О дай нам ярый словно угли мозг

Он возвращается домой затемно в последнем из кэбов с полусонным извозчиком и усталой лошадью, оба почти храпят. Заседание в министерстве затянулось, а затем пришлось дожидаться меморандума по Северному Уэльсу. Черные лохмотья тумана парят в стылом воздухе. Очередной угольный день, думает он. Страшно представить, что это делает с нашим здоровьем. Но ничего не попишешь, такова цена за прогресс. Сначала было колесо, затем печатный станок, теперь — пар и недавно изобретенное электричество, за которым настоящее будущее. За это будущее мы и платим своими легкими. Оно наступит тогда, когда Империя, увы, распадется, как распадаются все массивные государственные образования, едва скрепляющие их цепи начинают ржаветь. Где теперь инки и римляне, где испанцы, в чьих владениях никогда не садилось солнце. Британию ждет та же участь, и как хорошо, что я не застану зарю новой эры, и как жаль, что моя жизнь так коротка, да еще и приходится тратить ее на бессмысленную возню с голосованиями, бюллетенями и титанические усилия по преодолению человеческой глупости. Никто, кроме меня, не видит общей картины. Никто не понимает, что Индию нельзя удержать. Беспорядки начнутся очень скоро, всего через тридцать-сорок лет они победят. Появится лидер, какой-нибудь Савонарола или Робеспьер, огненный фанатик с холодным умом, и подтолкнет стадо к бунту. Пожалуй, жаль и того, что я не смогу за этим понаблюдать. Инертность человеческой массы всегда увлекала меня как феномен. И любое движение, способное запалить искру в мутных стоячих водах, по-своему даже прекрасно. Однако не дай бог, эта искра разожжет однажды костер в Германии. Самая проблемная из всех европейских стран в перспективе, куда там Турции или Балканам… Город дышит промозглой сыростью, и он плотнее кутается в пальто и кашемировый шарф. По неосвещенным стеклам домов скользят лунные блики, словно серебристые рыбки. Он думает о людях, обитающих за этими окнами. О том, как мало они сами отличаются от рыб. Даже поддаваясь страстям, чаще всего неглубоким, они остаются ленивыми, сонными, их умы всегда дремлют, головы плавно перетекают в брюшко… Нет, он вовсе не циник, отрицающий способность человека к благородным поступкам. Он, конечно, верит в мораль, поощряет нравственное поведение и не отрицает ни самой добродетели, ни разнообразных ее проявлений. Но эмоции ведут к хаосу, на почве страсти совершается больше кровавых преступлений, чем даже из совсем примитивных корыстных мотивов. И что он презирает вне всяких сомнений, так это дешевую сентиментальность, которой набиты модные книжки, салонная проза и пустейшая болтовня, называемая лишь по какому-то странному недоразумению «разговором». Шерлок не устает его удивлять тем, что тянется к подобному времяпровождению. О чем же они, любопытно, беседуют со славным, отважным, но таким недалеким доктором Уотсоном? Разве что о самом Шерлоке и его авантюрных мальчишеских приключениях, которые он считает своей профессией и родом занятий. Шерлок всю жизнь мечется между умом и сердцем, и никак, бедняга, не может определиться. Пора бы уже что-нибудь выбрать; в их последнюю встречу он опять наблюдал следы его кокаиновой эйфории, еще не выветрившиеся из тела, но он давно перестал пенять брату на дурную привычку. Пользы от его нотаций никогда не было, даже напротив. Если он делает вид, что ничего не замечает, Шерлок реже достает из любимого сафьянового футляра ампулы, жгут и шприц. Все же неплохо, что появился Уотсон; врач — как раз тот человек, который нужен рядом с моим непутевым братом. При случае не даст ему отправиться к праотцам. К тому же добрый доктор развлекает его, помогая пережить темные периоды летаргии, когда Шерлок бредет по колено, а то и по самое горло в каких-то черных болотных топях… Бедняга, вновь вздохнул он про себя. Мой глупый мальчик. Последняя мысль отозвалась в груди ощущением, смутно напоминающим тепло, что ему доводилось иногда испытывать в юные годы, когда Шерлок был так болезненно привязан к нему, проявляя эмоции со всей страстью, по-детски невинной, но уже тогда слишком опасной. Искал его руки, мог вдруг порывисто броситься наперерез, провоцируя столкновения, жаждал объятий… Несложно было понять, к чему это со временем приведет, пришлось вырвать его привязанность с корнем. Иногда он сомневался, правильно ли поступил. За избавление Шерлока от нездоровых чувств он заплатил его вечной агрессией, подозрительностью и открытой враждебностью. Увы, их отношения никогда не имели шансов на то, чтобы быть необременительно ровными. Он не винит ни Шерлока, ни себя. Так устроен их ум, он обособляет их от рода людского. Для них обычные homo sapiens — почти другой вид. Но любой человек, даже они, тяготеет к себе подобным. Таково свойство нашей натуры, заложенное самой природой. Стоит ли удивляться, что кровосмешение представляется в такой ситуации выходом из положения, вполне разумным и рациональным. Дочерям Лота пришлось зачать от собственного отца за неимением супругов. Однако инцест — одно из последних настоящих табу человечества, быть может, даже определяющий человечность. Что случится, если его нарушить? Он не знал и не стремился узнать, приняв решение за себя и за брата. В Шерлоке это, безусловно, что-то сгубило. Он был бы намного счастливее, если бы получил то, что хотел. Счастье Шерлока не было ему безразлично, он пошел бы на это ради него. Но что было бы дальше? Успокоила бы их романтическая связь метания Шерлока, умиротворила бы его душу? Вовсе нет. Он бы по-прежнему тяготился своей неспособностью вступать в отношения с людьми, своей уникальностью, которую в глубине души воспринимает как некий дефект. К тому же Шерлока бы это избаловало, и сколько его новых требований пришлось бы исполнять, сколько капризов терпеть. Он всегда был немного взбалмошным, бабушкина французская кровь проявляла себя в нем пылкостью и склонностью к богемному образу жизни. Артист, музыкант, почти что художник… Его яркая внешность привлекала к нему множество взглядов, и та надменность, с которой он их игнорировал, лишь усиливала интерес. Истинный objet d'art, которым трудно было не любоваться. Шерлок, безусловно, волновал в нем эстета, ценителя, способного наслаждаться изысканным зрелищем. Но красота — неверное обещание счастья. Эта царица, как писал Цицерон, правит недолго. Одна из причин, по которой он еще в юности решил отвратить от себя брата, это отчетливое понимание того, что любовником тот будет невыносимым. Волочить на своем горбу легкомысленного ребенка с вулканическими страстями, молниеносными сменами настроений и неустанной жаждой развлечений — благодарю покорно. На это попросту нет времени. И ни малейшего желания тоже. Любовный пыл ему чужд, пробудить его в нем невозможно. Он не представлял себе человека, который был бы на это способен, ни мужчину, ни женщину. Пожалуй, и к лучшему, что он своих возможных возлюбленных никогда не встречал, если даже предположить, что они существуют на свете. Последствия увлечения, страсти были бы катастрофическими, и не для него одного. Когда динамит взрывает горную породу, сама земля содрогается, и повсюду с ужасным грохотом разлетается ее развороченное нутро. Нечто подобное бы с ним и случилось: крушение мира. Он это способен предвидеть. Он способен предвидеть многие вещи… Доехав до дома, он расплачивается с извозчиком и неловко сходит на мостовую, едва не свернув лодыжку: камни скользкие от грязи и сырости. Он позволяет себе чертыхнуться под нос. Хотел бы он знать, станут ли крупные города когда-нибудь чище? Вероятно, через лет пятьдесят или сто с изобретением новых дорожных покрытий. Ступая, он тяжело опирается на свой зонт. Весь день моросил дождь. К ночи небо расчистилось, занавес туч поднялся. Улица в мантии серебрящегося тумана, лунные блики кружат в нем, исполняя гипнотический танец. Перед входом в подъезд, повинуясь порыву, который иногда отчего-то испытывает в полнолуние, он поднимает глаза. Будто чего-то ждет. Но чего? Он не знает. Странное ощущение, он не может его в себе дедуцировать. Небеса молчаливы. Бог, если и существует, совершенно непостижим. Луна огромная, ясная, безразличная. Блестящий стеклянный шар, подобный тем, которыми украшают ели на Рождество. Опал. Молоко. С чем еще ее сравнивают бульварные писаки и плохие поэты? Он слыхал как-то слова, придуманные, должно быть, хорошим поэтом: луна висельников и сумасшедших… Быть может, он должен разглядеть в ней чье-то лицо? И тогда неподвижно застывшие пятна гор сложатся в страшную улыбку повешенного, в извилистую ухмылку безумца? Сколько раз он вот так поднимал растревоженный взор к ее чарующему свету, но не мог ничего рассмотреть. Он распахивает дверь и следует в темноту, объявшую дом. Слуги, не дождавшись его, задремали. Тишина большой черной кошкой свернулась на лестнице. За спиной раздаются знакомые шаги одиночества. Они привычны, они не тревожат его, но почему-то каждый раз после встреч с собственным странным порывом, с загадочным лунным безмолвием, они кажутся ему чрезмерно тяжелыми, и ему слышатся не шаги надежного спутника, а каменная поступь сурового Командора, пришедшего забрать Дон Жуана в холодный ад…