Recusancy

                     Заходя в директорский кабинет, Вонхо не сразу замечает, что что-то не так, а когда взгляд его падает на немного нехарактерное для этого места «действо», становится уже поздно, и он только неловко падает на любезно выдвинутый из-за длинного стола стул, присоединяясь к остальной части собравшихся здесь людей. У Марка, Лукаса, Минхо и еще кого-то, кого Вонхо не знает, на лицах та же гамма чувств: недоумение, почти святой ужас, капелька страха и катастрофическое смятение, похожее на пожар своей всепоглощающей силой. Марк держится за стол, как за спасательный круг, с трудом сглатывает, и Вонхо, едва ли скользя глазами по остальным, возвращается обратно к тому, что увидел, к сожалению, не первым, поэтому возможности развернуться и бежать не имел. — Итак, — раскатистым бархатом начинает Сухо, их директор, привлекая к себе внимание лёгким покашливанием, и Вонхо сглатывает вслед за Марком, не зная, как себя вести. — Раз уж вы все здесь, наконец, собрались, мы, я думаю, можем начать. Кто-нибудь хочет сказать что-то наперед? В ответ раздается… можно сказать, очевидное, молчание. — О, — понимающе выдыхает Сухо следом, когда не слышит ни одного предложения (на самом деле, вокруг не слышно даже дыхания), и со смешком говорит: — Не волнуйтесь, ничего необычного не происходит. Всё в рамках заседания. Вы можете говорить. Не люблю излишнего молчания, из-за которого теряется уйма времени. Так вот… — он приглашающе приподнимает брови, но в ответ все еще молчат. Ситуация… патовая. Вонхо физически чувствует, что совершенно не способен на слова в данную секунду, да и в данную встречу, по всей видимости, тоже, потому что невероятно — как он будет говорить, как он будет думать, как, в конце концов, будут думать все, кто здесь собрался, когда на коленях перед их… боссом сидит Кай, прозванный в узких кругах «бабочкой» (не ночной, но почти), и увлеченно… отсасывает Сухо, словно тот какой-то… десерт чертов! К тому же, Кай совершенно голый. Нет, точнее, на нем есть пара золотых цепочек, опоясывающих округлые аккуратные бедра и красивые рельефы виднеющихся рёберных мышц, есть даже золотистый ошейник, смахивающий немного на обычный девчачий чокер, но это, мать его, всё. Абсолютно. И он, сидя на коленях перед Сухо, отсасывает с упоением человека, дорвавшегося до давно желанного, чуть ли не причмокивая влажными припухлыми губами цвета спелых вишен, и у Вонхо при взгляде на эту картину сводит не только под ложечкой. Кай выглядит так, как могли выглядеть на картинах стародавних художников какие-нибудь богини разврата и похоти: весь смугловато-золотистый, чуть влажный от лёгкой испарины по коже, с каштаново-черными прядями волос, острыми иголочками чёлки падающих на подведенные карандашом глаза, весь такой томный и желанный, что Вонхо хватается за стол следующим, оттягивая воротник в сторону, потому что дверь никто не закрыл, а дышать всё равно нечем. Кай заглатывает глубоко, доставая, наверное, до самой глотки, иногда чуть давится, и тонкая ниточка слюны тянется у него по подбородку вниз, падая на обнаженные ключицы, и Вонхо едва дышит, глядя на это непотребство, созданное, наверное, за все их грехи, потому что благословением это не назовешь уж точно. — Марк, — любезно говорит Сухо, предупреждающе темнея взглядом и указывая глазами на лежащее на столе перед ним огнестрельное, — вы хотите что-нибудь предложить? Вонхо, глядя коротко на Марка, думает, что тот наверняка хочет предложить «что-нибудь» — но вряд ли по теме, которая Сухо понравится. Что угодно: выйти в окно, просто сбежать, застрелиться, в конце концов, но не по делу, всё не по делу. Кай тем временем поднимается изящнее, чем танцуют балерины, и цепочки на его теле тихо звякают, пока он — не то чтобы неожиданно, но до ужаса развратно и пошло — разворачивается и — о, ужас для всех присутствующих, — садится на чужие колени, к Сухо — спиной, к остальным — всем… остальным. И лицом. Лицом, конечно, самое главное. Чужое тело не просто манит к себе, заставляя видеть такие картинки, от которых в штанах уже до рези тесно; чужое тело сманивает, медленно убивает видом своей обманчивой доступности, искрит пузырьками дорогого шампанского, скользя по изгибам вниз капельками пота, и Вонхо с трудом сглатывает, смачивая пересохшее вусмерть горло, когда Кай с легким дрожащим стоном, едва слышимым, но ощутимым каждым нервом, насаживается на босса, изгибаясь в неудобной позе, и мышцы его впалого живота сжимаются, когда аккуратный член, качнувшись, касается пупка. Кай двигается, седлая Сухо, и в кабинете стоит настолько густое молчание, что его можно потрогать руками, но руки у всех лежат на столе — потому что коснуться хочется то ли себя, то ли этой картины, разворачивающейся перед ними во всем своем великолепии, и Вонхо жмурится до белых пятен под веками, когда раздается низкий стон, бьющий по вискам разрядами тока, — Кай кончает, крупно содрогаясь, но продолжает двигаться, и от вида белесых потеков на мягкой коже живота Вонхо трясет до зубовного скрежета. * Когда дверь за неразборчивыми коллегами закрывается, Сухо, словно сорвавшись, держит за горло, вбивая в столешницу, и трахает до синяков на бедрах, рычит от напряжения, вслушиваясь в чужие вскрики, и затем кончает, входя до упора и наслаждаясь тем, как Кая колотит от оргазма, как тот сжимает ладонями бумаги и стонет хрипло, закатывая глаза. Сухо думает, что наказание для болтливых коллег вышло превосходным. Зато больше не станут… нести чепуху про то, кто с кем спит и кто чем занимался до того, как пришел в этот «бизнес». А Кай больше не будет нестись на заданиях впереди паровоза, игнорируя приказы и попадая почти под обстрел. Кай под ним ухмыляется одними губами, не в силах больше ничего делать. Не то чтобы он нарывался, но… в фантазии Сухо он не сомневался никогда.