О дай нам ярый словно угли мозг

Темное дерево, темная кожа, темная бронза, массивные формы. Приличные копии Констебла и Рейнольдса на багрово-коричневом шелке. Именно копии, не репродукции — это и означает знак качества. Жирно-белые цветы на стенах в ванной. Камин в ванной. Старомодное великолепие, над которым потешается Джим. Ирония в том, что это немного нафталиновое великолепие Джиму чрезвычайно идет. Его легко вообразить в сюртуке и снежно-белой рубашке с высоким, упирающимся в подбородок, накрахмаленным воротником. С изящной золотой цепью часов, которые он носит в кармане; часы украшены перламутром, эмалью, искристой россыпью бриллиантов чистейшей воды и гравировкой с чужими инициалами: их подарили на юбилей престарелому герцогу, которому они уже, в общем-то, ни к чему, во всяком случае, после того, как Джим решил, что часы подойдут ему больше. Вот он раскинулся в лениво-небрежной позе на обитой узорным атласом оттоманке, привезенной из колонизированной Индии усатым полковником, проигравшимся в карты, и Джим дает полковнику толковые рекомендации: как подставить за свой проигрыш доброго и верного товарища по оружию. Или снисходительным тоном объясняет бледной викторианской жене, как подсыпать своему викторианскому мужу мышьяк в утренний чай. Или организовывает ограбление банка с помощью подкопа под улицей. Или навещает Чарльза Огастеса Магнуссена в его неприступном особняке, чтобы собрать с него дань сведеньями, деньгами и страхом, и тот льстиво предлагает ему золотой французский коньяк, но Джим никогда с ним не пьет. Он и к спиртному почти не притрагивается, у него нет дурных привычек, кроме убийства. В его комнате полки заставлены фолиантами в солидных кожаных переплетах, страницы чужих трудов по математике иссечены поправками, сделанными его настоящим почерком. Его собственные работы спрятаны там, где их никто не найдет. На виду лишь одна книга в глухой черной обложке, цвета его глаз, цвета его волос, цвета его души, цвета космического пространства, где распускаются лепестки холода и пустоты, вечной и бесконечной, замкнутой в самой себе. Цвета провала в том месте, где должен быть Бог или хотя бы обезьяна, поднявшаяся на две ноги и затвердившая заповедь: не убий. «О движении астероидов». Джим выходит из опиумного притона, где, выдавая себя за другого, встречался со своим конкурентом. Конечно же, никто не знает, что «М» — это он. Конечно же, он слишком молод, чтобы им быть. Конечно же, это нужно использовать. Его одежда пахнет красными маковыми полями и пустыми чужими фантасмагориями. Мысок его лакового ботинка чуть испачкан кровью, он замечает ее, вытирает белоснежным батистовым платком и брезгливо отбрасывает на скользкую от грязи мостовую, позволяя недокормленным фабричным мальчишкам подраться за дорогую вещь. Вокруг него стынет ночь. Лондон давится, выкашливая угольную пыль из прокопченных легких. Темза похожа на язык, обложенный серым налетом. На ней устало спят чумазые пароходы и накрытые брезентом лодчонки с тощими облупившимися боками. Берега откликаются воем голодных псов, отзвуками пьяных драк, визгливыми воплями размалеванных шлюх. Густой туман гонит испарения дешевого джина и отрыжку индустриализации, оседающую на город хлопьями черного снега. Ничто нельзя сохранить чистым, ничто нельзя сохранить блестящим. Отходы человеческой жизнедеятельности настигают повсюду, люди настигают повсюду. Иногда Джим мечтает, чтобы они просто исчезли, и он мог бы пустить себе пулю в висок в блаженной тиши, избавленной от неумолчного гула чужого идиотизма. Это его фантазия. Но иногда он вполне доволен тем, что существуют те, с кем можно лениво играть. Бывает, он наблюдает за ними, пытаясь понять, что заставляет их шевелиться. Он сшивает из их кожи набор своих лиц и носит их, когда это нужно для дела, или по простому капризу. Люди, встречавшие его в одном облике, могут не узнать в другом. Джим следует своим легким танцующим шагом по набережной, вдоль копошения чахоточной жизни, измеряя ее незначительность презрительным взглядом. К его шелковой черной тени пришиты двое мужчин, которым он вырезал языки. Тихо-тихо, почти беззвучно, он напевает: — «Крики, грабёж, стоны, кровь, разрушения, резня и пожары — вот шутки Аттилы». [1] Полноты его голоса не хватает для оперной арии, он это знает, но она пришлась ему под настроение. А, возможно, он насвистывает незатейливый мотивчик кабацкой песни. Тухлый желтый свет газовых фонарей рябит на меловом лице. Оно неподвижно, как небо, лишь в глазах проносятся, сменяя друг друга, миллионы мыслей. В какой-то миг он останавливается, повинуясь собственной прихоти, и пристально смотрит на город. Лондон отводит взгляд, и Джим улыбается, а потом холодные объятия ночи смыкаются на его силуэте, и Джим исчезает за тяжелым пыльным занавесом темноты, мгновенно, как дух.