главные герои: Куроо Тецуро в роли Кирилла Тетяева Лев Хайба в роли Лёвы Хабенского Яку Мориске в роли Мстислава Якубенко Сугуру Дайшо в роли Серёжи Дашникова Мика Ямака в роли Маши Ямской
Декабрь прошёл у Кирилла, мягко говоря, не очень, причем настолько, если позволите, не очень, что приходилось то и дело напоминать себе, что могло быть и хуже. Как в прошлом декабре, например, когда он вспомнил свою первую и последнюю любовь и ударился в непозволительно жёсткий для человека, ушедшего, вообще-то, в медицину, запой, заработав незачётов по практике и прочие прелести, которые пришлось досдавать в канун Нового Года, так что по сравнению с прошлым разом, дела были не так плохи. И всё-таки, всё равно, не очень. Кирилл заболел в самом начале декабря и стойко харкался лёгкими первые две недели самого праздничного месяца в году. Он взял больничный, а потом уволился к чёртовой матери. Ну как уволился — его взяли и выперли в добровольно-принудительном порядке, но деньги отсудить удалось, причём экстренно, несмотря на искреннее желание работодателя съебаться, ведь у Кирилла были связи, даже если они, типа, вообще не хотели у него быть, но… Кирилл вообще был умным малым. Скидочка на дорогущее лекарство знакомому юристу, одолжить крупную сумму братану-риелтору, нянчиться с ребёнком гробовщика, когда он занят, для дальнейшего сотрудничества… Тетяев просто-напросто возвращал долги и рассчитывал, что близкие и приятели не побрезгуют отплатить той же монетой. Они и не брезговали, не в силах вынести такой умоляющий порой взгляд. Ну, а что? Где простой провизор найдёт средства на адвоката, способного присучить хозяина целой сети аптек, даже если маленькой, будучи в полуживом состоянии? Да ладно тебе, Вась, неужели ты не помнишь, как я тебе… А потом мы… и вообще… Можно, конечно, сказать, что Тетяев — тот ещё ублюдок, но лучше не надо. Последние годы своей насыщенной жизни он вертелся как уж на сковородке, умудряясь не утратить истинно человеческие качества вроде доброты, честности (излишней прямоты, возможно), альтруизма, в конце-то концов. И у него получалось. Он давал списывать нерадивым одногруппам, которых становилось всё меньше, гладил Павлика по спине, когда тот блевал, а откровенно заебавшийся Аркаша спал за столом на кухне, выслушивал нытьё Клима о рыжиках-пигалицах, будучи по уши в учёбе, не думал о том, как же здорово было бы приложить Дашникова еблом об стенку. Но, опять же, всё по порядку. Они дружили, причём исправно, ну, Кирилл с Дашниковым. Сначала Кирилл дружил с Пашей, Климом и Костиком (одна песочница, один садик, одна школа), потом — с Дашниковым, дав ему залететь в свою компанию: Серёжа переехал из Питера в Подмосковье (такое себе, говорила мама Тетяева. Бедняжки) в седьмом классе, где просто не мог не привлечь внимание местных бандитов своей дурацкой причёской, и Тетяеву пришлось заступаться за змеёныша, а затем пригревать его на груди. Кто ж знал, что змеёныш — змеёныш? Дашников поначалу был ангелочек ангелочком, ну, знаете, в лучших традициях Геймана и Пратчетта, когда для того, чтобы получиться удачным ангелом, нужно иметь что-то от демона, а потом, когда юношеский максимализм перешёл все границы, с ним было не так сладко. Кирилл откровенно воевал с Серёжей, который по удачному стечению обстоятельств оказался в параллельном классе, когда они пошли в десятый, и Паша шутливо его подбадривал, а иногда разнимал обоих, после чего Костик устало читал лекции, рассчитывая выпуститься без приключений в виде покалеченного друга детства и/ли мёртвого Дашникова, ведь Тетяев, измученный подготовкой к ЕГЭ, испуганный будущим, вечно нервный Тетяев так и рассчитывал на свою холоднокровную тварь в качестве мальчика для битья, нет, козла отпущения. Чем был движим Дашников, который мог просто игнорировать дешёвые и поначалу несерьёзные провокации, но предпочитал отвечать на них самым неприятным голосом в мире и щурясь, Костик до последнего не понимал и просто прикладывал все усилия к тому, чтобы в результате оба могли ходить, видеть и двигать пальцами. Климу же настолько насрать было, что каждый раз он увлечённо жевал откуда-то достанный Твикс, наслаждаясь зрелищем и рассчитывая, что кто-нибудь кого-нибудь грохнет в конце концов и всё кончится. После школы стало полегче. Тетяев сбросил груз, обзавёлся новым, повзрослел, стал относиться к миру проще, окончательно заебавшись. Дашников — наоборот. Змея обратилась ежом-убийцей из нарколептических снов: колючим, токсичным, смертоносным монстром. Но и его можно было умаслить бесплатным алкоголем. Коксом, в конце концов. Они собирались иногда, когда Серёжа, умотавший после выпуска в Питер, возвращался в Москву по делам, ходили в бар. Тетяев бросал на Серёжу какие-то неоднозначные взгляды, а тот их ловил, высокомерно дёргая подбородком, но смягчаясь после двух-трёх бокалов. К концу вечера, когда ребята переносились в чью-нибудь квартиру, не рискуя занюхивать в слишком приличных барах и организовывая самодельный, но всё ещё достойный яблочный кальян, эти двое вовсе сидели рядышком и хохотали в голос, обнимались. Когда приходило время просыпаться, Серёжа, всегда встававший первым, долго смотрел в сальную макушку Тетяева, которого пришлось сместить со своего плеча на подушку, и молча уходил, каждый раз пропадая на всё большие промежутки времени. Он забывает и Кирилла, и Клима, и Аркашу с Пашей на четвёртом курсе, и Тетяев, то и дело порывавшийся набрать несчастные одиннадцать цифр, не набирал. Когда Серёжа появляется на пороге его аптеки спустя два года, Кирилл понимает, что совсем не готов. Но кто его спрашивал? Спасибо, как говорится, что живой. Не то чтобы Тетяев сомневался в живучести своего дружка — тот то и дело мелькал в компашке Конохова, окончательно переехав в Москву, если верить слухам, — просто… Спасибо, что помаячил перед глазами и испортил, сука, жизнь. Правда же испортил! Куртку спиздил, уверенность в своей гетеросексуальности, всё здоровье! Кирилл умудрился простудиться, пошастав по влажной Москве пару кварталов, и чуть не умереть насмерть, между прочим! Работу потерял!.. — Сколько время? — скрипучим голосом уточняет Кирилл, чувствуя под боком что-то большущее и тёплое, после чего незамедлительно его пихнув. — Лёв? — Де-е-есять, — ответно тянет тот и оглушительно зевает, после чего переворачивается, чтобы обнять Тетяева за руку и продолжить сладкую дрёму. Биологические часы Хабенского всегда работали на пять с плюсом, мимолётно проскальзывает в голове Кирилла. Только десять утра тридцать первого числа могут быть такими хуёвыми. — Иди открывай, — просит Тетяев, вяло дрыгая схваченной конечностью, и приподнимается на кровати. — Кого?.. — В дверь позвонили. — Ну-у-у не-е-ет… — он старательно притирается к чужому плечу, и его обладатель продирает глаза, хмурится, тянет свою несчастную руку на себя. — Тогда пусти. — Вот вечно ты так. — Вдруг Владос заревнует, — насмешливо бурчит Кирилл и, всё-таки высвободив руку, слезает с кровати. Он тянется за махровым халатом бордового цвета, который мог бы принадлежать какому-нибудь бывалому деду, и туго затягивает пояс. В зеркало смотреть страшно, по-настоящему страшно, и Кирилл прямо так идёт к двери. Ему же не показалось, правда? Правда-правда. На пороге стояло чудо в шапке и солидном полосатом шарфе, в каком-то модном бежевом пальто, которое было недостаточно тёплым, судя по вязаному свитеру, выглядывающего из-за расстёгнутых пол. Чудо сжимало пакеты из Ашана и с вызовом смотрело вверх, давая понять, что готово драться. За что? За что угодно, настрой боевой просто, десять утра, как-никак. — Кто здесь? — громко уточняет Тетяев, показательно изучая лестничную клетку поверх чужой головы. — Ребят, это не смешно… — Я уже забыл, какой ты гандон, — улыбаясь не предвещающей ничего хорошего улыбкой, говорит Мстислав. Лёва дёргается на кровати, слыша подозрительную возню у входа, и распахивает глаза, когда раздаётся тонкий вскрик Тетяева. Оказывается, тот пострадал не так сильно, как должен был пострадать сам Хабенский, потому что Якубенко очень-очень быстро разулся, бросив верхние шмотки и пакеты Тетяеву, и зашёл в комнату. — Ой, — говорит Лёва, видя человека, который возился с ним последние года три точно, сменив первого, причём вполне неплохого, агента. Из Якубенко, с горем пополам добившего педагогическую вышку, вышла просто невероятная мамка — он мирился со всеми капризами Хабенского и умудрялся зарабатывать деньги сразу в два кармана, торгуя модельной моськой Лёвы в исключительно правильных местах. Именно благодаря ему Лёву узнавали на улице и обеспечивали работой, именно благодаря ему Лёва чего-то стоил на модельном рынке и был весьма и весьма значимой единицей во всем бизнесе. Именно поэтому Лёва торопливо закутался в одеяло, чтобы спрятаться. — Скажешь «солнце» — вот и лучик! — весело раздаётся с кухни. Дело было в том, что Лёва устал. Взял и устал. Кто вообще мотается из Милана в Париж и обратно? Что насчёт Москвы? А Сургута? Как же он соскучился по маме! Возможно, об этом следовало сказать Якубенко напрямую, а, не, ну, пропадать с радаров на… — Месяц, — начинает Мстислав, подпирая узкой спиной стенку и скрещивая руки на груди. Его голос звучит удивительно мягко, даже если взгляд острый-преострый. — Ты исчез на месяц. — А ты уже соскучился? — тихонько уточняет Лёва и слышит тяжёлый вздох. — Ты мог просто сказать. — Я тебе говорил. — Ты говорил в шутку. — Можно было бы и понять! — Что понять? Что ты меня кинешь со всеми контрактами и улетишь первым рейсом? — Что в таких нечеловеческих условиях работать невозможно! — он отбрасывает одеяло и вскрикивает с какой-то детской возмущённостью, нет-нет, да поглядывая на Мстислава, как бы уточняя, производит он какое-нибудь впечатление или перформанс следует доработать. — Что я соскучился по… по Кириллу! Он заболел, между прочим! И по маме! Она тоже заболела! А ещё Новый Год скоро! И… И… — Ладно, ладно, — фыркает Якубенко, и Лёве прилетает бутылка сидра, которую он незамедлительно ловит, приподняв брови. — Я тебя прощаю. — Ого. — Но ещё раз… — Я понял! — Ещё раз… — Ну что, вы закончили? Или мне оставить вас наедине? Знаете, — Кирилл выливает в себя ровно полбутылки яблочного сидра, протягивая ещё одну Мстиславу, чтобы тот не стоял с пустыми руками, — здесь неподалёку есть один мотель, я мог бы снять вам комнату… Когда Тетяев получает локтём под дых и скрючивается, рвано выдохнув, Якубенко усмехается: — Я тоже по вам скучал.***
— Он правда сидел со мной, — Кирилл курит прямо на кухне, включив жалкую вытяжку, и Мстислав морщится, отворачиваясь. — Я приболел, потом меня уволили… — Заплатили хоть? — Да. Васёк помог. — И как он на тебя ещё собак не натравил. — Не понимаю, о чём ты. — Ты не так уж и много сделал для него, чтобы он бросал всё на свете, лишь бы защитить тебя в суде. — А кто тебе сказал? — Кирилл насмешливо щурится, выдыхая дым и втягивая его носом. Разглядывает чужой затылок у плиты — Якубенко очень органично смотрится у таза, в котором кипит глинтвейн. — Да что ты вообще можешь, Тетяев? Глицин в полцены пробить по скидке работника? — Эй! — То ли дело Лев. Стоп… Кирилл ненавязчиво отступает к окну, приоткрывая форточку. — Ты опять жил на его деньги? — Да он не против! — Господи, Тетяев… — Ну серьёзно! Он мне сам переводит постоянно! — Тетяев… — Да я не прошу даже! Я виноват, что ли, что ему некуда лимоны свои девать! — Тетяев, ты вызываешь жалость. Кирилл кисло морщится. Мстислав качает головой, деловито помешивая глинтвейн, подбрасывает специй. — Не всем же за удачные фотки по сто кесов платят, — бормочет он, жуя несчастный фильтр губами. — Ты мог хотя бы найти работу. — Как праздники кончатся, так сразу! — Смотри у меня. Я ведь правда прослежу. — Неужели? И каким это образом? Только не говори, что остаёшься. — А если остаюсь? — Кровать моя. А ты на коврике под дверью. — Договорились. Кирилл оглядывается, непонятливо приподнимая брови, и ловит упёртый в него же взгляд. — Вообще, хата так-то съёмная. Это не со мной вопрос решать. — Ничего она не съёмная, придурь, — Якубенко закатывает глаза и возвращается к своему корыту на плите. — Лёвкина она. — Но я видел документы. — Какие документы? О том, что ты приёмный? — Нет, их я, как раз… не видел… — Я шучу. — Что? — Про приёмного. Извини. Кирилл бросает окурок в окно, упирается ладонями в подоконник, опускает голову. За утро он***
Всё было паршиво, от и до. Кто-то убирал квартиру к Новому Году, делал моднявую стрижку, разрывал дерьмовые отношения, чтобы войти чистеньким и идеальным в следующую дюжину месяцев, будто это как-то повлияет на их удачность. Серёжа же считал, что так надо поступать каждый день, ну, знаете, засыпать чистеньким и идеальным, потому что от этого напрямую зависит степень хорошести следующего дня. Серёжа исправно укладывался до полуночи и чистил перед сном зубы, говорил Машке приятное, не думал о том, о чём лучше не думать утром или во сне. Как оказалось, не думать о Тетяеве сложнее, чем умываться, когда у тебя руки дрожат, как у припадочного. Он такого не ожидал, если честно. Того, что, во-первых, зажмёт в паршивой подворотне свою первую***
До курантов всего ничего, но Серёже так насрать. У Серёжи мокрые глаза и красные щёки от мороза — он выскочил на улицу в чужой куртке, туфлях и в утеплённых домашних шмотках, после чего, придя чёрт пойми куда (ноги сами вели его куда-то, давая не думать), уселся на ледяную скамейку, на которой можно отморозить и задницу, и женские прелести, но их у Дашникова, спасибо Богу, а может и не спасибо, не было. Последних, в смысле, а задница была, ещё какая, не зря же он в качалку абонемент купил за двадцать тыщ, и то по скидке, и вообще… — Какие люди, — раздаётся у уха, и у Серёжи, который еле отрывается от мысли о том, что возможность задвигать свою потерянность во всём, в чём только можно, включая и мир, и чувства, больше не получится, что его вышвырнули (Маша просила остаться, чуть ли не плакала, но дело не в этом, правда), как выросшего щенка, что все окружающие изо всех сил создают хоть какое-то подобие праздничной атмосферы, а он больше не может, он мертв, сердце запоздало ухает куда-то вниз. — Что, так и не выздоровел? Даже я пневмонией переболел до Нового Года, а ты… Серёжа поднимает взгляд, не рискуя поворачиваться, и видит такую знакомую аптеку через дорогу, что тянет улыбнуться по-безумному. Закрытую, с погасшей вывеской, с заколоченными окнами. Затем он всё-таки смотрит на Тетяева, который точь-в-точь его же место работы — погасший, пустой. — Я уволился, — Кирилл, стоит Дашникову взглянуть на него, переводит взгляд на аптеку. Очень хочется бежать, но Серёжа сам к нему сел. Того и, кажется, не заметив. Бывает же. — Опережая твои многочисленные вопросы. — Пиздёж, — спокойно говорит Серёжа, без какой-то насмешки. Разглядывает чужое лицо, такое усталое и почему-то близкое, будто и Кирилла сегодня послали прямиком в дурку. — Тебя выгнали. — Да, — Кирилл затягивается, выдыхает дым, вдыхает его носом. Помедлив, тянет тонкую сигарету к чужому рту, и Серёжа, наконец-то скривив губы (стоит им изогнуться, как заледеневшая корочка трескается, и кожа начинает кровить, но Серёжа этого честно не замечает), прикладывается к ней. Ментоловый дым успокаивает, и Дашников торопливо затягивается ещё разок, боясь, что сигарета исчезнет, и давится. Сколько он не курил? Лет десять, как только попробовал? Боже. — Меня выгнали. — Я не удивлён, — Тетяев косится на содрогнувшегося в дурацком кашле Дашникова, но не смеётся над ним. Просто выбрасывает уже окурок в редкий снег. — Вау. — Ага. Они молчат какое-то время, и Серёжа усмехается. Смотрит вниз, вновь коротко кашляя. Они каждый раз будут встречаться в самый странный период жизни друг друга? Он не против. — Она сказала не «да». — Оу, — негромко говорит Кирилл. — Ага, — соглашается Серёжа. — А ещё мы забыли, что сегодня Новый Год. — Вообще, технически, он завтра. — Ох, заткнись, Тетяев, — Дашников усмехается хуй пойми чему, качает головой. Кирилл щурится, придвигается ближе. — На тебе моя куртка. — На мне твоя куртка. — Ты вернёшь её мне? — ненавязчиво уточняет Кирилл, когда Серёжа снова на него пялится. Косится, чтобы в этом убедиться. Хмыкает. — Вероятность, что я буду за неё драться, слишком высока, так что тебе для начала придётся одержать победу в нечестном бою, — Серёжа опускает взгляд на свои ногти и будто бы оживает: в голосе привычная едкость, глаза не такие влажные, губы приоткрытые. Кирилла это зрелище успокаивает, и он кивает сам себе. — Потом можно посмотреть. — Ты знаешь, какая мышца в теле человека самая сильная? — Язык. — Поборемся? Декабрь у Серёжи прошел и кончился, мягко говоря, не очень. Но январь обещал выйти получше, раз его он встречал под оглушительные крики заставшего Новый Год прямо на площади народа, который услышал все двенадцать ударов курантов, жал хлопушки, радовался, захваченный духом настоящего, в кои-то веки, праздника, а ещё в тесных объятиях Кирилла, который держал Серёжу так, будто он — последняя соломинка. А Серёжа был совсем не против, ухватившись за чужие плечи, будто и сам утопающий.