Её лечащий враг

      Когда на смену коротким зимним сумеркам на город мягко опускается ночная тьма, и становится совсем темно, обессиленная, Рин — наконец-то! — вваливается в коридор собственного дома.       Прогулка измотала её. Так сильно, что, заперев за собой дверь и вернув трость в подставку для зонтиков, она едва не упала на колени, задыхаясь от разрывающего лёгкие кашля пополам со жгучей обидой.       Эмия Широ. Рин так долго и так тщательно оберегала свой хрупкий повседневный мирок, а он мимоходом умудрился свести на нет все её усилия одним лишь своим упрямым существованием. Словно камешек, угодивший между шестерёнками очень тонкого механизма и сломавший его.       И даже если удастся вновь запустить этот механизм, он никогда больше не будет работать так, как прежде.       …Оставив пакет с покупками на кухне и даже не разобрав его, Рин, тяжело опираясь на стену, медленно идёт в ванную комнату и почти до краёв наполняет ванну обжигающе горячей водой. Она неподвижно сидит в ней до тех пор, пока холод, поселившийся с того самого момента, когда она разглядела на руке Эмии Широ метку Командных Заклинаний, где-то внутри не отступает прочь. Она знает, что ей нельзя так долго находиться в горячей воде, но не может согреться по-другому.       Когда Рин поднимается в свою комнату, стрелки больших напольных часов показывают без пяти минут полночь. Сегодня ей не хочется читать, поэтому она просто выпивает свою привычную дозу болеутоляющего и долго не может найти на прикроватной тумбочке пузырёк со снотворным. А когда находит, мешкает и, в конце концов, оставляет его нетронутым, слишком хорошо понимая: сегодня она не сможет заснуть даже с ним.       Сидя перед зеркалом и стараясь не встречаться взглядом со своим отражением, Рин неспешно расчёсывает волосы, когда свет в комнате начинает тревожно мигать. Она не обращает на это внимание, слишком глубоко погружённая в собственные мысли: проводка в особняке старая, заменить её надо было давно, но никак не получалось, а теперь необходимость в этом и вовсе отпала… Несмотря на повреждённые опухолью Магические Цепи, с каждым движением гребня Рин ощущает, как свободная мана всё ещё продолжает накапливаться в её волосах. И это ощущение успокаивает, и потому она продолжает отвечать категорическим отказом каждый раз, когда один лжесвященник предлагает «ради собственного её удобства» подстричь Рин волосы.       Свет гаснет в тот момент, когда, закончив готовиться ко сну, Рин встаёт из-за трюмо. Вздрогнув, она резко оборачивается и подозрительно вглядывается в сомкнувшуюся вокруг темноту. Перебои с электричеством её не пугают. В отличие от того, кто на мгновение отразился в зеркале за её спиной.       И потому она спрашивает громче, чем следовало, почти возмущённо:       — Что ты здесь делаешь, Кирей? Разве никто не говорил тебе, что невежливо врываться в комнату молодой девушки без приглашения?       Она готова поклясться, что даже в темноте видит, как он ухмыляется.       — Прошу меня простить, Рин, — притворно извиняется Кирей тем самым снисходительным тоном, который она так ненавидит. Затем он неспешно подходит к комоду у противоположной от трюмо стены и, словно в собственной церкви, по-хозяйски выдвигает верхний ящик. Рин провела с Киреем достаточно времени и хорошо знала, что он не разменивается на мелочи, когда дело касается магии. Поэтому когда он находит и щелчком пальцев зажигает пару свечей, она ощущает, как против её воли по спине пробегает противный холодок. — Ты не отвечала на мои звонки и не открыла мне дверь, когда я пришёл навестить тебя. Как твой опекун, я был весьма взволнован подобным несвойственным тебе поведением и лишь оттого дерзнул поступиться приличиями.       — Это так… трогательно с твоей стороны, — стараясь скрыть охватившую её дрожь, Рин складывает руки на груди и вытягивает губы в презрительной улыбке. Конечно, она не слышала телефонного звонка или стука в дверь, потому что их не было. Как и шума его шагов, когда Кирей появился в её комнате, о чём они оба прекрасно знают. — И так на тебя не похоже, Кирей.       Его улыбка становится шире. Оставив одну из свечей на комоде, Кирей неторопливо пересекает комнату, неумолимо сокращая расстояние между ними. Рин запрещает себе шевелиться. Какую бы игру он с ней не затеял, если она выкажет хоть малейший признак страха, то неминуемо проиграет. А Кирей тем временем делает ещё один шаг и останавливается. Так близко, она видит, как дрожит её собственное отражение пополам с огоньком свечи в его тёмных глазах.       Именно эти глаза пугают Рин больше всего. Ни прошлое экзекутора, ни слава выжившего в мясорубке Четвёртой войны мага не способны были внушить даже толику того страха, который она испытывала каждый раз, когда взгляд Кирея задерживался на ней чуть дольше, чем следовало.       Рин боится, что тьма, засевшая на самом дне его холодных пустых глаз, однажды просто-напросто сожрёт её.       Оттого сейчас она смотрит в эту тьму открыто и прямо.       Кирея это, похоже, удовлетворяет, и он отступает на шаг в сторону и ставит вторую свечу на прикроватную тумбочку.       — Теперь я вижу, что зря волновался о тебе, Рин. Пожалуй, теперь не лишним будет откланяться…       — Уж будь так любезен, — раздражённо перебивает его Рин, и собственный голос кажется ей чужим, слишком хриплым. — В это раз я даже согласна проводить тебя до двери…       Однако Кирей не спешит убираться так просто. Если вообще собирается это делать.       — …Но прежде я хотел отдать тебе кое-что, — словно из ниоткуда в его руках возникает свёрток бесцветной упаковочной бумаги. — Подарок.       У Рин нервно дёргается уголок губ, и она поспешно пытается выдать это за улыбку.       — Благодарю, но мой День Рождения только через два дня…       — Боюсь, я буду слишком занят и не смогу отдать его тебе позже, — Кирей сокрушённо качает головой, словно подобная занятость глубоко огорчает его: — Разве этим утром я ничего не сказал тебе? Война за Святой Грааль наконец-то началась.       Рин не отвечает. Игра Кирея нравится ей всё меньше и меньше.       — Обычно ты не жалуешь мои подарки, — с мягким, почти отеческим укором продолжает Кирей и, вновь сократив расстояние между ними, вкладывает свёрток в её руки. И, словно предупреждая, чтобы она не смела отказаться — от подарка или от игры? — буквально на мгновение чуть сильнее сжимает её ладони в своих пальцах. — Поэтому в этот раз я решил выбрать что-то более подходящее твоим, хм, предпочтениям. Ты наверняка хотела бы получить что-то иное…       Метку. Исцеление.       Его голову.       — …но возможно и это тебе придётся по душе. Открой.       Близость Кирея почти физически давит на неё. Рин могла вытерпеть его в гостиной при свете дня, но никак не в полночь в собственной спальне.       Она разрывает упаковочную бумагу на свёртке слишком поспешно, совсем не элегантно и даже не успевает удивиться, когда пальцы касаются тяжёлого бархатного платья.       Невероятно дорогого и… красного.       Должно быть, она слишком явно выдала своё удивление, потому что на лице Кирея, помимо вечной усмешки, появляется ещё одно чувство.       — Вижу, тебе действительно нравится, — и Рин готова поклясться, что это… предвкушение? — Но ты так быстро растёшь, и я мог ошибиться с размером. Возможно, ты захочешь его примерить?       К горлу подступает тошнота, и Рин заставляет себя сделать сначала глубокий вдох, а потом медленный, очень медленный выдох. Меч Азота лежит совсем рядом, всего лишь под подушкой на её кровати. Она могла бы попытаться схватить его, если бы не знала, что Кирей в любом случае опередит её.       Поэтому, всё так же не произнося ни слова, она развязывает тесьму на вороте ночной рубашки, и та соскальзывает с её плеч на пол. Кирей и не думает отворачиваться, и предвкушение в его взгляде проступает всё отчётливее. Унижение душит Рин, как не душили ни кашель, ни боль, ни даже горечь заочного поражения в Войне, которая для неё так и не началась. Но она скорее откусит свой собственный язык, чем позволит хоть капле смущения или стыда возобладать над ней. Потому что она действительно провела много, слишком много времени с Киреем, и прекрасно знала, что её тело нисколько его не интересует. Чтобы испытывать похоть, нужно хотя бы быть человеком.       А Кирей был дьяволом.       Она надевает красное как кровь платье, упрямо не опуская взгляда и не отступая ни на шаг. Тяжелый бархат неприятно липнет к телу, но Рин не нужно оборачиваться к зеркалу, чтобы понять: оно ей впору.       — Восхитительно, — улыбка Кирея становится настолько широкой, что Рин с ужасом думает: вот сейчас он сожрёт её всю, без остатка! — Посмотри на себя, Рин! Какой восхитительной женщиной ты стала! Если бы только твой уважаемый отец и мой учитель мог тебя сейчас видеть…       — Что ты задумал, Кирей? — Рин спрашивает спокойно и словно безразлично, и отступает на шаг. При упоминании отца где-то в ней поднимается холодная ярость, и Рин больше не может думать ни о чём, кроме меча Азота. Она дотянется до него. Чего бы ей это ни стоило. И если Кирей попытается остановить её…       …Он хватает её за плечи, и Рин вскрикивает, наполовину от удивления, наполовину от боли. Они смотрят друг на друга, и в зрачках каждого пляшет пламя и отражаются они оба: перепуганная девчонка, отчаянно желающая быть храброй, и её торжествующий убийца.       — …сколько стойкости, сколько силы духа он бы увидел в своей наследнице! И сколько гордости! — голос Кирея, переполненный до отвращения странной нежностью, льётся в её уши подобно яду. — Воистину, ты — дочь, достойная дочь своего отца!       «Не смей говорить о моём отце!» — она хочет прокричать это ему в лицо, но лишь болезненно сжимается, когда Кирей, ещё сильнее стискивая ей плечи, разворачивает её лицом к зеркалу.       — Ну же, Рин, — теперь его голос звучит ласково и тихо, почти умоляюще. — Посмотри на себя…       И она смотрит — что ещё ей остаётся? И слёзы — горячие, горькие, крупные слёзы — беззвучным потоком льются по бледным, впалым щекам той, что когда-то была Тосакой Рин. Её бледной тени, блёклой, тусклой… беспомощной. Умирающей. Снедаемой безжалостной болью и осознанием того, в чьей полной власти она находится… находилась всё это время.       — …Неужели ты думала, что я позволю болезни забрать тебя? — она вздрагивает и отчаянно дёргается всем телом, когда горячее дыхание Кирея обжигает кожу у самого её уха, а пальцы касаются — но ещё не сдавливают! — шею. — Когда-то я уже совершил подобную… оплошность. И больше повторять своей ошибки не намерен. Твою смерть я не отдам никому, даже тебе самой!       — Ты… — слёзы как-то внезапно кончаются, и Рин лишь зло закусывает нижнюю губу, ненавидя, презирая себя за них и за то, как жалко она сейчас выглядит. — Ты окончательно рехнулся, Кирей. Я всегда знала, что у тебя не все дома, больной ты ублюдок!..       — Именно это мне всегда в тебе и нравилось, Рин! Даже в такой ситуации ты не перестаешь язвить, — довольно улыбаясь, Кирей запускает пальцы в её волосы и с силой сжимает их, вынуждая Рин запрокинуть голову и посмотреть в его лицо, не отражённое в стекле. — Такая похвальная стойкость достойна поощрения. Хочешь, я расскажу, как умер твой отец?       — Ч…что? — ей кажется — она ослышалась. Слишком тихо, почти шёпотом Кирей произнёс эту последнюю фразу, а она едва держалась, чтобы не стонать от боли. Но потом смысл этой последней фразы, смысл всех тех слов, что были сказаны, и самой этой игры… она понимает его.       И бессильно падает прямо в руки своего заклятого врага, сломленная этим знанием.       В ней больше нет места гневу или ярости. Нет места гордости, той фамильной непомерной гордости потомственного мага, которая, бесспорно граничит с гордыней, но не скатывается в неё. Нет места даже проклятиям или страху. И даже болезни, проклятой, истязающей её столько дней болезни тоже больше нет места.       Нет места ничему, кроме одного-единственного чувства, медленно, до краёв наполняющего ту, что всё ещё была Тосакой Рин.       …Кирей сжимает её в своих руках. Наверное, он почти счастлив, потому что забота и участие в его голосе звучат почти искренне:       — Хочешь сказать что-то напоследок, Рин?       Она молчит, наверное, слишком долго, а, быть может, меньше мгновения. А затем она заставляет себя поднять глаза и встретить его взгляд. Заставляет себя улыбнуться. И без гнева, без злости или ярости, с одной лишь чистой, холодной ненавистью, что осталась в ней, сделать то последнее, на что Тосака Рин ещё была способна.       — Blitzlicht!       Ослепительно яркая вспышка резко пронзает комнату, и на какой-то жалкий, краткий миг Кирей выпускает её из своих цепких лап. И этого мгновения хватает Тосаке Рин, чтобы успеть выхватить из-под подушки меч Азота и одним решительным движением под самый корень срезать собственные волосы.       — Гори в аду, Кирей! Eingeäschert! — кажется, голос всё-таки срывается на крик, но Рин всё равно. Вслед за короткой вспышкой света комнату охватывает самое настоящее адское пламя, стремительно и безжалостно, словно поток, прорвавший плотину. А вслед за пламенем приходит жар, и что-то с оглушительным треском ломается где-то внизу. Рин не успевает ни вскрикнуть, ни испугаться, когда пол уходит из-под ног, и она падает, падает, падает!..       Перед глазами мелькает лицо Кирея и его сжимающая пустоту рука там, где ещё только что было её горло.       Она не достанется ему, и с этой мыслью сознание, наконец-то, покидает её.       Тосака Рин закрывает глаза и не видит, как сквозь кожу на её руке проступает метка Командных Заклинаний.