Промёрзшее солнце

      Он опять пьян и опять — на коленях перед ней. Маска отброшена в сторону, взгляд — расфокусированно-истерический, руки подрагивают после того, как Джек в очередной раз что-то разбил в этой комнате, не сдержав себя в приступе наваждения.       Её клетка-тюрьма-темница, им же и возведённая, — едва ли не единственное место, куда он может прийти выплакать горе, но у него всегда совершенно сухие глаза, лишь руки дрожат неконтролируемой мелкой дрожью, а с языка срываются (ничего не значащие) слова:       всё будет хорошо       я тебя люблю,       принцесса,       и Ангел, восседающая перед ним на воздвигнутом только для неё троне, с извечным цепким ошейником вокруг шеи (не снять, не удушиться им, абсолютно беспомощно и ничего — не сделать), до блевотной горечи во рту и дерущей боли в солнечном сплетении, как и всегда, ощущает забитое отчаяние от власти этого человека над собой и своей жизнью, ей не принадлежащей, но…       Но всё равно…       Она утешает его, с подрагивающими губами, растерянно даже как-то гладит по голове, растрёпывая волосы, привычная и к резкому запаху алкоголя, и к таким ночным визитам; касается кончиками пальцев страшных шрамов на щеках, ведёт по жёстким рубцам в каком-то совсем запретном жесте, очерчивая выжженный на коже знак Хранилища. Баюкает его лицо в своих заледеневших ладонях, а в глазах у неё — тающая Гренландия.       Джек касается пальцами её тонких — они кажутся ему слишком хрупкими — запястий, пытаясь прощупать пульс, мягко оглаживает предплечья и смотрит на Ангел снизу вверх с трепетом и болью во взгляде, которую он не может облечь в слова. Они оба застряли на этом распутье: в своей вине, в своём горе, в своей некогда любви отца к дочери и дочери к отцу.       Они оба заперты здесь, хоть может показаться, что время от времени надирающийся Джек, приходящий в редкие минуты непозволительной слабости к своему лучику света, который он собственноручно окутал тьмой и запер во мраке, — тюремщик здесь. Но нет.       В этой комнате всегда два пленника.