KILL

— Дон Феликс, простите! — споткнувшаяся девушка поднимает темно-зеленую юбку к коленям и спешно опускается в пыль, чтобы собрать разлетевшиеся из сумки грейпфруты. — Вы меня простите, синьорина, — преподобный не гнушается опуститься за ней, девушка хмыкает, но от помощи не отказывается, они ведь одновременно налетели друг на друга на срезе угла у покоцанной временем церквушки, небрежно закидывает отбитые о дорогу плоды в сумку. — Я, прошу прощения, не напомните ваше имя? — Какой у вас акцент забавный, вы англичанин? — не обращает она внимания на вопрос, улыбается напомаженным бордовым аккуратным ртом, получает в ответ кивок. — Я давно не была в церкви, дела, знаете ли… Я Лила. Она встаёт и отряхивает серость с юбки, Феликс подаёт ей последний грейпфрут. Солнце подсвечивает ему голову так, что кажется, его платиновые волосы растворяются в воздухе, а на контрасте с черной сутаной это смотрится ещё убедительнее. — Отчего же вы в перчатках в такой жаркий день? — Как бестактно с вашей стороны, дон Феликс, — Лила и бровью не поводит, чтобы показать, что задета, касается его руки на мгновение, чтобы забрать грейпфрут, и ощущает, как обожгло кожу. Даже сквозь перчатку. Это знак. — Я жертва несчастного случая, — Лила заводит руки, с зажатой в них сумкой, за спину, покачивается вперёд назад, с носка на пятку в туфлях, — моя кузина в шутку вылила холодную воду на сковородку с горячим маслом, когда я готовила. Лицо хоть не пострадало, хвала господу. Нет у нее кузины и готовить она ненавидит, черти что. Улыбается, поводит плечами, знает, что медно-рыжие волосы идеально уложены, и что она вся из себя идеальная. Голос у нее такой приятный, льется, как липовый мед, как солнце в окно утром, Феликс смаргивает, но наваждение не проходит. — Хвала, — тупо отзывается Феликс, быстро сжимая ладонь в кулак и пряча руки за спиной, чтобы больше не пришлось касаться. — Хорошего дня. — И вам, — Лила чуть щурится на солнце, ударившее по глазам, когда он отходит. Она прикрывает лицо ладонью, следя за тем, как Феликс медленно уходит, а после сама отправляется по своим делам. Пробежавший мимо, мальчик лет десяти кричит ей вслед: «грязная еврейка», — на что Феликс реагирует так быстро, что сам удивляется, отвешивает оборванцу крепкий подзатыльник, тот взвизгнув, падает, чтобы неповадно было, и возвращается в церковь. Его энергичная экономка-француженка шипит сквозь зубы, выжимая тряпку в ведро грязной воды — дьяволицу решил привести в церковь, ну надо же, нашелся святоша. Но Феликс не обращает внимания. +++ Лила лишается работы в театре так быстро, моргнуть не успевает — остается на улице с горсткой лир в кармане, и никакой дьявол не властен над судьбой какой-то жалкой полукровки. Она прекрасна — живая, увертливая, хитрая — ее замечают то ли на беду, то ли на счастье мафиози. Чиркает спичка, раз, другой, Лила усмехается и подносит к сигарете преподобного украденную у одного безвольного бандита зажигалку. — Дон, — кивает она, когда Феликс наконец прикуривает и блаженно припадает к каменной стене позади. Дождь бьёт по плечам и лицу, но сигарета горит, дым вьется — Лила вдыхает смог и сырость, и демон внутри просит, орет, рвёт, заклинает её — Возьми, возьми, возьми. Так ведь интереснее, сложнее, опаснее, зачем ей мафиози, пользующиеся ей направо и налево, там подслушай, там подсмотри, здесь притворись, а тут улыбайся и готовься к тому, что придется доставать из-за голенища неизящного сапога нож. — Что с вами? — спрашивает Феликс, потому что Лилу потряхивает, и она не перестает глупо широко улыбаться, мокрые волосы липнут к лицу, подтекшая косметика тоже играет свое дело. Она выглядит безумно. — Может, зайдёте? На самом деле он бы оставил ее под дождем, будь не священником, но долг обязывает. Лила кивает, Феликс докуривает и ведёт ее в пристройку у церкви, в которой живёт. Лила не понимает, зачем он вышел на улицу курить, тут и так дует во все щели, и с потолка льет, даже выходить не надо. Она бросает взгляд на камин, но он тоже печально залит, в углях бурлит лужа. — Дрова отсырели, жду когда дождь закончится. — А если он не закончится? — Лила берет предложенное ей одеяло, сбрасывает насквозь мокрый жакет и кутается в колкое и теплое. — Все мы когда-нибудь закончимся, — пожимает плечами Феликс. Лила потирает ладонь о ладонь, но перчатки снимать ни за что не станет, нечего священника велиаловой печатью пугать. — Где вы работаете? — Давайте без «вы», претит, — Лила небрежно стягивает с ног сапоги и поджимает их под себя, не забыв сверкнуть тонкими лодыжками. — Я актриса, играю в местном театре, ни разу меня не видели? Росмерсхольм, Лукреция Борджиа? — У меня нет времени на театр, — Феликс открывает одну из книг, лежащих на столе, и делает такой безучастный вид, что Лиле хочется взвыть вместе с демоном внутри неё. Феликс ощущает, какой стал плотный воздух, и как сильно грудная клетка налилась тяжестью. С потолка капает в подставленный таз и в ведро, Феликс старательно не замечает женщины в своей комнате. Первой женщины, от которой не хочется отвернуться. +++ Дьяволицей её называют, потому что она с пятнадцати лет начала вертеть мужчинами, как хотела, не разбирая, какой женат, какой нет, Лила просто брала и шла по головам, широко улыбаясь в каждую сторону, сидела на последней в ряду лавке в церкви, но свет с витражей все равно добирался до нее и обливал красным кукольное лицо с острым подбородком, круглыми щеками и изящным разрезом ядовито-зеленых глаз. Главное, святой воды не касаться. — Почему ты не иудейка? — А я так похожа на еврейку? — Лила затягивается сигаретой, в горле першит, ведь это уже четвертая. — Не знаю. Я не выбирала. Слишком много презрительных взглядов вокруг, пропаганда работает, как ей полагается. Уехать бы, да никто и нигде ее не ждёт на этой земле, разве что в аду место пригревают. — Как ты додумался пойти в священники, Феликс? — она катает его имя во рту, оно похоже на самую сладкую в жизни ложь, мед и сахар вместе. Феликс привычным жестом поправляет платиновые волосы, дает себя обманывать, святая простота. — Надо было где-то схорониться от отца, а мать не придумала ничего лучше. Молчание повисает между синеватым дымом, до воскресной службы пятнадцать минут, а он все ещё не одет как надо, больше похож на обычного рабочего, чем на священника. — Тебе ещё нужна экономка? — заходит с неожиданной стороны Лила. — Так ты же актриса, — хмыкает Феликс, поджигая ещё сигарету, будто голова не начала болеть, а глаза не воспалились ещё две сигареты назад. — А ещё еврейка, — огрызается Лила, вырывая сигарету у него из губ, только чтобы почувствовать тепло его рта хотя бы так. А глаза у него такие же, как и ее — ядовито-зеленые. +++ Холодно, нечего есть и хочется бежать, она спряталась в церкви от мафии, но как спрятаться от божьего провидения в церкви, Лила пока не может придумать. Демон рвёт, истязает, заставляет орать по ночам, зарывшись лицом в одеяло, издевательски крестить газеты с оттиском профиля дуче Муссолини перед тем, как отправлять в камин, перемешав их с кровавыми тряпками. Феликс все время кашляет и точно скоро сляжет, а Лила ничего не может сделать, ее силы на нем не работают. Демон готов разорвать ее в клочья за это, потому что он тоже хочет святошу себе, внутрь, ощутить его всем существом и блаженно опуститься в пригретое место в аду, где им всем место. — Ну, и что ты делаешь? — спрашивает Феликс, когда понимает, что Лила отодвинула заслон в сторону и, уперев локоть в дерево, позволяет себе вглядеться в полутьму, чтобы выцепить взглядом полоску белого воротника. — Смотрю на тебя. — Ты в исповедальне, имей совесть. — Это разве запрещено? Да. Нет. Внутренний голос настойчиво шепчет, пусть смотрит, пусть смотрит, ничего ведь больше не происходит, это не страшно, пусть смотрит. Города не взлетают на воздух, люди не захлебываются газом в наглухо закрытых камерах, не мрут, как мухи, солдатики, нанизываемые на штыки. Это испытание веры, и Феликс готов с треском его провалить, пусть все смотрят, они смотрят, как он срывает службу, рывками вытаскивает Лилу из задних рядов, а она шипит, потому что крест с его четок бьётся о ее запястье, и берет чертову шлюховатую еврейку посреди католического храма, даже не раздевая. — О чем ты думаешь? — Об Иисусе, — Феликс складывает руки на груди. Лила закатывает глаза, но ему не видно. — Я тоже, какое совпадение. +++ Лила возвращается под утро, сворачивается под одеялом и не издает ни звука, может, захлебнулась в слезах и спит теперь, будет спать до вечера, чтобы потом снова уйти. Однажды Феликс застаёт ее без перчаток, Лила опускает руки в мутную от щелока воду в тазу и не вынимает их, пока Феликс не покидает свою же комнату. — Я не хочу, чтобы ты уходила. — Останови меня, — равнодушно бросает ему Лила и скрывается в ночи, Феликс гневно захлопывает книгу Иакова. Блажен человек, который переносит искушение, потому что, быв испытан, он получит венец жизни, который обещал Господь любящим Его. Он говорит себе — она не принадлежит тебе, она тебе готовит и простыни стирает, она может делать все, что вздумается, спать с кем угодно за деньги, а потом эти деньги проигрывать, пожалуйста. Это всего лишь очередное испытание, ты похоронил обезумевшего отца, оставил мать одну, несмотря на то, что она чуть ли не до границы висела на руке, не желая отпускать. Феликс уверяет себя — ты это преодолеешь, смирись и отдайся Богу. В следующий раз он закрывает дверь изнутри на ключ, Лила вскрикивает — от ее шеи крепко пахнет ладаном, она вжимается в стену, а Феликс, ругнувшись, отшагивает. Велиалова печать пылает, хочется снять перчатки, порвать на себе одежду и взмыть в воздух, словно ведьма, самая настоящая ведьма. Ее дар, дар демона, быть лживой, прекрасной и манящей не портят ни бедность, ни проституция, ни их глухонемой бог. Потому что Феликс практически сломлен. +++ Феликс бы выгнал её взашей, потому что она режет его одним своим присутствием, после того случая Лила все время ложится к нему в постель, оплетает руками и шепчет, что не отпустит, а он просыпается в ворохе ее волос, напряжённый, озлобленный и шагающий по грани, понимающий, что она вправду никогда его не отпустит. Флагеллантство больше не кажется страшной сказкой из прошлого, Феликс стирает ладони о каменный пол в церкви, молится, молится, молится, прихожане шепчутся — только подумайте, как он смотрит на Иисуса, точно святой — а Феликс смотрит на Иисуса, а видит только Лилу. Она повсюду, она забирает его себе — и он готов отдаться ей весь, до последней ресницы, до предсмертного вздоха. Ему снится, как вместо того, чтобы начать подбирать грейпфруты, они оба сразу бросаются в пыль во славу дьяволу, а все вокруг начинает пылать, солнце сжигает землю, с прохожих слезает струпьями обгоревшая плоть, словно они одним своим единением могут дать начало концу света. — Ты не отпустишь меня, не так ли? Лила в одной ночной рубашке сидит на нем сверху, придавив грудную клетку, чтобы было трудно дышать, словно она его ночной кошмар, часто кивает и зубоскалит под лунным светом. А луна ластится к ней, как доверчивая собака, ещё не знающая, что ее забьют. Длинные волосы со склоненной головы щекочат лицо, Феликс улыбается, оглаживает худые бедра Лилы, а она ведь все понимает, зажимает ему горло над адамовым яблоком и съезжает ниже, с грудной клетки к бедрам, чтобы другой рукой загнать в себя чужую возбуждённую плоть — он проиграл. Проиграл? +++ У Феликса исполосована спина и грудная клетка, шею пересекает грубая лиловая черта, благо можно её скрыть под одеждами, а Лила теперь ходит такая безмятежная и кроткая, словно в монахини подалась, как будто они не оскверняют этот несчастный храм одним своим присутствием. Феликс чувствует себя так грязно, стыдно и плохо, но ничего не может противопоставить тому, что они творят. Лила плюет в кропильницу, вымазывает стены в исповедальне их соками, а Феликс во время служб вечно подносит четки к лицу, потому что на них все ещё сохранился ее запах. В конце концов, он берет ее посреди церкви, раздев донага, чтобы любоваться лунным светом, играющим на коже. Лила поворачивается на живот, чтобы зажать себе рот рукой без спасительной перчатки и не кричать вместо нужного имени демона лжи имя священника — Феликс, Феликс, Феликс! Когда кровь не приходит, Лила понимает, что она в ловушке. — Феликс, давай сбежим, — Лила кидается ему в колени, сжимает намертво кисти рук, — пожалуйста, тебя все равно отправят обратно в Англию, ты тут никому не нужен с их политикой очищения нации. Италия объявляет войну Франции и Великобритании. На их островок, полный правящей здесь мафией, надвигается буря неизбежной войны, как тут не захочешь скрыться где-нибудь на краю мира, где до тебя никому не будет никакого дела. — А ты еврейка, да? — Феликс безмятежно затягивается плохой сигаретой, других уже не достать. Лила сбила себе колени о землю, за церковью никакого вида нет, сплошное разочарование, только смотреть на курящего священника в потрёпанной сутане — вся радость. Ядовито, едко, обнадеживающе, будто Феликс решает включить внутреннего праведника именно тогда, когда он вообще ни к месту. Лила сбегает, украв пару реликвий, не представляющих очень большой ценности, но прожить на них пару недель вполне выйдет. Или вытравить зачатое, кто знает, что ей даст выбрать демон. Феликс пакует вещи, кладет ее перчатки себе во внутренний карман дорожного плаща и возвращается в Англию к матери. Все равно он больше не священник, он похоронил годы на церковь, но душу отдал демону лжи, а не богу, ему больше здесь не место. +++ Когда Лила возвращается, город практически стёрт, никакой церкви, в которой она провела столько времени, и в помине нет, а она снова — живая, увертливая, хитрая — возвращается в театр. Страна изменилась до неузнаваемости, как сгнивший внутри грейпфрут с все еще крепкой красивой кожурой, терпеть ее почти нет сил, когда на гастролях в Лондоне ей предлагают остаться, чтобы играть Электру, Лила соглашается, совершенно не раздумывая. На сдаче спектакля вместо цветов ей приносят перчатки, и сердце, обгрызенное со всех сторон демоном, начинает неистово кровоточить. — Я бы продала душу, лишь бы снова тебя увидеть, но у меня ее давно нет. — Я бы и не принял ее во второй раз, — ухмыляется Феликс в приветственный, слишком крепкий поцелуй, отдающий на вкус воском помады и ладаном. Печать жжется, Лила отстраняется, чтобы ещё раз посмотреть ему в лицо. А глаза у него все-таки такие же, как и её — ядовито-зеленые.