главные герои:
Куроо Тецуро в роли Кирилла Тетяева
Сугуру Дайшо в роли Серёжи Дашникова
Единственное хорошее в том, что Кирилл поступил на фармацевта, это халат. Далёкие от фармацевтики, специфического медицинского душка и посещения врачей в принципе люди (вроде Павлика — амбала того ещё, с бицепсами, здоровьем космонавта и вечно выкрашенными в дикие цвета
перьями локонами) понятия не имеют, как красит врачевателей халат. Тетяев тоже сначала не разобрался, но затем, столкнувшись с одной очень кинканутой мадам (всегда казавшейся типичной мышкой-норушкой и вообще цветочком, ох уж эти блондинки) и уподобившись ролевым играм, которые кончились с первой же учебной сессией… В общем, Кирилл знал, что если и есть что-то хорошее в том, чтобы учиться около десяти лет, так это то, что он будет выглядеть чертовски горячо.
Что Кирилл не предусмотрел, так это то, что никакой халат тебе не поможет, если ты отощал, и он висит на тебе мешком, если ты не спишь, и синяки разливаются на полрожи, если ты похож на мертвеца, к которому побоится полезть самый отчаянный некрофил. Или некромант. Или последователь теории о зомби. Тебе, короче, вообще ни с кем не светит. А ещё в халате пиздец как жарко.
Тем не менее, Кирилл старался изо всех сил: не прогуливал пары (это называется инстинктом самосохранения), работал на зачётку не только в первый год обучения, но и во второй, и в третий, и в самый последний. Никто не верил, что он доживёт до конца обучения, не говоря о работе по специальности, и Клим в том числе (и как этот хиккарь терпел его нытьё на протяжении шести лет, уму непостижимо), но вот он, Кирилл, чёрт его дери, Тетяев, продаёт стерильные баночки для анализов старушкам и Турбослим — юным бабочкам-идиоткам. Работа мечты? Нет, думает Кирилл, то и дело одёргивая ебучий халат. Стоило ли оно того? Нет, выдыхает сигаретный дым Кирилл, стоя на крылечке своей аптеки. Ну как своей — он дрочил большинство смен в одиночку, так как хозяин потихоньку разорялся, задерживая зарплаты, слишком совестливый, чтобы нанимать новых фармацевтов в такие паршивые условия, но Кирилла не жалел ни разу с самого начала работы. Тот трудился далеко не из любви к искусству, просто не хотел искать новую работу и уже готовился звать своего директора в суд, если тот посмеет взять и забить на то, что выходцам МГУ тоже нужно на что-то жить и чем-то питаться. И курить. И…
— Ты действительно взял и оставил эту причёску,
Кирюша? Невероятно.
Кирюша давится дымом.
— Серьёзно. Я впечатлён.
Серёже двадцать четыре. Серёжа окончил Московскую государственную консерваторию имени Чайковского, а сейчас он подрабатывает в дорогущем ресторане пианистом — сидит себе в костюме с иголочки, будто представитель богемы, и играет джаз днями напролёт. Серёжа очень заебался так жить, хоть и понимает, что ему ой как повезло не сидеть в переходе с синтезатором и подставленным чехлом для монет, ведь куда ещё идти после консерватории? Серёже казалось, что для кассира он был слишком, слишком хорош собой. Так что оставалось пропивать зарплату в барах, копить понемножку на чёрный день и радоваться тому, что у него было.
Кириллу тоже, кстати. Ну, двадцать четыре.
— Греча, какая встреча, — бормочет он с выражением вселенской грусти на лице. Уставшая, но почему-то до боли искренняя усмешка теряется в уголках губ, в полумраке, который фонарь еле вывозит. — Я думал, ты помер за поребриком.
Кирилл курит красный Мальборо, но это не отменяет того факта, что во внутреннем кармане его куртки теплится девственная пачка тоненьких женских Vogue.
Серёжа не курит — Серёжа сжимает в руках вишнёвый Гараж, и Кирилла аж перекашивает. Сколько вообще лет этому склизкому ублюдку?
— Я бы, конечно, мог, — начинает Серёжа. Тетяев, разглядывающий его сверху-вниз (ступени крыльца были не такими уж и высокими, но Кирилл уже чувствовал своё превосходство), отмечает, что пальцы, обхватывающие наверняка ледяную в такую влажную московскую промозглость бутылку, такие же длиннющие и белые. Тетяев почему-то думает, что ломались бы те с таким же хрустом, с каким жуётся чипсина, — но это физически невозможно. Что за петербужские флэшбеки?
— Петербуржецевые.
— Скажи уже это.
— Чего?
—
Питерские.
Кирилл театрально морщится, разочаровывается, возмущается, и всё — за долю секунды. Финитой ля комедии становится то, что он позорно давится дымом, после чего Серёжа смеётся и, завершая цикл, давится своим вишнёвым Гаражом. Кирилл слишком занят тем, чтобы восстановить свою репутацию курильщика с десятилетним стажем, чтобы заржать, когда Дашников чуть ли не сопли по горлышку развешивает, иначе эта хохма дала бы оборот похлеще Колеса Сансары.
Когда они немного приходят в себя и редкий кашель Тетяеву удаётся выдать за хмыканье, Серёжа снова подаёт голос:
— А это ведь я питерский.
— Питерский!.. До чего людей доводит Москва. Вот в моё время…
— Боже, не начинай…
— …ты носы людям разбивал, когда они твою парадную зассывали или бадлон водолазкой называли!
— Мне было семнадцать.
— Но каков же был пыл! — Кирилл приподнимает брови и улыбается так погано, что Серёжа угадывает в нём левел-апнувшегося соперника.
— Говорит человек, которого в толчок окунали, когда он бошку не мыл месяцами.
— Да горячей воды не было, че ты начинаешь, — и щурится.
— Осенью?
Кирилл глубоко затягивается, игнорируя, что ещё немного — и кончающаяся сигарета будет жечь губы. Мир почему-то схлопывается на узких и болезненно-бледных губах, обнажающих вроде и белоснежные, а вроде цвета слоновой кости зубы. Кирилл выдыхает дым, втягивает его носом. Серёжа притихает — и без того узкие глаза (мама у Серёжи была казашка) становятся щёлочками, улыбочка сползает, делая его осунувшееся, почти больше-не-юношеское лицо куда осмысленнее, серьёзнее, взрослее. Кирилл приглядывается и отмечает блеск на губах (у Дашк
а всегда уморительно (потому что больно) трескались губы на холоде), влагу под красным носом, прячущиеся в щеках ямочки… Это что, цветные линзы? Кого Серёжа пытается обмануть своими
зелёными глазами?
Он всё так же красил волосы в этот грязно-болотный изумруд. Не менял причёску.
— Ну иди сюда, — бросив бычок на мостовую, говорит Кирилл. Серёжа не сдвигается с места — только плечом ведёт и разворачивается к Тетяеву, спускающемуся к нему с крылечка.
— Фу-у, ну за кого ты меня принимаешь, я же не из этих…
— Не учи учёного, — хохочет Кирилл и крепко жмёт Дашникова к груди.
До Бочарникова с его бицухами, телом греческого бога на стероидах и детской непосредственностью Кириллу было далеко, но хватка у него всё равно оказалась достаточно крепкой, как отметил Серёжа. Он честно попытался было улизнуть от объятий, но затем смирился со своей судьбой и уместился подбородком на широком плече — школьная волейбольная секция всё-таки не прошла даром, несмотря на пьющего физрука. От тёмных волос Тетяева пахло дымом и шампунем вроде Хэд энд Шолдерс. А ещё лекарствами.
— Слушай, я же тут по делу, — начинает Серёжа, а потом понимает, что его руки обвили чужой пояс. Когда Кирилл отстраняется, понимает ещё и то, что чрезвычайно этим вот фактом недоволен. И нервно пытается переключиться на что-нибудь ещё — на чёрное небо за широченными плечами Кирюши, например.
Блять.
— Денег не дам.
Серёжа закатывает глаза.
— Как будто у тебя они есть.
— Тоже верно. Так чем могу помочь?
— Я…
— За ритуальными услугами — к Аркаше. Он собирался бросать своё бюро, но если поторопишься, можешь успеть. Это на будущее, когда Машка тебя всё-таки грохнет. Как она, кстати? Вы же разбежались?
— Мы…
— Нет, не говори, — Кирилл задумчиво трёт подбородок, а в глазах у него пляшут непонятные черти. Не каждый день встречаешь людей из прошлого, в которое хочешь вернуться каждый божий вечер. — Тебе нужен собутыльник, так? Нет, это совсем уже глупости, я же знаю, что вы с Коноховым в компашке. Не подумай только — Боча иногда с ними бухает, вот я и в курсе…
— Кирилл, — понимая, что словесный понос не остановить, Серёжа сокрушенно вздыхает и скрещивает руки на груди.
— Что же тебе могло понадобиться от такого честного человека, как я? — Кирилл говорит медленней, растягивая гласные, с насмешкой. — Только не говори, что…
— Кирилл, блять, — шипит интеллигентный Серёжа, как какая-нибудь гадюка, и Кирюша вмиг замолкает. Это всегда было их установленным стоп-словом, которое не действовало на Тетяева, только когда они всерьёз пиздились или ему было похуй. — Я заболел.
— А.
— Ага.
— Не думал, что пресмыкающиеся…
— Я тебе сейчас лицо откушу, — очаровательно улыбается Серёжа такой улыбкой, которой не грех отравиться.
Спустя где-то тридцать минут (пять из них они препираются на холоде,
Кирюш, и если мы продолжим в этом духе, я позабочусь о том, что твои яйца будут так звенеть при соприкосновении, что в конце концов разобьются, двадцать пять из них — за прилавком,
ну же, Дашок, возьми гематогенку, я хочу свою ёбанную премию, ты слышал про выполнение плана, или всё-таки в содержанках? как же казашкам повезло с рожами, ё-моё) они идут в бар. Как так вышло, Серёжа не знал (о том, что в конкретно этой аптеке работает конкретно Кирилл, конечно же,
тоже понятия не имел) — Тетяев просто сказал, что знаменитый Ламберджек буквально через дорогу (оказалось, что через квартал), и Серёжа не смог устоять.
— Тебе там такое намутят, — мурчал он хрипло, пряча нос в тёмном шарфе и быстро-быстро перебирая ногами, будто оформил подвороты в нулевую погоду. Ах да. — Закача-а-аешься.
Спустя еще минут двадцать пять (двадцать они идут, не замолкая ни на мгновение, и даже не лезут в мобильники, а ещё пять спорят, кто первый зайдёт,
дамы вперёд, Кирюш) они оказываются в баре.
Спустя одно (1) пиво Серёжа вдруг говорит серьёзно-серьёзно:
— Я на Машке жениться хочу.
Свободных мест немного, но достаточно, чтобы посидеть у стойки, допить пиво и взять заказ на пожрать-и-не-очень, после чего отчалить к одному из столиков на двоих. К вечеру (время перевалило за девять) здесь приглушали свет, и Кирилл мог расслабиться в уютной полутьме, успешно делать вид, что его синяки под глазами не глубже серёжиных, а прическа… Да какая разница, если Серёжке не нравятся его лохмы! Он, если отвык, пусть заново привыкает! — думает Тетяев, то и дело приглаживая волосы.
— Так вы вместе? — Кирилл выпрямляется, кое-как оседая на неудобном стуле.
— Я тебе об этом весь вечер говорю.
— Нет, про свадьбу ты только сейчас сказал.
Повисает редкая пауза. За последний час они узнают друг о друге столько, сколько не узнавали, наверное, никогда. Большую часть времени их сегодняшнего общения занимали шуточные и одновременно охуительно близкие к фатальным перепалки. Кириллу хватало мозгов не покупаться на провокации, которые Серёжа делал и банально не замечал: настолько въелось в его природу это ковыряние чужой (Кирилл не сомневался, что своей тоже) раны ржавым гвоздём, что стало отличительной чертой характера. Хорошо, что эта привычка Серёжи никуда не делась, но плохо, что так апгрейднулась: Тетяеву то и дело приходилось экстренно считать до десяти, чтобы не принимать колкие словечки близко к сердцу. Раньше он ни одно не пропускал, потому что юнцом был зелёным да чувствительным, а сейчас… Сейчас всё поменялось: и характеры (нет), и причёски (
ну…), и мироощущения (неа). И сферы деятельности. И Кирилл, и Серёжа знали о сейчасшней жизни друг друга куда больше, чем им полагалось, и, не сговариваясь, решили не заострять на этом внимание. Какая разница? Ну заебали они Коноховского, метающегося между двумя компашками (Серёжа успел подметить, что здесь даже про два стула шутить не хочется, и так неприятно улыбнулся, что Кирилл успел что-то заподозрить, но что — так и не понял) расспросами друг о друге, ну потерпит! Они же его терпят, такого..! Такого!..
Кирилл взялся за второй бокал пива, который только-только притащил энергичный официантик, и взглянул на Серёжу другими глазами. Да, тонюсенькие губы, да, глаза-щёлочки, да, ебало красивое, да, причёсочка всё та же. Но что-то было не так. Не сказать, чтобы Дашников повзрослел с их последней встречи
(разбитые рты, крики и чистый спирт), но что-то в нём было такое новое, такое основательное, что Тетяева коробило не по-детски.
— Она… — Серёжа всматривается в бутылку Хейнекена, вертит её в руках, — у нас не всё путём, — Кирилл молчит. Очевидно, что с Серёжей «всё путём» долгое время длиться не может, — а терять её не хочу. Мне кажется, она откажется.
— Кто не рискует, тот не пьёт шампанское.
— Я предпочитаю мартини.
— Господи, какая же ты тёлка.
— Я хотя бы не курю Вог.
— Чего?! — Кирилл искренне возмущается, аж припадая к низкой спинке стула.
— Вог, говорю, не курю. У тебя ими весь халат провонял.
— И ничего не провонял.
— Провонял.
— Нет.
— Да.
— Откуда ты вообще знаешь, как пахнет Вог?
— Маша ку…
— Маша не курит.
— Маша закурила.
— С тобой грех не закурить. И не запить. Знаешь, а женский алкоголизм ведь не лечится. Вот до чего ты девчонку довёл?
— Ей скоро двадцать пять.
Кирилл морщится, глотает пиво, а Серёжа суёт в рот треугольник начос из набора к пиву.
Тридцатка не за горами, а они всё ещё живут прошлым. Этой дурацкой псевдовраждой, которая, не упомнишь уже, откуда взялась
(ложь), старыми причёсками и почти что работами детских мечт. В конце концов, Кирилл всегда хотел хорошо разбираться в лекарствах, чтобы знать, чем пичкать снова блюющего Клима. В конце концов, Серёжа вообще не думал, что доживёт до двадцати.
***
Спустя часа два они вываливаются из бара, выгнанные барменом взашей. Кирилл держит их куртки на руке, обнимая привалившегося к нему Серёжку одной рукой, и хохочет в голос, торопливо переставляя ноги. Настойки здесь дешёвые и такие вкусные, что даже в счёт потом необидно смотреть — самое главное, что появилось настроение орать Дискотеку Аварию даже без караоке и драться. Когда Кирилл
(запоздало) понял, что концентрация пошлятины в голове, связанной непосредственно с влажным ртом Серёжи и его пьяно блестящими глазами, зашкаливает, он решил, что пора завершать незамысловатый перформанс встречи двух старых друзей. Заебавшийся мальчишка за стойкой с ним согласился.
Москва декабрём совсем не пахнет — Москва влажная, душная,
никакой прохлады. Кирилл не думает о том, что это всё из-за тесно жмущегося к нему Дашникова, который еле топает. От него несёт потом и ядрёными шотами, болезненным жаром. Кириллу хочется закурить и потрогать его под футболкой.
— Знаешь, — прерывая слишком затянувшийся смех, который эволюционировал сначала в хохот, а потом и в гогот, тяжело выдыхает Серёжа Кириллу на ухо, — я ведь скучал.
— Да-да, я тоже, — Кирюша уже зажимает между зубов тонкую сигарету и подносит к ней зажигалку. — Мфы это фроде фыяфнили полчафа назад.
— Нет, ты не понимаешь, — Серёжа так противно ворочает языком, что Кириллу хочется его как-то расшевелить своим, поэтому он судорожно затягивается, после чего вдыхает дым носом. — Я
скучал.
Они останавливаются у подворотни — Кирилл не знает, не думает, куда, сколько они идут, просто шагает, будучи удивительно крепко стоящей на ногах опорой, и держит Дашникова, который с таким усердием делает вид, что ну просто в зюзю и вот-вот свалится, что ему верят. Эта подворотня прямо как провал: оглянись — Москва сияет трассами, светофорами, весёлыми глазами, всмотрись туда, куда смотрел, и в тебя будто вовсю пялится бездна с тёмной улочкой к жилому кварталу. Кириллу кажется, что у него плывёт в глазах, и он часто моргает, чтобы привести линзу в чувство, когда Серёжа с силой пихает его в темноту, заставляя выронить сигарету.
А так всегда было, думалось Кирюше. Он был вечерней Москвой, а Дашников тем, кого быть в ней не должно — слишком уж контрастное пятно, чересчур обволакивающий мрак.
Кирюша вспоминает, как десятилетний Дашников забил камнями котёнка, а его уже прикладывают лопатками к стене, подпирающей собой переулок здания.
— Ты чего творишь? — уточняет Кирилл, когда поразительно бледная для казаха рожа оказывается к его неприлично близко. Куртки лежат где-то у ног, а цепкие руки Дашникова — на вороте его растянутого синего пуловера. Кирюша пытается сфокусироваться именно на них. — Ой, ты же пианист.
— А ты только сейчас вспомнил?
— Ну так ты только сейчас руками у меня перед лицом мотаешь. Зачем, кстати?
— А всё тебе расскажи.
— Ну ты уж, блять, постарайся.
Они опять какое-то время молчат, пока брови Кирилла ползут всё выше ко лбу, а лапищи Серёжи ослабляют хватку, но не до конца. Когда Серёжа вдруг оказывается близко-близко, Кирилл судорожно сглатывает, только сейчас понимая, что он никогда не был так
опьянён.
— Ну что..? — хрипло уточняет он, вдруг сжав элегантно тощие запястья.
— Что «что»? — у Дашникова глаза-щёлки и скулы-ножи. У Кирилла не хватает дыхания и совсем едет крыша.
— Целоваться, что ли, будем?
— Фу, ты за кого меня принимаешь?
— О, — Кирилла чуть тряхнуло: нервное возбуждение уже разлилось по венам, контрастируя с абсолютной неспособностью вести нормальную жизнедеятельность в нетрезвом состоянии, — пиздиться будем?
— Ты знаешь, сколько я денег угрохал в нос? — тихо спрашивает Серёжа и хмурится. Кирилл веселится
(кулаки, кровь, битые рожи: носы, рты, глаза, скулы).
— Сколько?
— Много.
— Как много?
— Больше, чем ты когда-нибудь сможешь заработать.
— Нет, ну это не ответ.
— Тебе когда-нибудь хотелось домой, когда ты уже был дома?
— А?..
— Ничего.
— Нет, ну скажи ещё раз..!
А потом они всё-таки целуются. Кириллу кажется, что он пизданётся на землю, потому что ноги откровенно косит, а ещё к лицу слишком близки такие тонкие и красивые руки, что сдохнуть можно. Серёжа целует напористо, с каким-то голодом и отчаянием: его язык быстро скользит по зубам (они сталкиваются лишь единожды, привыкая друг к другу чертовски быстро), по дёснам, пока не встречается с чужим. Кирилл предпочитает нервно кусаться — сердце в груди бьётся так болезненно и гулко, будто вот-вот разнесёт рёбра в пух и прах и выпрыгнет. Он перебарщивает с укусами, причём слишком, и понимает это, только когда Дашников сдавленно мычит в его рот, обдавая новой волной занимающегося перегара и металла.
Кириллу кажется, что он умрёт, если не покурит.
Серёже кажется, что он вернулся домой.
