главные герои: Танака Рюноске в роли Ростислава Танасюка Шимизу Киёко в роли Кати Шимкевич Савамура Даичи в роли Совка Данченко Сугавара Коуши в роли Константина Севастьянова Азумане Асахи в роли Артура Азимова Ячи Хитока в роли Яны Химиной
— А Шурик не придёт? — спрашивает Катя, ставя перед Артуром тарелку с тарталетками, блестящими бусинками красной икры. Тот улыбается, бросая на брюнетку кроткий взгляд типичного брутального здоровяка, чьё сердце подобрее будет, чем у большинства. — Нет, он с тетяевским, — откликается Костя, переворачивая мясистый стейк на сковородке и убирая со лба крашенные в платину волосы. Поверх несколько мятой пиратской белой рубашки, что со свободными рукавами, розовый фартучек Шимкевич, который на Севастьянове смотрится так гармонично, что Данченко порой заглядывается. — С «тетяевским»? — уточняет Артур. — Да, — кивает Яна, поджав губы. — С Климом. — С Климом, — кивает Костя, мечтательно качая головой. — Кто ж знал, что из забитого задрота выйдет такое… — Костя. Тридцать первого числа они чуть ли не с самого утра (сначала приехали Яна с Артуром, еле разобравшись с электричками и пересекшись в вагоне по чистой случайности, потом и Севастьянов с Данченко, скооперировавшись так, чтобы вместе приехать на машине последнего. И как у них это, интересно, получилось?) занимались подготовкой к Новому Году на даче Кати Шимкевич, как делали уже третий год подряд. Она обещала от себя «хату» и чистые постели, то бишь место, куда можно будет незамедлительно грохнуться, дойдя до предела, а остальные — ингредиенты для салатов, алкоголь и мясо, в зависимости от того, что хотелось искушать и испить посетителям, то бишь друзьям. У них была своя компашка, образовавшаяся ещё в школе, и даже если после одиннадцатого все пошли своей дорогой (Азимов, увы, не в научную фантастику, а в дизайнеры, Данченко — в Суворовское, Севастьянов выбрал пед, Катя — банковское дело, Яна — архитектурный), они нередко встречались, а кто-то даже с подозрительной постоянностью. Савелий (которого большинство звали Саввой, не думая даже, что это совсем другое имя, а Костя по-ласковому — Совком) с любовью мажет бутерброды маслом, чтобы затем уместить на них ровные кусочки красной рыбы, Яна, чью голову занимают мысли непосредственно о Шурике, аккуратно раскладывает колбасно-сырную нарезку, Катя поправляет очки, попутно пересчитывая бутылки, которых в этом году оказалось куда больше, несмотря на то, что людей — меньше, Костик дожаривает мясо, то и дело поглядывая на давно готовый крабовый салат в тазике, а Артур… Артур сидит, оставшийся без работы, и наслаждается ленивой предновогодней суетой. Он так давно ждал этого момента, когда можно будет просто побыть в кругу самых близких, что приходились ему второй семьёй, не думая о работе или о завтрашнем показе, если он всё равно будет, если на него всё равно придётся поехать… кто вообще придумал моду в десять утра первого января, Господи помилуй… — Ну, — Катя ставит на стол фужеры, тарелки, столовые приборы и поворачивается к Савве. — Как у вас дела? — А? — тот останавливается, отнимает взгляд от своих бутербродов, а Костя встаёт к плите в пол-оборота и многозначительно на него пялится. — Да нету у нас никаких дел. Ты о чём? — Я про работу, — не меняя околозаинтересованного выражения лица, говорит она. Артур закусывает щёку со внутренней стороны, видя, как тяжело вздыхает Севастьянов. Яна тихо-тихо фыркает, улыбаясь. — Ах да, работа, — Данченко возвращается к своим бутербродам, почти ненапряжённый, жмёт плечами. — Всё неплохо. Взяток всё ещё не беру, — смешливый взгляд в сторону Артура, который показательно цокает языком. — Последнее время не без крупных происшествий, но что поделать. Праздничное время — оно такое. — Это точно, — тянет Костик, тыкая стейки лопаткой не глядя. — Он весь в заботах, весь в заботах. — А у тебя дела как? — щурится Катя. — Да так, потихоньку. Испортил Новый Год незачётами всем, до кого только добрался. Ни пятихатки не взял, представляешь? — тянет Костя театрально, склонив голову на бок и не смотря на Данченко. — Меня так старательно отучали, денно и нощно, что я просто не мог не поддаться напору и… Савва смотрит на Костю с почти несерьёзной укоризной, пока остальные смеются в открытую — даже Катя позволяет себе полуулыбку и фирменный прищур, пока Севастьянов наигранно приставляет ладонь тыльной стороной ко лбу, устремив взгляд к потолку, да заканчивает фразу с придыханием: — …не перейти на сторону добра. — Господи, Костя, — бурчит Данченко, а тот гаденько хихикает и отворачивается обратно к сковородке. — Ну голубки, — басом тянет Артур, дружески пихая Савву в бок. Тот шуточно закатывает глаза и берётся за последний кусок хлеба. — Надеюсь, ты не рассчитывал на то, что мы не в курсе, — миролюбиво говорит Катя. Яна ставит на стол свою нарезку. — Ну… — Савва задумчиво чешет подбородок костяшками и в конце концов улыбается. — Надежда умирает последней?***
Они пьют с шести вечера, не дожидаясь и десяти. Сначала это просто-напросто шампанское, бокальчик в полчаса, затем — слабые настоечки, которыми Катя так хотела угостить истинного ценителя в лице Азимова и, что самое удивительное, Яны, но попробовали все и не раз. У каждого был слишком большой опыт, чтобы захмелеть так быстро, поэтому в ход пошла тяжёлая артиллерия в виде кофейного ликёра, что пился как вода. — А Рюша? — вдруг спрашивает Катя. Салаты и закуски прикрыты и убраны в холодильник, на балкон, мясо с гарниром укутано в кучу пледов и одеял, чтобы к вечеру остаться горячими. Все взяли бутылки и переместились в большую гостиную с высоким потолком, приглушив в ней свет: было решено врубить телек и оккупировать диван, а кому не хватит на нем места — пол, прихватив толстые подушки и пледы, пуфики-груши. Таким образом, Шимкевич, поджимая под себя ноги и деля одно лёгкое одеяльце на троих, использовала Данченко, который, бедняжка, предпочёл диван, вместе с Севастьяновым, улёгшись щекой на его сильное, широкое плечо. Яна сидела в оранжевой груше, утопая в ней, и Артур рядышком, то и дело поправляя свои очки, чтобы углядеть что-нибудь в телевизоре. — Рюша же придёт? — Ростислав? — переспрашивает задремавший Савва. — Да. Обещал. — Уже полдесятого, — будто оправдывается Катя, прикрывая глаза. — Он с подарками ебётся, — шепчет Костик ободряюще. Щёки у него красные, глаза захмелевшие, но голос такой же. Это даже успокаивает, думает Катя. — Обернуть всё хочет красиво, а не как в прошлый раз. Шимкевич издаёт тихий смешок и крепче обнимает Данченко за руку. Тот легонько гладит её по бедру. — О, это было, не побоюсь этого слова, легендарно. — Я ему до конца жизни припоминать буду, — бурчит Савва. — Ещё как будешь. Он когда всё вывалил, ты чуть без ноги не остался!.. — шумно и псевдонасмешливо шепчет Костя, после чего коротко чмокает Данченко в щёку, будто извиняясь. — А я без руки, — подняв многострадальную руку, говорит Артур. — А я чуть не померла! — бодро кивает Яна. — Шурик, поди, поэтому с нами больше не празднует, — добавляет Азимов, и Яна затихает. — А Юра жив вообще? — хмурится вдруг Катя. — Да живы твои мальчишки, живы, — смеётся Севастьянов. — Чтобы хоть что-то в этом мире могло прибить Юрку Николаенко! Не смеши совковы погоны. Он живучий у нас, как таракан, даже если ростом его чуток побольше будет… — Костя! — возмущается Артур, аж оборачиваясь. — Шучу, шучу, — Севастьянов закатывает глаза и ерошит густые каштановые волосы, еле собранные в хвост. — А вообще, — вдруг начинает Савва, — Танасюк — парень хороший, Катюш. Ты бы присмотрелась. А потом раздаётся оглушительный звонок домофона, и Катюша подскакивает с места, чтобы, ну, знаете, присмотреться. Трехлетний Боб, огромный чёрный доберман с рыжими подпалинами у лап и морды и просто Катин домашний любимец, уже завывал вовсю, вынырнув из конуры и пытаясь расцарапать калитку. Он всегда вёл себя спокойно, не смея бросаться на новых и старых гостей, но стоило ему услышать и почуять родного человека, как он зверел, скулил, мучась от невозможности наброситься на него или вылизать. Так происходило каждый раз, когда Катя была вынуждена оставить собаку у друга, дабы отчалить в длительную командировку, и возвращалась, разбираясь со входной дверью, или когда этот самый друг, по имени-фамилии Ростислав Танасюк, надолго пропадал из поля зрения. И что они нашли друг в друге, гадала нередко Шимкевич, видя, с каким восторгом что бритый качок, что преимущественно спокойный пёс каждый раз схлестываются при встрече. Когда Катя подходит к калитке, то наконец слышит, с какой нежностью человек, чересчур смахивающий на зека для обычного ЗОЖника, пытается успокоить её собаку от отчаянных попыток продырявить забор стриженными когтями: —…тише, тише, я тоже соскучился, Бобик, хороший мой, сейчас, сейчас… Катя гладит пса по голове, и тот дёргается, после чего прихватывает его за ошейник, мягко отстраняя от калитки, чтобы ее отворить, ведь Танасюк наверняка при пакетах, которые слишком легко уронить, когда на тебя бросается доберман в семьдесят сантиметров в холке и вообще… — П-Привет, — резко выпрямившись, выпаливает Танасюк. На относительно лысой голове чёрная шапка, совсем не модная, надвинутая на лоб, на шее — вязаный ещё ею, Катей, шарф. Дутая куртка расстегнута, мощные ботинки в снегу. Щеки красные, и глаза, как всегда, блестят. В руках предсказуемая куча пакетов. — Катя. — Привет, — Катя почему-то отводит взгляд и крепче держит Боба за ошейник, несмотря на все его попытки дорваться до одного из двух своих любимейших людей на планете. — Как доехал? — Д-Да вот, — на улице далеко не Сибирь, какие-то жалкие минус три, но голос у парня всё равно дрожит, несмотря на бойкие интонации, и это совсем по-дурацки греет Кате сердце, — на такси. Электрички забраковали, моцык у мастера, я же в аварию попал недавно… ты только не переживай, там совсем ничего, я в больничке почти не лежал, вот и говорить не стал!.. — Танасюк… — Да ладно тебе, Катька, на мне всё заживает как на собаке, ты бы просто зря волновалась, я же знаю, как ты за нас за всех волнуешься, как мамка… — Танасюк. Танасюк закусывает губу. Он никогда не перечит Кате, никогда её не перебивает, но от занявшегося на улице морозца так и распирает. К тому же, он страшно скучал. А в больнице вообще думал, что помрёт, что никогда свою Катеньку и не увидит. Страшно было жить, но как же тут не выжить? Вы эти глаза вообще видели? А родинку? Кожу? Улыбку? За Шимкевич можно было выживать, воевать, пить, бить, и Ростислав в этом нередко убеждал охуевающую общественность, которая в дальнейшем если не обходила Шимкевич стороной, то остерегалась, относилась с чрезмернейшим уважением, лишь бы не спровоцировать вечно бдящего зека и его напарника-полторашку. Поняв, в чем дело, Катя обоим надавала по шее, но те её оберегать не прекратили, наседая на всех, кто того заслуживал. Когда Катя чуть не лишилась своей первой работы (Танасюк стал невольным свидетелем того, как девушка рассказывала про тирана-начальника, и не мог не заявиться к нему, вычислив каким-то чудом), она не проводила никаких воспитательных бесед, зато, смертельно уставшая от чужих попыток уберечь её от шрамов, которые так и хочется заработать хоть разок, расплакалась прямо перед своим воздыхателем. Ничто так не повлияло на Ростислава, как слёзы любимой с самого малолетства женщины, за всю жизнь, и он стал настолько чуток, насколько, думал, просто не способен быть. — Заходи давай. Или Боб сейчас свихнётся. Он был в больнице. Немыслимо. А она как чувствовала, что что-то не так, и даже писала, несмотря на тотальную занятость на работе. А он врал. Чтобы не волновать. Всем, поди, врал, кроме Юрки. Когда калитка была закрыта, а пакеты с подарками — оставлены на крыльце, Ростислав присел на корточки, чтобы затискать пса, а тот повизгивал, хвостом махал, как бешеный, лизался, в снег валил. Танасюк послушно валился, радостно смеясь, а Катя стояла неподалёку, наблюдая за процессом лобызаний после долгой разлуки, и качала головой. Не без улыбки, конечно, привычно тронутая такими отношениями между своими мальчиками. — Надо его в дом на ночь запустить, — подала голос Шимкевич, наклоняясь к лежащему в снегу парню. — Возьми его, пожалуйста, и лапы помой. А я подарки… — Они тяжелые. Я сам. — Ты всё не унесёшь. — Ты во мне не сомневайся! — возмущённо фыркнул Ростислав, на что Катя лишь вздохнула. Только не надорвись.***
Новый Год они встречают с оглушительным шумом, звеня бокалами и обжигая пальцы о горящие бумажки, которые надо не как флаг использовать, Танасюк, Божечки!, а кидать в шампанское. После полуночи Костя прилип к Данченко, завывая ему в ухо «Младшего лейтенанта» Аллегровой на пару с Артуром, пока Яна запускала в них мини-хлопушки, осыпая преимущественно голубым конфетти. Это веселье продлилось недолго, несмотря на то, что любую деятельность, осуществляемую под звонкий Катин смех, как думалось абсолютно счастливому Танасюку, осуществлять можно бесконечно. В конце концов все отправились на чердак, всучив единственному трезвому в лице Ростислава гитару и прихватив алкашку с закусоном. — Ты даже в Новый Год ни-ни? — с театральным восхищением тянет Костик и пихает Танасюка в бок, когда они толкаются на лестнице. — Ни в коем случае! — Танасюк выпячивает грудь, и Катя тихонечко фыркает. — В здоровом теле — здоровый дух! В окно бил навязчивый лунный свет, освещая небольшое, но такое уютное помещение — Катя каждый год приукрашивала его, добавляя на подоконники суккуленты (и не забывая за ними ухаживать!), закрепляя на стенках однотонные полотна, а на них — светящиеся гирлянды, притаскивая всё больше пуфиков и матрасов, тумбочек, мини-столиков, чтобы было, куда ставить закуски и бутылки-фужеры. — Опять у тебя самый лучший в мире чердак, — выдыхает Яна, завороженная атмосферой комфорта и старательностью такой занятой Шимкевич. — Ой, Катюша, только не говори, что сама сюда всё тащила… — Я не фарфоровая, — Катюша улыбается и, не удержавшись, треплет Химину по волосам. Та смущённо улыбается и тянется стиснуть старшую в девичьем объятии. — Катька! — возмущается Танасюк, вытянувшись по струнке. — Да ты бы мне звякнула, я бы метнулся и всё перетаскал! Ты чего?! Кате хочется уточнить: «Прямо из больницы?» Но она боится подставлять Рюшу, вдруг остальные не в курсе. Не стоит портить им Новый Год. Так что остаётся многозначительно взглянуть на парня, который всё равно не утихает: — Катька! А если бы ты надорвалась? Как ты рожать будешь? — Ростислав говорит слишком всерьёз, несмотря на тонкий голос (у него всегда был дурацкий голос, когда в поле зрения появлялась Шимкевич), и Савва решает вмешаться: — Твоя Катька на золотую медаль все ГТО сдавала и в зал постоянно ходит, — говорит он, взяв Танасюка под локоть, и тот напрягается, непривыкший идти против Совка: слишком уж он был мудрый с младых ногтей, слишком уж взрослый. — Тумбочку дотащит, ничего с ней не случится. Верно же? — Верно, — Катя успокаивающе улыбается Рюше, и тот смущённо качает головой, понимая, что снова идиотски переборщил. А потом, когда все рассаживаются, Рюша начинает играть Стрыкало и так проникновенно его завывать, что Катя вспоминает, почему вообще отдала ему сердце в десятом классе. — Тихо лужи покрывает лед, помнишь, мы с тобою, — Рюша не смотрит на Катю, не смотрит на Бобика, грохнувшегося на его коленку щекой, смотрит куда-то вперёд, в стену, будто сквозь неё. — Целовались ночи напролет под шум прибоя… Они никогда не целовались. Катя всегда гасила настойчивого, хоть и не пересекающего границы Танасюка, который то затаивался, то начинал приставать (позвольте! Всё всегда было культурно) с новой силой на пару с Николаенко (тот, благо, к выпуску уже отвалился, отыскав себе другую девчонку (или не девчонку — Катя уже знала, что тут лучше не загадывать), в отличии от своего напарника), несмотря на все увещевания матери присмотреться. Катя много кому нравилась, да всей школе, но чтобы так открыто и искренне это показывать… О нет. Мальчишкам всегда было куда интереснее несколько другое, не считая Рюши — тот как будто действительно жил при стереотипном Совке и не знал, что такое секс, не был подчинён сперматоксикозу, как остальные. Не то чтобы Катя хотела знать такие подробности о его жизни, да она его вообще поначалу себе не хотела, а потом поняла, что никто, даже Тетяев, по которому вздыхало пол-школы и который чрезвычайно неровно дышал к ней, её так не полюбит, и втюрилась. Впервые в жизни. В шестнадцать лет. Было совсем не поздно, но будто бы так неуместно, так непривычно: с чего бы вдруг брать и переставлять всё с ног на голову, отвечая взаимностью? Были же причины, по которым она осознанно давала от ворот поворот самому честному и открытому человеку в мире? Были же, правда..? Подпевали все. И Катя, умостившаяся на подушке так близко к Ростиславу, что нередко задевала его плечом (специально или неспециально — неважно; Танасюк каждый раз вздрагивал, весь сжимался от трепета), и Данченко со своей раскладушки, на котором уже дремал Севастьянов, и Артур с Яной, держащиеся за руки и то и дела пихающие друг друга локтями под шумный смех. Это было каким-то ритуалом, о котором не сговаривались, который брали и осуществляли уже на каком-то автомате, не репетируя. А потом все начали расходиться. Прошло около часа — Танасюк бренчал то то, то это, иногда сбиваясь из-за близости всё хмелеющей и хмелеющей из-за какого-то коньяка (Ростислав не знал, с чего взял, будто та набросилась именно на коньяк, но был свято уверен, что Шимкевич празднично набралась) Катьки, которая хлестала его с Яной на пару, заедая колбасной нарезкой. В конце концов она уткнулась в чужое плечо, зажмурившись, чтобы не вертолётило, и у Ростислава начали дрожать руки. Данченко сказал, что ему пора укладывать своего взяточника, и банально унёс Севастьянова вниз, в обещанную комнату, Артур с Яной согласились, что время позднее, а им уже не пятнадцать, и отправились покурить перед сном, а Шимкевич осталась. Остался и, соответственно, Ростислав, о чём то ли жалел, то ли ни разу не жалел — очень тяжело думать, когда любовь всей твоей жизни едва слышно сопит тебе в шею. — Катя? — когда на чердаке остаются лишь двое и собака, Танасюк набирается смелости зарыться носом в душистые (полынь) волосы и нервно закусить губу, подать голос. — Кать, ты спишь? — Нет, — откликается она удивительно чётким голосом, и Танасюк закусывает губу до боли, страшно смущённый. — Может, спать? — Поцелуй меня, Рюш. — Это исключено, — мгновенно отвечает Ростислав и резко опускает гитару на пол — Бобик аж просыпается, дёргая красивой мордой. — Что? — Катя аж приподнимается, заглядывает с любопытством в лицо напротив. — Почему? — Ты же… пьяная. Вусмерть. Не понимаешь, чего говоришь. — А если понимаю? — Попросишь… попросишь, когда будешь трезвая. — Да? — Это окончательное решение. Пожалуйста, Катюш, не надо. Катюша усмехается, но совсем невесело: к горлу подступают пошлые пьяные слёзы, и она сдерживается, чтобы не дать им выплеснуться. Её тонкая рука проходится вверх по чужой сильной, смуглой, сжимает плечо. Шимкевич чуть отстраняется, но всё равно недостаточно далеко, и Ростиславу почему-то очень, очень паршиво. — Глупый ты, Рюша, — тихо-тихо, тонко-тонко шепчет Катя и жмурится. — И самый лучший. — Не смеши мои подковы, — фыркает он и вгрызается в губу до крови, чтобы ни в коем случае не прослезиться. — Давай, Катюш, я тебя подниму. Боб оглушительно гавкает, заставляя обоих дёрнуться, а Катьку — вскрикнуть от неожиданности. Он вяло виляет хвостом, склоняет голову на бок, смотрит на парочку умными-умными и тревожными глазами. — Ну чего ты плачешь? — ломающимся голосом спрашивает Танасюк, чувствуя, как на футболке расплываются горячие солёные капли. — Не плачь, я же тоже… — Рюш, я такая дура набитая, — Рюша пытается не выпускать из головы мысли о том, что пьяная Шимкевич — совсем другая Шимкевич, что перед ним не та женщина, которую можно трогать, любить, воспринимать всерьез, но Катя садится перед ним и так крепко стискивает за шею, что башка пустеет. — Я… — Катюш, пожалуйста, — просит он, сжимая её талию, — не надо. Потом. Ты мне сердце разбиваешь. — Да я всё с самого начала испоганила. — Ну нет! Не говори так! — он гладит её по спине, тяжело вдыхает полной грудью, старательно глотает слёзы. — Я тебя тоже люблю, Рюшка, честно-ч-честно. С десятого. — Ага, — горько посмеивается он. — Не веришь? А я тебе докажу, — Катя отстраняется не сразу — пытается, конечно, но Ростислав это понимает очень запоздало, а потому — не сразу распускает объятие. Шимкевич поправляет очки, а глаза за линзами у неё так и блестят. — Я раньше все записки твои жгла, помнишь? А с десятого перестала. И каждое кольцо, которое ты мне дарил, помнишь? храню. Не передариваю, как… как говорю. Они все у меня, Рюш. — Все? — Все. — Ладно, — соглашается Рюша. Боб скулит и просовывается между ними, виляет хвостом увереннее. — Поговорим об этом утром. — Я не усну. — Да куда ты денешься. Когда за окном гремит салют, Катя дёргает парня за футболку, и он узнает, какой коньяк они распивали на двоих с Химиной: тот, в котором градусов нету почти, в бутылочке ещё такой приличной, красивой, будто от шампанского… Ещё Рюша узнаёт, как целуется совершенно отчаявшийся человек, ловя мычание Кати как ответную реакцию на его попытки запомнить её рот раз и навсегда, ведь повтора никогда не будет. Как Катя скользит тонкими пальчиками по его шее, как сталкивается зубами, как поднимает очки на лоб, чтобы не мешались. — Неправильно это, — тяжело выдыхает он, обнаруживая себя вжатым спиной в стенку, а Катю — так и держащей его за грудки. — Да, — говорит она и целует его ещё раз, но уже без такого напора, а как-то осторожнее, будто извиняясь. Ростислав касается её волос, а потом скользит большими ладонями по спине. Запрокидывает голову, чтобы с уголков глаз не сорвались слёзы. — Я тебя люблю, — говорит с болью. — И я тебя, — едва слышное. — Что? — И я тебя люблю. — Скажи это ещё раз. — Я тоже люблю тебя, Танасюк. — А чего у тебя голос трезвый?.. Катя отстраняется, опускает очки на нос, трёт под ними глаза. — Абрау-Дюрсо уже выветрилось, пока ты бренчал на своей лютне, — говорит. — Правда? — Правда. Когда какой-то недоумок решает взорвать петарду, празднуя таким образом наступление нового десятилетия, и та подрывается в небе, расплёскивая разноцветные салюты, Ростислав плачет от счастья и целуется будто бы в первый раз.