KILL

— Здравствуй, Феликс. Я принесла тебе таблетки от аллергии. Ты так красиво рисуешь, но не думаешь начать рисовать кого-то кроме… — Заткнись, прошу. Ты такая жалкая, меня от тебя тошнит, Маринетт. — Здравствуй, Феликс. У Лилы в волосах виноградные листья, которые она достала из принесенного кем-то букета, она выглядит такой счастливой — румянец, комочки осыпавшейся туши, ямочки на щеках от улыбки. Феликс без приветствий и прочей словесной требухи сразу кидается на неё — берёт за руки, топит лицо в складках простыни у нее под грудью, глубоко вдыхает запах больницы, впитавшийся в ткань, в Лилу, и остаётся так — полусидеть, полустоять. Букеты, тушь, румянец — обманка, маска, где-то там внутри под всеми красивыми жестами разорванный нетопырь, зверёк, присыпан хвоей и лепестками цветов — ирисами, фиалками и виноградными листьями. — Я в порядке, Феликс, в порядке. Ты хочешь, чтобы я заплакала из-за тебя? — Феликс качает головой. Лила усмехается. — Тогда хватит. Забери меня отсюда. — Точно? — Да! В автобусе Лила беззаботно болтает ногами в украденных у кого-то кроксах и весело катает ананасовый леденец во рту, поправляя растянутые рукава пальто, находит в кармане раскисший окурок и кладет его между сидений. Феликс же, оставшись без пальто, но хоть в пиджаке, ежится на холод из открывающейся автоматической двери. Лила все такая же, так странно. Нормально для того, кто пережил травму, но для посторонних все же странно. Феликс ненавидит себя за такие мысли. Феликс разглядывает украденные кроксы, у Лилы мурашки на лодыжках, ноги ведь, считай, голые, хочется сказать, столько всего сказать, но все слова и все языки, которые он знает и изучает, и те, о которых никогда даже не слышал, на корню омертвели и больше не могут выполнять своих функций. Феликс не любит свой второй английский, это шипящее happiness теряет и вкус, и цвет, когда его говоришь вслух. У Лилы смех похож на то, будто она сейчас вот-вот задохнётся, и слезы из глаз брызнут, Лила похожа на французское bonheur больше, чем на свое родное felicit. Лила — как выдох, Лила — как вдох перед погружением на самое дно, к водорослям и камням, пузыри воздуха лопаются у самого лица, а ее губы на вкус соленые, как эти камни. — Я хочу кричать, когда прихожу в библиотеку. Хочу рвать страницы в бумажных книгах, загибать углы, ставить чашки на развороты, закладывать цветами, мне так хочется, — у Лилы трясется рука, по локоть разорванная чем-то очень острым, Феликс разглядывает капсулы, лениво болтающиеся на воде, в которой Лила лежит уже третий час, — мне так хочется уничтожать все, что мне было когда-то дорого, Феликс. Собственное тело тоже входит в эту категорию. — Надеюсь, я тебе не настолько дорог. Лила смотрит так, что Помпеи могли бы полечь под Везувием заново. Конечно, именно настолько и дорог — у Феликса за душой мертвая мать и двоюродный брат, игнорирующий его существование, у Лилы даже с матерью не сложилось. Нет, ты не вызовешь скорую снова. Я ведь сбегу, я красивая, я умная — как в ухо дунуть, сбегу и не заметят. Нет, я не уйду. — Больше никогда не уйду. — Повтори. У Феликса бессонница, у Лилы тоже — от лекарств. Она погружает пальцы в его волосы, льняные и спутанные, обрезать бы, но ни одного острого предмета в квартире нет. Даже ножа для масла и того нет, Лила долго смеялась, потом столько же плакала, свернувшись улиточной ракушкой под сгоревшей месяц назад духовкой, пока Феликс замерял длину у ремня — оставить или нет. — Повтори, — Лила дёргает волосы, Феликс жмурится, такой красивый под луной, на шторы им никогда не хватит денег. — Я больше никогда не уйду. Лила гладит его по носу, Феликс кусает опустившиеся на сухие губы пальцы под ее весёлый взвизг. У Лилы лицо мокрое от слез, она разбила старую бутылку из-под вина и столько била себя осколком по бёдрам, что потеряла сознание. Феликс устал ее любить такой, а прежняя Лила все не возвращается. — Я хочу тебя нарисовать. — Сейчас? — Да, лежи так. Не шевелись. Руки дрожат от недосыпа, выходят угольные каракули на развороте библиотечного учебника по латыни, Лила говорит, что ей нравится, Феликс целует ее под челюстью и делает вид, что уснул, уткнувшись в ключицу. Лила напевает что-то бессмысленное, но неизменно веселое, наверняка, жутко надоедливое — будь их притворство газом и искрой, комнату бы разорвало. Лила потом целую неделю веселая, высовывает язык — смотри, я выпила все таблетки, ничегошеньки не выкинула, а вот галочка в расписании, я ходила на терапию, мне правда лучше, Феликс, не хмурься, Феликс, я люблю тебя, Феликс. Феликс ставит стул напротив, закуривает — лишь раз в двадцатый попадая пальцем по колесику одноразовой зажигалки и еле как огоньком по смятому кончику тоненькой сигареты. До пола больше метра, Лила даже туфли не сняла, поцеловала на прощание в губы и была такова. Феликс не уходит, как и обещал, сидит так долго, тело опорожняется на глаза, по ногам течёт, соседка снизу едва не захлебывается в кипятке. Феликс до последнего будет думать, что с ним все нормально, и что все творимое им с собой и окружающими в порядке вещей. Даже когда он попытается убить человека, а самого себя превратит в ходячий фарш, подобно своей мертвой возлюбленной, чей прах удобно устроился в мраморной стене на одном из парижских кладбищ. — Её насильник откупился от полиции, несмотря на то, что из-за внутренних повреждений она не могла ни то, что сексом заниматься, как прежде, в туалет ходить без слез не могла. Она повесилась на ремне, который я оставил, уйдя в душ, расскажи мне ещё раз, Маринетт, как тебе нравится Адриан, я послушаю. Сколько ты хочешь детей от него? А хомяка, собаку, кошку — хочешь? И чтобы дом большой и красивый, с белыми стенами, Адриан ведь богатый, можно и о таком помечтать, да? Феликс повторил на себе каждый порез Лилы и пытался убить того парня — не безрассудно, у него даже почти получилось. — Лила хотела кошку, у меня аллергия на шерсть, я не виноват, а она так нудила. Если бы попросила, я бы принес коробку ебаных котят, но она решила, что повеситься на моём ремне — идея получше. У медсестры в глазнице зияет воткнутый по самый поршень украденный шприц, Феликс на самом деле просто очень зол, только ничего из этого все равно не поможет — не помогает.