ВЕЙЛОН
Вей проснулся заполночь совершенно один, и вот уже несколько часов трясся в машине, не находя в себе смелости выйти на поиски союзников. Это было похоже на один из его ночных кошмаров — тьма окружает со всех сторон, одиночество и ощущение незащищенности заставляют нервничать, мерещатся крики душевнобольных. Силуэт вырисовывается из мрака, приближаясь к окну и постукивая по нему. — М-майлз? — с надеждой бормочет Парк, уже не понимая, снова ли он уснул или просто сошел с ума от страха. Ответа не последовало, лишь открылись двери с разных сторон, и в салоне оказались еще двое пассажиров. Точнее, пассажир и водитель. Программист с облегчением вздохнул, но как только поймал на себе взгляд репортера, тут же напрягся. Такие, как Апшер, быстро не остывают и тем более не забывают обид. То, что Вейлон еще жив — чудо, и он прекрасно понимал это, каким бы идиотом его не привыкли считать. — Расслабься, Вей. — скорее холодный, чем спокойный, тон Майлза прервал неловкое молчание. Этого было вполне достаточно, чтобы снять напряжение Парка. «Вей» — своеобразный признак, по которому можно было легко понять настроение Апшера и его отношение к самому Вейлону в данный момент. Сам же репортер особо не следил за тем, по каким алгоритмам разделял «Вей» и «Вейлон». «Он назвал меня Вей…», — подумал парень, но быстро поправил себя, — «Прекрати вести себя как школьница, Парк! Он просто в хорошем настроении, а ты дважды должен Блейку за помощь.» То, что Лангерманн провел явно не одну беседу с Майлзом, понятно даже кретину. Странно то, что подобный поворот событий совсем не радовал Парка, а скорее подбешивал. Чем-то новый знакомый его отталкивал. В какой-то степени Вейлон по-настоящему ревновал, но закрывал свои чувства на замок и упорно повторял, что сейчас не время, что ему не пятнадцать лет, и, в конце концов, что сам Апшер не игрушка, о которой можно думать так, словно она принадлежит лишь тебе. В общем-то, все начинало налаживаться, а программист даже пальцем для этого не шевельнул. Всё благодаря Лангерманну, почему-то особенно заботящемуся об отношениях внутри новой для него компании. Может, он просто боится, что если не останавливать Майлза, то тот может натворить глупостей? Вей тоже боялся, особенно тогда, на обочине дороги, лежа во тьме и ощущая кожей всю ту едкую ненависть, исходящую от зверя, некогда бывшего Майлзом. Боялся и в тот день, когда впервые увидел своего будущего спутника перед зданием лечебницы — тогда-то он совсем не был похож на человека. — О чем задумался? — благополучно выехав на ровную дорогу, репортер как-то смущенно начал разговор. Что это должно значить? Он никогда так не делал. Хамство, эгоизм, похабщина и всплески эмоций — вот то, из чего состоял Майлз Апшер, так где же это всё? — Я просто… Ну, знаешь, о семье. — не смея смотреть в глаза собеседнику, — уже не потому, что боялся, а потому, что не хотел быть пойманным на лжи, — Парк отвернулся к окну. Глупое, наитупейшее решение. Что ожидал увидеть Вейлон за стеклом в такое время? Ничего, кроме отражения журналиста, он разглядеть не мог, хотя старался. Чем больше пытался сконцентрироваться на чем-то другом, тем больше обращал внимание на довольное лицо Майлза. «Ненавижу тебя в такие моменты. И себя тоже…» — Разве мы не говорили об этом? Лиза вместе с отпрысками будет в безопасности, ее никто не найдет. Даже ты. Это правда. Пикок первым делом позаботился о том, чтобы семья Вейлона смогла скрыться, хотя заявлял Саймон совсем противоположное — загрузив снятые ужасы в интернет, программист обрек всех, кто ему дорог, на верную смерть. Но если бы он этого не сделал, то кто знает, сколько еще семей пострадало из-за его трусости? Из-за грязных экспериментов корпорации, их извращенных методов «исследований»? Саймон также позаботился и о секретности местонахождения Лизы с мальчиками, не говоря об этом даже Вейлону. Знали только Майлз и сам Пикок, которого уже некоторое время не было видно. Не то что бы подобное казалось необычным, — Саймон часто пропадал где-то, наверняка делая что-то очень важное, — просто предчувствия заставляли тревожиться. А что, если его поймали и пытают? Он ведь может и рассказать всё, что знает… — Слушай, Парк, прекрати меня упорно игнорировать, — привлек к себе внимание раздраженный репортер, — иначе я разозлюсь, включу радио, и мы будем слушать кантри всю ночь напролет. — А как же Блейк? Не пожалеешь его? — чуть улыбнулся измученный домыслами Вей, оглядываясь на спящего на заднем сидении Лангерманна. Он должен быть благодарен этому человеку, но вместо этого питает какую-то беспричинную неприязнь. Может, снова «припадок ненависти» рядом с Майлзом? — Он может и потерпеть, — в той же манере ответил Апшер, явно расслабившись. Разговор наконец-то завязывался, разряжая обстановку, — а я вот не потерплю, чтобы меня не слушали. — Знаешь, а почему нет? Впереди действительно вся ночь, ехать в темноте и тишине не лучшая из перспектив. — Ты что, серьезно? — страдальчески протянул Майлз, кинув быстрый взгляд на Парка. — Что ты еще предлагаешь? Без умолку говорить о том, какие все в Меркофф козлы? — иронизируя над собеседником, осмелев, программист позволил себе привычные беззлобные колкости в чужой адрес. — Мое любимое, — вздохнув так, будто речь шла о любви всей его жизни, Апшер чуть изменился в лице. Он все также улыбался, но уже более натянуто, и тон выдавал его напряжение, — но не в этот раз. Я бы хотел обговорить с тобой кое-что. И не подумай, дело не в том, что случилось между нами недавно, — хотя мы вернемся и к этому, — разговор пойдет о Саймоне. Не смея прерывать явно подготовленный заранее монолог, Вей слушал внимательно, хоть нарастающий, неизвестно откуда взявшийся страх и мешал. — Тебе стоит знать, для начала, что он подонок. Все, что этот мудак говорил нам — ложь. Все его мотивы — ложь. Все его якобы «необходимые меры» — ложь, которая стоила человеческих жизней. Никто не должен страдать, — он горько усмехнулся, — даже те, кто работают на корпорацию. Я не собираюсь оправдывать тех, кто убивает даже не ради денег, а ради забавы, но есть среди сотрудников кто-то, кто не знает обо всей грязи и отсутствии гуманизма. — он поморщился, словно снова оказался у ворот Маунт-Мэссив. — Или кто-то, кто желает вынести на люди происходящее. И что, теперь всех их надо использовать, угрожая безопасности семей, как это делает сама корпорация, чтобы добиться желаемого? Мне так не кажется. Это было во-первых. — он замолчал. Сегодня Майлза точно подменили. Он меньше валял дурака, больше соблюдал нормы приличия, подбирал слова и выражения, думал, что стоит говорить, а что нет. Сейчас он явно колебался, прежде чем сказать нечто очень важное. И, несомненно, не менее ужасное, особенно после такого внушительного вступления. — А во-вторых? — прохрипел Парк, не выдержав затянувшейся тишины и того выражения неопределенности на лице репортера, какое обычно бывает перед тем, как человек хочет сказать что-то неприятное, но не может себе этого позволить. — Саймон Пикок мертв.***
САЙМОН
— Какого черта, гниющая ты задница, эта девчонка здесь?! — Апшер заходит без стука, по-свойски открыв дверь рывком. Он зол, в недоумении, но хочет узнать правду. Правду, маячущую прямо перед глазами. Слепец. Сняв капюшон, что обычно скрывает разлагающиеся остатки плоти, Саймон оборачивается. Его лицо освещают лучи полуденного солнца — такого холодного в это время года. Пикок никогда не любил зиму, но в последние годы она помогала ему сохранять свое тело в подобающем виде. Если, конечно, червивые останки можно было так назвать. Майлз поморщился, отвел взгляд и прошел глубже в комнату. Как и всегда, внутри было холодно, заклеенные фольгой окна почти не пропускали того тепла, что могло давать солнце под конец зимы. Кое-где фольга, все же, порвалась, поэтому тонкие струйки света пробивались сквозь неровные отверстия — перед одним, самым большим из них, и стоял Саймон. Пустота, холод, мрак — словно в склепе, тюрьме, созданной единственным ее похороненным заживо заключенным. — Не окислился еще в своей каморке?* — иронизирует тот, кто уже давно перестал быть человеком. Он садится на старый деревянный стул, что чуть поскрипывает, кладет руку на необработанный стол, заполненный грудой бумаг и ноутбуком на них, и раздраженно начинает постукивать пальцами, не замечая еще кое-что. — Не отвечай кучей заумных терминов, которые объясняют, почему ты еще не стал скелетом, мне плевать. Это ведь твоя идея была — похитить девочку? И на это тоже не отвечай, мы оба знаем, что да. Не ты ли говорил, что ей ничего не грозит? Вопрос риторический, как ты уже понял. — скалится в улыбке, все равно ожидая ответа. В Майлзе Апшере заключена столь разрушительная и могущественная сила, а он ведет себя, словно подросток. Именно поэтому за ним необходимо приглядывать и контролировать — слишком рано для того, чтобы выпускать его сущность на волю. — Это было предупреждением. — кратко отвечает Пикок, удаляясь в тень. Он потянулся к капюшону, чтобы снова скрыться под ним, но в одно мгновение чужая рука перехватила его собственную. Упавший на пол стул, кажется, сломан. Несколько бумаг поднято в воздух. — Предупреждением для кого? Этого придурка Мариона? Да он за свою девчонку готов был в бездну прыгнуть, стоило нам лишь поманить! — хватка становится сильнее. — А что сделал ты? Ты отрезал ей пальцы и исписал стену кровью, и, о, если ты думаешь, будто этот «прозрачный намек» не поняли шавки Меркофф, ты очень ошибаешься! Они ищут нас с новой силой, потому что благодаря тебе, гений, догадались, что мы сотрудничаем и не намерены отступить. Пикок, твою мать, вся твоя подпольная хуйня полетела к чертям! Чего ты хотел добиться? Повиновения от мягкотелого папаши? Что ж, поздравляю, ты переусердствовал, а нужного результата мы так и не получили. — он с отвращением отпускает гниющую кисть, откуда повалились трупные черви, потревоженные чужим прикосновением, и отходит на несколько метров, взъерошив волосы. — Что это, Майлз? — нечто похожее на смешок вырывается у Саймона. — Неужели ты проникся жалостью к той девочке-подростку? Жалость… Такое гнилое чувство. Оно разрушает основы объективного мышления, препятствует достижению целей, закрывает множество путей. Саймон еще в самом начале своей борьбы с корпорацией познал, какова цена за проявление слабости. Чтобы история не повторилась, Пикок сделал все возможное, избавив приспешников от «лишних связей». Семью Вейлона Парка отправил далеко в горы, где их никто не станет искать, тем самым уберегая женщину и детей. И, конечно, самого Вейлона — не думая о семье, он сможет сконцентрироваться на создании сайта. Майлз же уже некоторое время назад был объявлен мертвым, хотя за этим стоит «Меркофф». Что же касается Хоупа… «Чем запутаннее и бессмысленнее все для них, тем проще для меня.» — Чем проникся? — переспросил Апшер, оборачиваясь. — Ты в своем уме, ходячий биомусор? Разве не против жестокости и бессмысленного насилия мы боремся? Или, думаешь, что клин клином вышибается? — никак не в силах угомониться, журналист пнул стул так, что тот окончательно развалился. — Не ты ли устроил побоище в стенах лечебницы? — припомнил, приближаясь к собеседнику, Пикок. — Хочешь сказать, будто бы «это совсем другое», но Майлз, мы оба понимаем, что ты убивал невинных и беззащитных. И имел на это право. Посмотри, что они сделали со мной, — Апшер хотел отвернуться, но Саймон удержал его, ухватив за волосы на затылке, — нет, посмотри. Это они сделали и с тобой, со всеми нами. Ты всего лишь облегчил страдания пациентов и отомстил Вернике. Мы способны помочь и этой бедной семье, спасти их, но на то понадобится время и свои жертвы. Вернике полагал, что страданиями возможно достигнуть чего-то за пределами нашего мира, и в этом он был прав, ведь ты… — Мессия, да-да, — вздохнул парень, оттолкнув от себя гниющее тело, — не представляешь, сколько раз мне это говорили. Чокнутый отец Мартин, не менее чокнутый Рудольф Вернике, пациенты… И все они мертвы. Я присоединился к тебе, чтобы все те смерти не были напрасны и забыты. Люди должны знать. — чуть помолчав, Майлз хотел что-то добавить, но его взгляд упал на камеру рядом с ноутбуком. «Заметил наконец. В гневе дети игнорируют многие вещи, но по природе своей так наблюдательны, что рано или поздно обращают на них внимание.» Пикок сам приказал репортеру отправиться на поиски камеры и добыть другие доказательства, если это возможно. Вейлону, конечно, не сообщалось об этом — лишний раз не стоит беспокоить теперь уже бесполезного, в качестве источника информации, свидетеля. Чем больше он знает, тем в большей опасности все замыслы, если вдруг Парка кто-то найдет. Апшер понимал это, — не без помощи Саймона, — и поэтому послушно все исполнял, не оповещая ни о чем ту заблудшую душу, к которой успел привязаться. — Ошибаешься, Майлз. Мессия — не ты. Хоть проект «Вальридер» и подавал большие надежды, казался гениальным на фоне всех неудачных попыток. — «Таких, как я», — хотел добавить Саймон, но сдержался. — Есть некто, необходимый нам для продолжения дела и он сейчас в руках Меркофф. Апшер не слушал. Он был увлечен просмотром коротких видео, снятых на камеру Блейка Лангерманна. Пикок ощутил дежавю — когда-то с таким же интересом изучались записи Вейлона Парка. Что ж, этого вполне достаточно, чтобы напомнить Носителю, что жертвы, принесенные корпорацией, не сопоставимы с парой-тройкой жизней, забранных во благо тысяч. Тихие звуки, вскрики и тяжелое дыхание, сопровождавшие весь видеоряд, вскоре прекратились. Раздался звуковой сигнал, оповещающий, что список видеозаписей подошел к концу. Майлз закончил ознакомление с историей Блейка. — Ты не дал мне посмотреть сразу, потому что знал, что не одобрю. — без капли злобы, но с отчетливым холодом и ненавистью, журналист обратился к Саймону. — Знал, что попытаюсь спасти его, и поэтому отправлял «разведать обстановку» только тогда, когда он вел себя, точно умалишенный. Пытался скрыть такие грязные факты, как набитые внутренностями бочки, где ему приходилось прятаться и убегать, как побитой собаке. Ты давал мне видеть столько, сколько считал нужным, чтобы потом использовать меня. — с тем выражением, с каким детям объясняют их оплошность, парень медленно приближался, осуждающе качая головой. — Попросил не рассказывать Вейлону, ведь в этом случае он должен был тоже изучить всё. Пройти через ад по третьему* кругу, да? Он бы открыл мне глаза, показал бы, какая ты тварь на самом деле, ведь Вей всегда был самым «чистым» из нас, всегда видел что-то неправильное, когда другие это игнорировали… — Ты не осознаешь, каковы были мои намерения, Майлз Апшер. Еще один свидетель мог принести нам новые доказательства, мог выступить перед общественностью, так как не являлся официально мертвым. В нем было наше спасение, но чтобы стать мессией, необходимо пережить ужасные события, что посланы… — договорить Саймон не успел. Его тело, на секунду повисшее в воздухе, через мгновение ударилось о стену и свалилось на пол, словно тряпичная кукла. Вокруг рассыпались личинки, выпавшие из тела из-за удара. Всё произошло так неожиданно, что Пикок не успел даже встать на ноги, — только взглянул на стоящий перед ним силуэт. Отчего-то в комнате стало еще холоднее, а края куртки Майлза поднимались и опускались, словно трепыхаемые ветром. Этот ветер не свистел, он неприятно жужжал, сводя с ума, и только набирая силу. Саймон не помнил, что такое страх с тех пор, как его тело начало гнить, однако сейчас ощутил его в полной мере. Это искусственное, и вместе с тем животное, первобытное ощущение, рвалось изнутри, тревожа грудную клетку. Апшер, — нет, — Носитель, поднял свою жертву над полом, удерживая ее там с помощью наночастиц и приблизился. Его глазные яблоки залились чернотой, радужка пылала жидким золотом, — настолько красиво, что хочется отвернуться, будто смотришь на нечто запретное. Невозможно отвести взгляда, вырваться, вскричать — теперь душа грешника не принадлежит ему. — Пути Господне неисповедимы, верно? — голос, искаженный чем-то потусторонним, нечеловеческим, показывал истинную сущность Майлза. — Ты возомнил себя Богом, несущим справедливость через других — с помощью карающих всех неугодных слуг. Но я — не слуга. И теперь я покажу тебе, что такое «правосудие». Пикок совершил ошибку. Он выбрал не посланника Господа, и даже не Серафима, самого близкого к Творцу, — он помог Люциферу превратиться в падшего ангела, несущего разрушение всего живого. «Наконец-то моя плоть перестанет страдать. Наконец-то я стану свободен.», — подумал Саймон, прежде чем ощутить, как его тело разрывается изнутри.