти все узнают, кем мы были на самом деле. Представить страшно, что напишут про нас газеты, что подумают знакомые. Но все это меня уже совсем не волновало, в конце все перестает быть важным. Я налил себе стакан виски, надел штаны, рубашку, закатал рукава и сел на кровать рядом с Борисом. Мне было страшно и хотелось поплакать, ведь я шел на это в одиночестве. Но страшнее было не решиться сейчас и продлить свое мучительное существование. Страшнее было не успеть за Борисом. Я отхлебнул виски и сделал надрез, один, второй, две глубокие, длинные раны. Было больно, больнее, чем я ожидал, но зато я ясно чувствовал теперь, как жизнь стремительно покидает моё тело. Кровь, густая, почти черная, заливала мои штаны и белое гостиничное одеяло. Вскоре с обеими руками было покончено, я уже не чувствовал их и не мог ими шевелить. Осталось только прилечь и ждать. Мне стало холодно, и я, повернувшись, прижался к Борису. — Тшшш, Борис, это я…Иду к тебе. Мое осознание улетало туда, где его мерцающий, прозрачный силуэт был еще далеко, но я точно знал, что каждая секунда приближает нас друг к другу. Я не спешил, не бежал — со спокойной уверенностью осознавая, что впереди у нас целая вечность, где мы сможем, наконец, отдохнуть, где мы окажемся, наконец, впервые в жизни, в безопасности.