...Ненависть утихла
Неделя, тянущаяся подобно улитке, показалась Россие буквально вечностью. Страшной, мучительной, отягащающей вечностью, неизменно тянущей его всего ко дну вместе со всем, что когда-то было дорого, включая способность чувствовать.. Кстати о чувствах; их действительно не осталось. Снова не осталось, и они смогли раствориться вместе с болью. Но в этом, пожалуй, был главный плюс всей этой ситуации, ведь ощущать боль, которая бы розгала душу, больше не хотелось. Федерация почувствовал себя настоящей пустышкой с огромной дырой в грудной клетке.
Впрочем, тело также успело вытерпеть над собой ряд испытаний. Носовые рецепторы больше не раздражает медикаментозный запах, который вызывал хоть и слабое, но отвращение, от чего хотелось перекрыть доступ кислорода вместе с этим ароматом. Перед глазами перестали мелькать черные пятна, словно выжженные, из-за яркого, как само солнце, больничного света. В принципе было некомфортно находиться в четырёх белых стенах, где не найдёшь и чёрного пятна, чтобы окончательно не погрязать в этом белоснежном изобилии, от которого так же не по себе становиться.
Но всё же, недомогание из-за сбоя гормонов после операции по удалению брачной железы, которая в ином исходе была бы виновницей смерти парня, присутствовало, оттого в принципе существовать здесь и сейчас становилось гадким, может, полежи он в этой палате дольше срока, и невыносимым. Как были невыносимы лекарства для восполнения нужных гормонов при дефиците, что неожиданно настиг омегу после исчезновения метки в принципе.
Использованная брачная железа... Как аппендикс, который неожиданно воспалился.
Федерация даже не чувствует радости, когда его наконец выписывают. Он возвращается на свою начальную точку, туда, откуда пришел, где о нём горевали, наивно, но не без оснований подумав, что Россия мёртв. А на деле жив. И даже не знает, рад ли этому.
И так херово не было даже тогда, когда... Ну, в общем, та самая метка вообще появилась на его загривке. И сейчас этой метки уже как и не бывало, даже недомогания после операции прошли. Но в груди как будто и сердце больше не трепещет, перестав отдавать ритм в висках, и кровь в жилах остановилась, заледенев. Он будто мертвец, которому чужды эмоции. Омега, может, просто выгорел после всего того, что пережил, какой груз информации надавил на его мозг.
Но нет, дело всё-таки в другом...
Смотря пустым взглядом в пол, Россия потирает друг об друга руки, но которые, по сути, сейчас больше напомнили лягушачьи лапки — насколько они были холодными, несмотря на наличие пледа и горящего камина, в котором когда-то канул фолиант...
Да чёрт. Ноги, уже подогнутые под себя, также обожгли светлую кожу холодом, заставляя инстинктивно поморщиться, на секунду отвлекаясь от своих размышлений, кои ещё были. Они представляют из себя просто серый сгусток, основанный на случайно зацепленных вещах, совершенно не интересующих Федерацию, зато позволяющие точно также отвлекаться, чтобы окончательно не потеряться, не забыться в мрачной чаще воспоминаний.
Как резко мир теперь перевернулся вверх дном. Росс чувствует себя словно в воде, будто это лодка перевернулась, а сам он продолжает тонуть, приближаясь к песчаному дну, на котором играют голубые блики воды. Он разбит, разрушен, словно древний храм, разворованный руками неверных. Вся его душа рухнула, едва фундамент треснул. Такое моральное опустошение могло уже начать пугать. Только не самого парня, нет. Скорее, это отпугивает окружающих его людей.
Потому что... Это видно по их взглядам. По их косым взглядам, когда-то, может, действительно горевавшим, а сейчас наполненных холодом и отвержением, ведь если не все, то почти все теперь знают, что совсем недавно он ещё был с меткой. Но разве это повод быть отвергнутым среди своих же? Россия не понимал, да и не хотел понимать. Ему просто хотелось обратно, обратно туда, где, оказывается, никогда и не смотрели на него так холодно и мерзко, лишь с интересом и осторожностью, которая вполне обоснована. И ему не собирались делать там больно, но чудовищное стечение обстоятельств, в которых виноват в том числе он сам...
Его не хотели ломать оборотни, они лишь пытались спастись, ища это спасение в соратниках тех, кто не даёт им покоя. И среди оборотней не ходили омерзительные слухи о нём.
Кстати о них.
По прибытии обратно в детдом, когда чувства ещё не до конца рухнули в пропасть, рассыпаясь жалким пеплом, почти сразу его встрели слухи. Мерзкие, грязные, да просто чудовищные слухи, но которые, впрочем, не особо заботили юношу. Вместо этого он предпочёл получить еле заметное облегчение при виде давних товарищей, ощутив, как же успел по ним соскучиться. И всё бы ничего, но.. Почти все из них лишь странно, до ужаса фальшиво улыбнулись, предпочитая больше не связываться с
бывшим другом. А Польша, Финляндия и Эстония так и вовсе гавкнули, чтобы русский к ним не приближался. Беларуссия с Германией молчали, неловко отведя взгляды. США... Ограничился парой оскорблений, после чего благополучно свалил в закат.
И Россия вновь не понимал.
Но пожалуй, именно тогда он ощутил истинную, клокочущую ненависть, идущую от сердца к мозгу. Ненависть ко всем в этом здании, ко всем, кто ходит по улице и живёт в этой чёртовой стране и усердно
делают вид, что владеют Миром. И ненависть выкачила последние силы, после которых он перестал нормально есть и спать. Остаётся лишь просиживать, как показалось, последние сутки его несчастной жизни на этом чёртом диване, в этой чёртовой гостиной, при этом чёртовом камине, в котором раздражающе потрескивали поленья.
Здесь больше не было
своих, оказались лишь
чужие. Абсолютно
чужие. И которые, вероятно, ещё до пропажи Росса строили козни за его спиной, тщательно скрывая их за своей лживой доброжелательностью, которая подавалась прямо в лицо и для которой не приходилось прилагать усилий, чтобы заслужить, сделав дружбу по истине крепкой. Этого просто было невозможно сделать с
людьми. Ведь для них он тоже
чужой.
Правда ударила по голове больно. Больно и обидно. Но больнее уже быть не могло, поэтому эту неприятность омега сдул с себя, как пылинку, просто приняв как должное, что он
один.
И всё же,
постепенно ненависть утихла.
Осознание загрызло заживо последние ростки надежды, громко чавкая и вызывая ноющую боль в голове.
Кто же знал, что всё закончится именно так? Что в этой сказке никто не останется в выигрыше. Облитый кровью и слезами финал, смешиваясь с земной грязью в одну большую и неприятную субстанцию, что распознаётся по душе, жадно поглащая её участки. Его будто отравили, вонзив клинок в самое уязвимое место, в и без того открытую рану. Сколько боли он причинил другим, и сколько боли причинили ему. Заслуженно ли?...
Столько вопросов и ни одного ответа. Как всегда. И твою мать, от этого вновь хотелось рыдать и орать, но сильнее и громче, чем когда-либо прежде. Чтобы все знали, все эти мрази слышали омегу, даже, если
люди не смогут понять его. О принятии больше не может быть и речи. Только плакать опять же не был сил, а для крика... Парень сорвал голос.
Окончательно добивало чёткое осознание, что это конец. Он разбит, как фарфоровая ваза; обессилен, а потому валяется на этом диване как тряпичная кукла. А ещё, если его кто-нибудь решится взять в свою семью, он там прижиться не сможет, потому что
только что потерял свою, чересчур дорогую и желанную.
Детдом. Вот что такое настоящая точка невозврата.
Край уха ловит постороннее движение, направленное в его сторону. Парень вынырнул ненадолго из этого жуткого водоворота, куда тёмная мутная вода его увлекла, затянула и явно не желала отпускать. Но Россия всё так же сидит, не шелохнувшись, ни одна мышца не дрогнула, разве что кроме редкого моргания. Но мозг подал сигнал, что он теперь в этой комнате не один.
— Росс.., — довольно неуверенно, оттого тихо раздается за спиной омеги, пока ему делают медленные, осторожные шаги навстречу. Словно боятся спугнуть, или же наоборот, спровоцировать. Подходит ближе, садясь на край дивана, а тихий стук тарелки раздался где-то немного ниже, в районе стола, откуда после повеял запах свежей еды, в ответ на которую пустой желудок не мог не заурчать. — Ты, должно быть, голоден...
Впрочем, этот голос россиянин узнает даже из тысячи похожих. Германия. Пожалуй, пока что он единственный, кто постарался выйти на контакт, только омега перестал верить в чистоту даже его намерений.
В ответ молчание, отдающее призрачным холодом. Россия уже будто сам обрёл сущность полтергейста, неупокоенной души, которая теперь вынуждена искать свою милостыню вечно. Но Федерация чувствует, что скоро всё само закончится, даже без посторонней помощи. Поэтому, не менее холодная рука зажимает в тиски всякий голод, отдавая большее значение своим мыслям, своему желанию умереть в тишине. В одиночестве.
— Россия.., — немец с надеждой пытается достучаться до парня, разбить его раковину и помочь. Он не видит в русском монстра или использованную грелку для какого-то ненасытного альфы, что его пометил. Германия не скрывает своего сочувствия, но, как видно, РФ уже отвергает и это. Отвергает его помощь, даже не взглянув на тарелку с едой. Отвергает самого ФРГ, как другие люди отвергли самого Росса.
И вновь, вновь лишь стальное молчание в ответ.
— Скажи хоть что-нибудь, Россия.., — с отчаяньем шепчет немец, но получает сокрушение своих последних надежд. И всё же, выдыхая, ариец пускается во все тяжкие, допуская тяжёлый, но тихий монолог, состоящий из сокровенного. Он больше не может молчать, когда
друг умирает прямо на глазах. Ведь русский потерял веру и всё ей сопутствующее. И он явно потерял почву под ногами. А без этого выжить невозможно.
Но, видимо, вытянуть Россию из этого болота уже не получиться.
Германия замолкает, так и не увидев ничего, не услышав ничего, и не почувствовав даже усталого пустого взгляда в его сторону. Федерация его игнорирует. Скорее всего, нарочно. Доверие парня исчерпано, и немец явно вошёл в перечень тех, кто остался обделен.
— Россия, — тихо позвала воспитательница, аккуратно заглянув в комнату. С ФРГ они обменялись фактически одинаковыми взглядами, полных сочувствия. — Тебя...
Хотят забрать.
В черепной коробке гул, пока парень будто сперва и не услышал этих слов. Лишь после тишину разрезало тихое шуршание ткани дивана, с которого омега всё же поднялся. Не поднимая взгляда, он лишь молча идёт к двери, ни проронив ни слова, ни лишнего звука и волоча за собой плед, который частично слез с правого плеча. И сам Россия ещё плетётся, пару раз запутавшись в собственных ногах, но продолжает идти за молодой женщиной, которая лишь поджимает губы, ничего не говоря. Она выводит юношу в коридор.
Ноги едва ходят, перекатываясь с пятки на носок, кажется, одно дуновение ветра, и омега упадёт на колени. Но ноги сами застывают, пуская корни в землю, едва глазам стоит подняться, отвлекаясь от собственных мыслей и остатков чувств. И... Он не верит. Русского бросает в дрожь, а слёзы фактически впервые за эту долгую неделю вновь навернулись на посеревшие глаза.
Его ночной кошмар, но одновременно и его защитник, объект страданий и тепла... Вновь обрёл телесную оболочку.
Буквально стоит перед ним, всё так же возвышаясь над всеми. Снова этот суровый взгляд, отточенные до мелочей слова и действия, словно звон чеканной монеты, красная, пылающая жаром и огнём кожа, но вопреки этому вечно ледяной взгляд золотых глаз. И вечно строгая форма, состоящая из кирзачей, шинели, да ушанки с перчатками... Федерация почему-то не сомневается, что это настоящий
Совет, а не его больное воображение. И даже не понимает, как вдруг начинает глупо улыбаться сквозь слёзы, но вместо этого чётко ощущает, видит, как мир вдруг начинает безумно и ярко взрываться, обретая новые, уже не чёрно-белые цвета. Всё, буквально всё обретает цветную оболочку, а эмоции вдруг лезут наружу, отражаясь на российском лице.
— Идём. Идём домой, — Союз, всё же не сдержав слабой улыбки, протягивает сыну руку. Все документы оформлены, — на них была потрачена неделя, — а потому можно было смело покидать это место с концами, оставив здесь и только здесь все прошлые страдания, всю боль и горечь.
Омеге требуется лишь мгновение, чтобы осознать ситуацию. Он вкладывает руку в большую ладонь, обтянутую тёмной кожей, и, не оборачиваясь, тянется точно за своим альфой, Вождём стаи. За своим отцом.
— Россия.., — онемевшими губами шепчет Германия. Его глаза широко раскрыты, выражая глубочайшую степень изумления. ФРГ смотрит уходящему другу вслед. — Мы...
Ведь встретимся снова?...
