Танец сомкнутых век / Greedfall: Untold story

Где ты, когда никак не согреться В холодной постели с черно-белыми снами? Где ты, когда хожу я один По многолюдным квартирам проходными дворами? Где ты, когда встречаются люди С пустыми глазами и фальшивой улыбкой, И хочется в небо серебряной птицей, Но все так же ползёшь по дороге улиткой? Пилот, «Где ты?»

Константин хорошо помнит, когда это началось. Ему почти шестнадцать. Отец настаивает, чтобы он присутствовал на приёме послов Мостового Альянса во дворце д’Орсеев. Скучища. Тоска смертная. Одна только радость — его кузину Анну тоже обязали быть там. Вместе они непременно найдут способ сделать это тухлое сборище хоть чуточку веселее! Например, можно сообща свести в одну пару в кадрили отцовского камердинера, вечно носящегося со своим носовым платком, и придворную аптекаршу — любительницу кошмарно резкого парфюма. А после с азартом считать раскатистое чихание: которое по счёту заглушит музыку? На одном из прошлых приёмов уже имел место подобный конфуз. Не без участия Константина и Анны, разумеется. Или можно, скажем, шепнуть вдовствующей госпоже де Мар, что вон тот бравый воин в доспехах Монетной Стражи — её самый большой тайный воздыхатель. И остаток вечера с любопытством наблюдать, как оный воин отчаянно пытается скрыться от её томных взглядов и навязчивого внимания. Главное потом не огрести за это от самого воина, то бишь Курта. Хотя, может ещё и спасибо скажет. Или можно придумать… Да какая разница, что именно. Им с Анной никогда не бывает скучно вместе. Он заглядывает в её комнату перед самым началом приёма. Без стука — разве им есть что скрывать друг от друга? И оторопело моргает, глядя на… Анну? Это точно она? К приёму с послами Альянса ей принесли платье по последней моде: открывающее спину, оголяющее худые чуть угловатые плечи. Плечи… Светлая кожа, россыпь едва различимых веснушек, ямка у основания открытой шеи, остро торчащие ключицы… Сколько раз он дружески трепал эти плечи, сколько раз они в шутку боролись и валяли друг друга по траве на тренировках, сколько раз засыпали плечом к плечу, головой к голове в обнимку с интересной книгой, но сейчас… Сейчас всё иначе. Константин заворожено тянет руку, касается её плеча, скользит ладонью по бархатной спине, пересчитывает чуть выступающие позвонки кончиками пальцев… — Эй! — Анна взвизгивает и смеётся. — Ты чего? Щекотно же! — Ты сегодня какая-то… другая, — улыбается Константин. — Какая ещё другая? — Красивая! — не задумываясь, отвечает он. — Да ну тебя, — Анна фыркает. — Я в этом жутком корсете даже дышать нормально не могу, не говоря уж о том, чтобы что-то съесть: он же от одной пироженки затрещит по швам! — Можно подумать, кто-то на этом кошмарном приёме даст тебе спокойно поесть! — теперь фыркает уже Константин. — Оглянуться не успеешь, как какой-нибудь альянсовский хлыщ потащит тебя танцевать — и плакали твои мечты о пирожных с кремом! А хочешь… — он снова улыбается. — Хочешь, я спасу тебя от всех хлыщей разом и сам буду приглашать на каждый танец? — Чтобы потом получить выволочку от де Курсийона за нарушение всех мыслимых правил этикета? Вот уж нет! Лучше придумай, как нам сбежать с этого нудного сборища как можно скорее. Лето уже почти закончилось, а мы в этом году даже ни разу не лазили на крышу часовни смотреть на звёзды. Хочу сегодня посидеть там. Как раньше. Константин кивает и подаёт ей руку. Да, он найдёт способ улизнуть от скучных вельмож. И они снова будут глядеть на звёзды с крыши часовни. Точнее, смотреть на звёзды будет только Анна. Константин будет смотреть на её плечи. И чувствовать, как что-то щекочущее и тревожное скребётся в его рёбра изнутри. И понимать: ничего уже не будет «как раньше». Это будет так волнующе. Замечать, каким лучистым светом сияют её глаза цвета медового янтаря, как закат окрашивает их тёмной охрой, а сумерки делают почти зелёными. Замечать, какой мечтательной становится её улыбка, когда она смотрит на огромные корабли навтов в порту. Замечать, что одна непослушная прядь её искрящихся медью волос постоянно выбивается из-за уха и щекочет ей шею, но Анна отчего-то никогда не поправляет её. Замечать, каким смыслом наполняются привычные объятия, и шутливо взъерошенные волосы, и переплетённые пальцы. Это будет так волшебно: открывать всё это новое в ней. В себе самом. Это будет так восхитительно. И так… недостаточно… Потому что ещё он хочет почувствовать, каково это — касаться этих губ, когда они улыбаются. Он хочет ощутить, какой окажется на ощупь маленькая треугольная родинка под её лопаткой — так низко, что её совершенно невозможно коснуться «случайно». Он хочет изучить кончиками пальцев каждую линию замысловатого тёмно-зелёного рисунка на её левой щеке: врождённой метки, тянущейся по контуру лица от мочки уха и до подбородка. Он хочет послушать, как изменится её дыхание, если слушать его, прильнув губами к этой ямочке у основания шеи. Он хочет узнать, побегут ли по её спине мурашки, если неспешно спускаться поцелуями от шеи вдоль всего позвоночника. Он хочет познать все эти чувства, от которых становится тесно внутри себя самого. Анна, кажется, ничего не замечает. Константин прикладывает немало усилий, чтобы не замечала. Это не так просто. Не так просто не смотреть на неё слишком пристально и слишком долго, когда она так невыразимо прекрасна. Не так просто выпускать её из дружеских объятий и тут же будто бы невзначай поворачиваться спиной, спешно принимаясь думать о чём-то отвлечённом и как можно более скучном. Она — его кузина, так нельзя, нельзя. Нельзя?.. Или всё-таки… Нет. Нет-нет-нет. Он не может. Не может просто… вот так. Константин ждёт совершеннолетия. Сперва своего, потом её. Но ничего не меняется. Они по-прежнему близки. Только вот те времена, когда они принадлежали лишь друг другу, остаются в детстве. Там же приходится оставить и их прежние проделки, и привычку засыпать в одной постели над книгой. По мнению наставников, это отчего-то вдруг становится «неприличным». О, да, их обоих хорошо научили соблюдать приличия. Поэтому ходить друг к дружке с новыми книгами они продолжают только по ночам. Всё так же. Не так. Совсем не так, как он хочет. Константин с содроганием ждёт того дня, когда отцу придёт в голову с выгодой выдать Анну замуж или же женить на ком-то его самого. Тогда — Константин уже точно это решил — он предложит Анне уплыть с навтами, сбежать вместе в одну из тех далёких и прекрасных стран, о которых они читали в книгах. А может, и самим податься в навты и всю жизнь бороздить моря — лишь бы вместе, лишь бы по-прежнему вместе. Анна согласится — он точно знает, он уверен в этом, даже не спрашивая. Иногда их мысли так похожи, будто на два тела им досталась одна общая душа. Но, кажется, у князя д’Орсея совсем иные планы. Из Анны готовят дипломата. Теперь у них всё больше разных учителей. Всё меньше времени друг для друга. Константин верит, что может это изменить. Константин не знает, как ему решиться. Она — его самая драгоценная на свете Анна. И она — его кузина. Так нельзя. Нельзя? Но почему? Чтобы не вызвать осуждения уже опостылевшего к неполным двадцати годам «высшего света»? Плевать он хотел на этих лицемеров. Да и что они могут ему предъявить? Константин хорошо знает историю: короли не такого далёкого прошлого могли хоть жениться на своих кузинах — и никто им слова сказать не смел. Чтобы не разочаровать отца? Но отец и без того его презирает. За то, что он оказался недостаточно ответственным, недостаточно сильным. Недостаточно похожим на его погибшего первенца. Недостаточно… им. Чтобы избежать неодобрения матери? Матери, никогда не находившей для него ни времени, ни хоть капли искреннего тепла, как бы он ни старался, как бы ни пытался доказать, что достоин?.. Константин наплевал бы и на это. Разочаровал бы их всех до самого конца. Но… он не имеет права разочаровать Анну. Не смеет вот так вот в одночасье потерять дружбу и доверие той единственной родной души, которая ему по-настоящему дорога. Которой дорог он. Поэтому он молчит. И украдкой прячет под перчатками сбитые в кровь костяшки, когда становится совсем невмоготу. Он старается стать лучше во всём, что они делают вместе. Чтобы быть с ней больше. Чтобы она смотрела на него чаще. Чтобы в эти моменты принадлежала только ему. Он кропотливо разбирается в скучнейших международных отношениях на уроках де Курсийона, хотя раньше не стеснялся порой вздремнуть на них. Он вникает в тонкости политических интриг. Он на полную выкладывается на ежедневных тренировках Курта — благо, несмотря на дар магии света, Анну обязали заниматься фехтованием и стрельбой наравне с ним. Он едва ли не как личное оскорбление воспринимает сухие замечания наставника. Но моментально тает, когда Анна, только что свалившая его на землю хитрым ударом, со смехом тянется стряхнуть пыль с его светлых волос. Вот бы потянуться в ответ, обнять её за талию, привлечь ближе… Но нет, нельзя. Да и Курт смотрит. Смотрит и со смешком бросает: — Хорош его тискать, Зелень — ты его едва задела, и если что и пострадало, то только его самомнение. И не оттого, что ты была хороша, а потому что его хреново превосходительство ворон считал. Эй, к тебе обращаюсь! У тебя руки чуть не на четыре дюйма длиннее и росту что у оглобли, а ты её подпускаешь, будто обжиматься собрался. К барьеру, мелюзга, урок ещё не закончен! Константин старается. К счастью, не всё время проходит в обучении. Иногда хватает и на пару глотков свободы. Например, иногда ему удаётся увлечь Анну в ту дрянную таверну в портовом квартале. Константин и сам не знает, почему раз за разом выбирает именно её. Может быть, там сносная выпивка. Может быть, там наименее высок шанс случайно раскрыть своё инкогнито. А может быть, просто оттуда дальше всего добираться до дворца. И по дороге домой можно горланить похабные песни, можно со смехом валиться в траву и глядеть на кружащиеся звёзды. Можно придумывать небылицы о том, так они подадутся в навты и сбегут из города на одном из их кораблей — вот прямо сейчас, надо только встать и не слишком шататься! Можно беззаботно льнуть к ней, делая вид, что пьян гораздо сильнее, чем есть на самом деле. Можно вновь делать вид, что этот мир принадлежит лишь им двоим. Хотя бы до похмельного утра. Этого мало. Это не то, чего он хочет. В одну из таких хмельных ночей он болтает больше обычного. Преувеличенно весело, преувеличенно легко и шутливо он говорит ей о том, что нет для него в мире ценности большей, чем она — его счастливая звёздочка. Единственное живое, близкое лицо посреди общей тьмы и лицемерия. Его сердце, его душа, его свет. Кажется, он уже слишком нетрезв, чтобы стесняться таких слов. Кажется, она тоже изрядно пьяна — достаточно, чтобы её сверкающие глаза и манящая улыбка заставляли его говорить ещё больше, ещё правдивее. Именно поэтому он, не скрываясь, смотрит на неё так по-пьяному откровенно. Так по-пьяному влюблённо. Именно поэтому, не смущаясь, касается ладонью её раскрасневшейся щеки. И замирает от восторга, когда она перехватывает его руку, переплетает пальцы и, склонившись к самому его уху, обжигая горячим дыханием, доверительно шепчет: никого, никого, никого-никого ближе и дороже тебя не было и не будет, и никого, никого мне больше и не нужно. И её восхитительные глаза цвета пьяного мёда сияют так волшебно, что он верит, верит, верит: нет ничего невозможного рядом с ней. Ну почему, почему он не решился поцеловать её тогда? Почему вся эта до безумия недвусмысленная огненная близость ограничилась лишь касанием рук, лишь объятиями, лишь взглядами, горящими настолько откровенно, что наутро было просто невозможно поверить в их реальность?.. Почему в то утро, что они проснутся вместе на ворохе тюков одного из портовых складов (к счастью, хотя бы одетые… Но к счастью ли?..), Анна лишь привычно взъерошит его волосы, посетовав, что Курт три шкуры с них спустит, если они явятся на тренировку в таком непотребном виде? Почему самое смелое, что он позволит себе сам — это лишь протянуть ей руку, чтобы помочь подняться, лишь небрежно расправить перекосившуюся шнуровку её рубашки?.. Ему это приснилось. Всё это наверняка лишь приснилось ему… Он ищет способы отвлечься. И сам порой не понимает, чего в этом «отвлечься» больше: бесшабашного бунтарства, чтобы досадить отцу, или же попытки унять этот въедливый скрежет промеж рёбер, прожигая время в кабаках, заводя сомнительные знакомства, ввязываясь в драки, время от времени обнаруживая себя в чужой смятой постели. Он не запоминает лиц. Даже заводит привычку и вовсе закрывать глаза: так проще представлять на месте всех этих случайных женщин только одну. Ту, что так близко к нему и так ужасно, так несправедливо далеко. Всё это не помогает. Подарком на его двадцатипятилетие становится новость, что отец планирует избавиться от его присутствия в Серене, услав на далёкий и дикий остров в месяцах плаванья от материка. Константин слишком обескуражен этим решением, чтобы вникать в детали. Довольно и того, что Анну тоже обязали отправиться вместе с ним. Ради неё он готов стиснуть зубы и стерпеть этот презрительный отцовский пинок. А потом в один из дней Анна возвращается откуда-то поздно: Константин сталкивается c ней в коридоре уже за полночь. Её глаза — чуть покрасневшие, сухие и злые. От неё остро пахнет лавандовым мылом и немного — алкоголем. Светлая кожа, выглядывающая из выреза рубашки и из-под отворотов рукавов — тоже покрасневшая. Словно её тёрли мочалкой едва не до царапин. — Анна? — Он ловит её под локоть, когда она уже едва не прошла мимо. — Ты что, не заметила меня? Откуда ты? Её глаза — два острых осколка зелёного стекла. — Задание для Содружества. Нужны были мои навыки. В дипломатии, — он никогда ещё не видел такой кривой усмешки на её губах. — Ничего, я в порядке. Это не впервые. — Ты можешь рассказать мне всё. — Не всё. Это — не могу. Горло сдавливает шершавой удавкой самых гадостных предчувствий. Что?.. Что они приказали ей сделать?! Ей! Не впервые!!! Как посмели?! Гнев застит глаза чернотой, ненависть мешает дышать, мешает выдавить из себя хоть слово. Её посмел коснуться кто-то другой. Анна понимает его молчание по-своему: — Ты собрался куда-то уходить? Константин машинально бросает взгляд на огромные часы в конце коридора: приятели ждут его у таверны через четверть часа. Он встряхивает головой, усилием воли загоняет черноту обратно внутрь себя и легко, почти непринуждённо отвечает: — Нет. — Но ты же одет для прогулки, — Анна удивлённо ведёт бровью. — Я только что пришёл. Уже пришёл. К тебе. Помнишь, ты обещала показать мне ту новую монографию про остров, на который мы отправимся в следующем году? Про Тир-Фради. — Пф-ф, ты бы ещё через год и вспомнил! — Но вспомнил же. Не позволяя опомниться, он увлекает Анну за собой, тащит в её комнату, настойчиво усаживает в большое кресло — детьми они запросто помещались в нём вдвоём. Ничего, сейчас поместятся тоже. Пусть далеко не так легко, как раньше, но так даже лучше: вновь плечом к плечу, головой к голове. Они читают. Читают про Тир-Фради: загадочный остров, открытый навтами каких-то неполных два десятка лет назад. Остров, за ресурсы которого тут же началась политическая грызня между Мостовым Альянсом и Телемой — к вящей выгоде Торгового Содружества, как всегда, взявшего на себя роль парламентёра. Остров, который населяют дикари, владеющие необъяснимой магией. Остров, где звери размером с гору, где куча богатств. Остров, над которым оказалась не властна кошмарная неизлечимая болезнь, уже не одно десятилетие чёрной опухолью расползающаяся по континенту: малихор. Остров, дающий надежду на лекарство. Остров, который манит обещанием свободы. Остров, на котором Константину предстоит стать наместником Торгового Содружества. Остров, на который отец планирует услать его с глаз долой. Но сейчас об этом можно не думать. И лишь когда непривычная складка над её переносицей разгладится, когда Анна снова начнёт дышать свободнее, когда губы снова тронет улыбка, Константин бросит свой нарочито шутливый тон и стиснет её руку, нимало не заботясь о том, что слова прозвучат невпопад: — Ты больше не будешь делать то, чего не хочешь. Я не позволю сделать тебя марионеткой в этих бесконечных интригах. Не позволю. Ни своему отцу, ни кому-либо ещё. Не позволю, слышишь? Она жмёт его руку в ответ, со вздохом утыкается лбом в плечо. А Константин изо всех сил старается, чтобы его вновь не начало трясти от гнева. Чтобы она этого не почувствовала. Отец лишь высокомерно приподнимет бровь в ответ на его требование. Скажет не лезть не в своё дело. Константин и не ждёт иного. И приходит в его кабинет вовсе не за этим. Он незаметно утаскивает запасной ключ, затем полночи тщательно изучает отцовские документы и наконец-таки находит то, что ищет. Вот оно: «Приступить к подготовке отплытия на Тир-Фради, отозвать всех участников экспедиции со сторонних поручений…». Документ без даты. Документ, в который отец пунктуально записывает всё, что потребуется для экспедиции. Полгода. Ещё полгода до начала сборов. Константин аккуратно подписывает дату — завтрашнее число — запечатывает, оттискивает княжеский герб на сургуче, и столь же аккуратно перекладывает документ в стопку писем, подготовленных к отправке на утро. Конечно же, правда всплывёт. Но всплывёт тогда, когда распоряжения уже пойдут по рукам, когда подготовка будет идти полным ходом. Когда глава Торгового Содружества его светлость князь д’Орсей уже ни за что не согласится платить навтам огромную сумму за простой, чтобы вернуть отплытие к прежней дате. Отцовского гнева Константин не опасался. Не привыкать, переживёт. А ещё вероятнее — отец даже и не подумает в сторону Константина, когда будет разбираться в ошибке. Того, что его «недостаточно достойный» сын был при этом достаточно умён, князь д’Орсей никогда не замечал. Тир-Фради. Константин был уверен — там его ждёт свобода. Свобода от вечного недовольства отца, от холода матери. Свобода от душных коридоров дворца, свобода от змеиного клубка интриг, вечно вьющегося вокруг княжеской семьи. Свобода от пыльных улиц Серены, где даже сам воздух пропитался запахом горелой человеческой плоти, запахом смерти. Свобода от страшного слова «малихор», мечом нависшего над всем континентом. Свобода наконец-таки выразить себя так, как он этого хочет, а не как требуют от него другие. Требуют всю его жизнь. Но на деле эта «свобода» заканчивается в тот момент, когда он спускается со сходни корабля, когда впервые садится в кресло наместника Новой Серены, словно наяву слыша, как клацают сомкнувшиеся на его щиколотках незримые кандалы. Тут плохо. Наверное, даже хуже, чем дома. Хотя, пожалуй, так же. Просто дома он не был центром всего этого, не видел изнутри, как кипит этот котёл грязи и лицемерия — лишь ходил по его краю. Кажется, большая часть этих высокородных интриганов держит его за неразумного мальчишку, чьим мнением несложно манипулировать. Это, конечно, немного досадно. Но только на руку Константину: подыгрывая их чаяньям, он столь мастерски изображает наивность и живейший интерес ко всему, что говорят ему придворные, что многие из них невольно выбалтывают куда больше, чем следовало бы. Уже менее чем через месяц у Константина складывается собственное представление о Новосеренском дворе и собственное же мнение о том, кто здесь друг, а кто враг. Хотя нет, не так. Друзей здесь нет и в помине. Анны теперь нет рядом. Почти никогда нет: для эмиссара Торгового Содружества леди Анны де Сарде сразу же находится сотня дел куда более важных, нежели быть подле наместника. Она путешествует по острову, лишь изредка заглядывая во дворец с докладами. О, как он ждёт этих встреч! Как мечтает выгнать прочь весь свой двор и смотреть, смотреть, смотреть в сияющие от восторга глаза тёмного янтаря, когда между сухими отчётами она рассказывает о том, каких фантастических существ видела в сердце нетронутых лесов. О том, что леволаны похожи на чудовищных ящериц-переростков, а ульги — точь-в-точь медведи, только больше и клыкастее. О том, как ветер шелестит высокой травой — огромной, в рост человека. О том, что высоко в горах она видела цветы — прозрачно-белые, с зеленоватыми прожилками, которые пахнут яблоками и дождём — совсем как тот чердак, где они любили прятаться в детстве. Как бы он хотел пойти с ней! Разделить с ней этот восторг, эту свободу. Разделить так, как они делили на двоих всю жизнь с самых ранних лет. Но он заперт здесь. И этот остров отнимает её у него. Всё больше. Всё неотвратимее. Он уже не помнит, когда они в последний раз оставались наедине, говорили по душам. Он уже не помнит, когда в последний раз обнимал её. Наверное — ни разу с тех пор, как они ступили на причал Новой Серены. Потому что теперь она никогда не бывает одна. Теперь за ней всегда тенью следует Курт, но так нужно: Константин доверяет ему, верит, что с ним Анна будет в безопасности. За ней ходит стройная островитянка Сиора с удивительно похожими на Аннину метку рисунками на лице — настороженная, будто дикий зверь. За ней таскается этот хитрый телемец Петрус с приторной улыбочкой прожжённого интригана. А ещё — капитан корабля, на котором они прибыли на Тир-Фради. Капитан Васко. Он сразу не понравился Константину, ещё во время плаванья — слишком уж часто поглядывал в сторону Анны, слишком уж старательно пытался скрасить ей скуку долгих недель путешествия. А теперь и вовсе оставил свой корабль и всюду волочится за ней, не сводит взгляда. Чёрные змеи — холодные, склизкие — ползут меж рёбер, сжимают грудную клетку, в кровь раздирают сердце шершавой чешуёй, заставляют до боли стискивать зубы под привычной улыбкой. С этой же небрежной улыбкой Константин ушлёт капитана по чрезвычайно важным «неотложным делам» на другую часть острова. Противоположную той, в которую собралась направиться Анна. Что ни говори — облечённость властью имеет и весомые плюсы. Пусто. Снова пусто и плохо без неё. Он даже чувствует себя хуже: то и дело мутит как с похмелья, хотя он давно уже не пил. Ни к чему. Не перед кем ломать комедию. Теперь он сам — тот человек, перед которым устраивают лицедейства. А потом… Потом Анна возвращается. Возвращается встревоженной, обескураженной. — Мы уже были на этом острове, Константин, — рассказывает она. — Торговое Содружество уже пыталось прибрать его к рукам два века назад. Это закончилось катастрофой, войной с островитянами и срочным отплытием. Князья заплатили навтам за молчание, чтобы никто не узнал об их провале и позорном бегстве. — Отец ничего не говорил об этом, — вместе с тошнотой по нутру прокатывается горечь, оседает на языке, хрустит на зубах привкусом гари. — Я понимаю, почему это сохранили в тайне от всех, но… от меня? Видимо, он не счёл меня достойным даже этого знания. — Это ещё не всё. Экспедиции продолжались на кораблях навтов. И я… Моей матерью была островитянка, вывезенная на материк. Это… — она касается тёмно-зелёных росчерков на своей щеке, — знак того, что я связана с землёй Тир-Фради. Нам лгали с самого детства. — Так значит, ты не… — это вырывается у него прежде, чем он успевает подумать. — Не твоя кузина? — в медовом янтаре её глаз плещется растерянность, почти смятение. — Да. Теперь я вообще не понимаю, кто я на самом деле. Не понимаю… Меня столько лет обучали, тренировали, чтобы… что? Вновь вернуть сюда? В качестве шпионки? Зачем, Константин? Зачем они со мной так поступили? Константин смотрит вглубь себя, смотрит и не может понять: почему же он не чувствует себя счастливым? Почему не чувствует хотя бы облегчения?.. Чёрное пламя плещется внутри, лижет позвоночник жгучими языками, наполняет горло едким дымом, не давая дышать. Ненависть. К отцу, к Содружеству, к предшественникам, ко всему насквозь гнилому «высшему свету», который просто игрался их жизнями как фигурами на шахматной доске, затевая очередную интригу. Столько лет, столько проклятых лет все вокруг знали, об этом. Столько лет он растратил впустую. Столько ненавистных лет… А теперь он даже не может почувствовать радости от того, что эта преграда между ним и Анной рухнула. Точнее — никогда и не существовала на самом деле. Ненависть. Её так много, что Константин не сразу понимает, что потерянный взгляд Анны направлен на него, только на него. Что отчаянно ищет в нём поддержки. Что она ждёт от него хоть какого-нибудь ответа. Вот только что он может сказать ей? Что она хочет услышать? «Это ничего не меняет»? Но это меняет всё. Правду? «Мне совсем не жаль»? Или сказать: «Ты всё равно навсегда останешься моей дорогой кузиной»? Это будет правдой лишь через слово. Ты. Навсегда. Моей. Нет. Сейчас совсем неподходящий момент для правды. По крайней мере — для всей. — У меня нет никого ближе тебя. Лишь это имеет значение. И этого ничто не изменит. Правда. Больная, калечащая, жгущая изнутри десятками раскалённых прутьев осознания. Правда перед самим собой: вовсе не мнимое родство было для него препятствием все эти годы. Лишь страх. Выжигающий, сводящий с ума страх быть отвергнутым. Так, как он многие годы назад уже был отвергнут собственной матерью, не пожелавшей дать ему хоть каплю любви. Он сможет всё исправить. Он успеет всё наверстать. Только послать к демонам всех этих лживых вельмож, увивающихся в его дворце, только отправить туда же все альянсы, всех святош, стражников, островитян и местных богов в придачу — только остаться с ней наедине. Хоть ненадолго. Ему нужен всего один день. Один день против всех предшествующих лет. Ему нужен хоть час. Но у него нет и этого. Если боги и существовали на самом деле — будь то Озарённый или какая-то непроизносимая чепуха, в которую верили местные, — то эти боги были самыми извращённо жестокими, гнусными и омерзительными тварями на свете. Вот только куда им до людей?.. Калейдоскоп стремительных мыслей ещё не успевает совершить в голове Константина полный круг, когда из-за двери просовывает свой длинный клюв уродливая маска доктора. Того самого доктора, что всё утро резал и колол Константину пальцы и вены, выкачав в свои мензурки и пузырьки едва ли не половину его крови. Крови, которую сейчас он несёт в запечатанной склянке, на вытянутой руке, будто неразорвавшуюся гранату. Чёрной крови. Малихор. Одно лишь слово — как выстрел из мушкета, как приговор, как удар набата над могилой. Его могилой. — Я… умираю? — он сам почти не слышит своего слабого шёпота. Он не видит, как Анна успевает оказаться рядом, почти не чувствует, как обхватывает его лицо ладонями. Её губы движутся, но он по-прежнему не слышит ни звука. Кажется, она повышает голос, уже почти кричит, вплотную приблизив лицо к его собственному. — Константин! Ты слышишь меня? Я найду лекарство, найду способ! Ты слышишь?! — Ты обещала то же и своей матери. Ты не успеешь. Я умру. Как она. Анна сжимается, будто от удара под дых, кусает губы чуть не до крови, больно стискивает его руки в своих. Больно. В нём слишком много этой боли, чтобы он смог принять в себя хоть каплю чьей-то ещё. Чтобы смог заметить, что своими словами делает ещё больнее. — Я найду, — упрямо повторяет она. Константин не верит. Уже ни во что не верит. Этот проклятый остров отнял у него Анну. А теперь отнимет и жизнь. На фоне этого всё блекнет, выглядит бессмысленным. И когда в приёмном зале неожиданно появляется мрачный Курт, хмуро и рублено что-то втолковывая, до Константина не сразу доходит смысл его слов. А когда уж доходит, он с трудом сдерживает себя, чтобы нервно не расхохотаться. Воистину беда не приходит одна: их собственная Монетная Стража предала их. Генерал давно готовил переворот, давно вынашивал план захватить власть на Тир-Фради. Его проверенные люди были приближены и к наместнику Хикмета, и к предстоятельнице Корнелии в Сан-Матеусе. И к ним с Анной тоже. И лишь это, видимо, их и спасло: Курт — их мастер над оружием, которого они знали с самого детства, их наставник, их старший друг, — остался верен им. Константин почти машинально отдаёт нужные приказы, вместе с Анной и Куртом помогает приближённым добраться до безопасного укрытия в одном из подвалов дворца. Но готов взвыть от отчаянья, когда Анна с жаром принимается убеждать его тоже остаться там вместе с остальными. — Прошу тебя, Константин! — тихо говорит она, отведя его в сторону и крепко стиснув его руки. — Ты ведь болен. — О, в самом деле? Я уже почти позабыл об этом! — даже самому противно от того, какой натянутой выходит его улыбка. — В любом случае, умирать прямо сейчас я уж точно не собирался. — Пожалуйста. Тебе сейчас нужно беречь силы, — уговаривает она. Разумеется, в её словах есть смысл: ослабленный телом, смятённый духом, он с куда большей вероятностью станет ей и её отряду обузой, нежели помощью. Однако же Константин всё равно не понимает, почему должен прятаться, когда она вновь уходит сражаться за него. Ведь он проиграл. Уже проиграл. От его спокойных объяснений Анна приходит почти в ужас. А после — неожиданно тянет его за отвороты камзола, привстаёт на цыпочки и, почти коснувшись уха губами, взволнованно шепчет: — Если не ради себя, то ради меня. Я не хочу потерять тебя, я не могу тебя потерять! Она прижимается щекой к его щеке — так крепко, что Константин не уверен, почудилось ли ему касание губ или было на самом деле. Ещё никогда она не просила его о чём-то… вот так. Проклиная собственную слабость, Константин соглашается с ней. И остаётся. Ему быстро становится хуже. К тому моменту, когда мятеж подавлен, Константин чувствует себя совсем скверно. Выглядит, надо полагать, тоже не лучше. Никто не говорит ему этого вслух, но довольно и их поспешно отворачивающихся лиц. Анна не отворачивается. Но горечь, застывшая в сверкающем янтаре её глаз, когда она впервые видит его после возвращения, говорит куда красноречивее любых слов и жестов. — Всё плохо? — шепчет он, когда её руки осторожно касаются его лица. — Всё очень плохо? Скажи, я кошмарно выгляжу? Он мог бы и не спрашивать. Он хорошо знает, как выглядят обезображенные малихором. Знает, как вздувшиеся почерневшие вены ползут по лицу и телу уродливыми змеями, знает, как постепенно тускнеют глаза, становясь совсем бесцветными. Бесцветными и слепыми. Хорошо помнит, как мучительно угасала его тётка, княгиня де Сарде. Именно поэтому он так ни разу и не смотрелся в зеркало. — Ты выглядишь уставшим, — вздыхает Анна. — Ты вообще спал? Тебе нужно отдохнуть. Дела подождут. Пойдём, я провожу тебя. Простые слова неожиданно вновь захлёстывают удавку страха на его шее: сейчас она уйдёт, она снова уйдёт, и он может больше никогда уже не дождаться её! Никогда! — Только если ты останешься со мной, — в лихорадочном отчаянии шепчет он, стискивая её плечи и думать не думая, как это может выглядеть со стороны. — Только если не уйдёшь. Не оставляй меня, не оставляй, не оставляй, не оставляй… Анна гладит его по волосам. Анна нетерпеливым жестом отсылает молчаливых докторов, короткими приказами разгоняет всех встреченных по дороге к наместничьим покоям слуг. Константин покорно позволяет ей стянуть с себя камзол и сапоги, позволяет уложить себя в постель и шумно выдыхает в её плечо, когда она тоже ложится рядом и заключает его в объятия. — Я хочу жить… Я так хочу жить, Анна! — шепчет он, судорожно стискивая в руках тонкую ткань её рубашки — так сильно, что одна из верхних пуговиц тут же отрывается. — И ты будешь, — она ласково гладит проступившие серые вены на его руках, вынуждая разжать пальцы. — Я не потеряю тебя. Я уже пообещала тебе: я найду способ. Ты веришь? Её голос дрожит. Дрожат ресницы. Константин не верит. Ни во что уже не верит, кроме этой болезненной, щемящей нежности — единственного, что у него осталось. Не так, совсем не так, как он хотел… Но что он может теперь? Открыться ей, признаться в своих чувствах? Сейчас, когда ему остались в лучшем случае считанные недели?.. Привязать её к себе, попросить, потребовать быть с ним каждый миг, оттесняя собою чёрный ужас неизбежности? Да. Проклятье, проклятье, да, да, да! Он безумно хочет этого, он больше всего на свете хочет этого! Отдать ей все жалкие крохи оставшегося у него времени: все, все, до последней горсти песка, утекающего сквозь пальцы — только ей, только ей одной! Говорить, смотреть, касаться. Обнимать её так, как он хочет. Целовать так, как он хочет. В конце концов, чего ему теперь бояться? Что терять? Он признается ей и тогда… Что тогда?.. Внезапное осознание заставляет сердце болезненно сжаться: как бы Анна ни отнеслась к его словам, что бы они для неё ни значили — что она будет делать с этим признанием, когда Константина не станет? Как он посмеет вынудить её — не умеющую прощать себе и малейших ошибок — день за днём смотреть на его угасание? Вместо поисков лекарства — бесполезных, бесполезных! — из жалости скрашивать последние дни умирающего? О, нет. Нет-нет. Признаться ей сейчас будет ещё большим малодушием, чем было молчание все эти годы. Это не облегчит его сердце, лишь переложит всю тяжесть на неё. Константин умрёт, а Анна останется жить с этим. С его болью, с его сожалениями, с его виной. Нет. Ни за что. Он не скажет ей. Слишком поздно. Но сейчас это не так уж и важно. Главное, что она здесь. Она рядом. Она не оставит. — Верю. Я верю тебе, — шепчет он, крепче сжимая объятия. — Только тебе одной я и верю. Он будет обнимать её, будет льнуть и прижиматься к ней, как в детстве. Иначе, чем в детстве. Он будет слушать её голос, тихонько мурлычущий какой-то знакомый мотив и незнакомые слова. И будет засыпать, уткнувшись носом в её плечо. И где-то на грани обессиленного зыбкого полусна ему вдруг почудится нежный, почти невесомый поцелуй, коснувшийся его почерневших потрескавшихся губ. И другой. И третий. Чудесный, чудесный сон, хоть на короткие мгновения забытья дающий ощутить, будто бы какая-то вырванная часть его самого наконец-таки вернулась на место… А утром она уйдёт. Всё равно уйдёт. Константин ни за что на свете не хотел бы отпускать её. Но жить он хотел сильнее. И если кто-то и мог отыскать лекарство — то только она. Она в это верила. А он верил ей. Она долго не возвращается. С каждым новым днём в глазах начинает всё ощутимее темнеть, а боль становится и вовсе нестерпимой. Константин и не подозревал, что боль может быть такой сильной. Что все его прежние драки, все травмы на тренировках, и даже тот пропущенный на дуэли удар, чуть не до кости рассёкший ему левое предплечье — просто меркнут по сравнению с тем расплавленным металлом, что выжигает сейчас каждую артерию и вену в его теле. Что каждый новый вдох сжимает лёгкие раскалёнными тисками, раз за разом заставляя верить, что это конец, теперь это точно конец… А потом он вдыхает снова. И ещё. Константин почти совсем перестаёт заниматься делами. Только подписывает ворохи бумаг, исправно приносимые советниками. Но когда зрение начинает его подводить, он прекращает и это: если отец что и смог намертво вдолбить в его «пустую голову» — так это не оставлять своей подписи в том, чего не можешь прочесть. Иногда Константин дожидается де Курсийона и того, что тот зачтёт ему вслух что-то важное и не терпящее отлагательств. Но даже это кошмарно утомляет. В тот день, когда во дворец, наконец, влетает запыхавшаяся Анна, Константин уже даже не может подать ей руки: любое прикосновение жжёт его кожу калёным железом. Но Анна приходит не одна, с ней целитель, Катасах: рослый островитянин с огромными руками, от одного прикосновения которых к горящему лбу отчего-то сразу становится чуточку легче. Или же это просто тень Анны за плечом касается его пылающей кожи прохладным шёлком. У Катасаха почти жёлтые глаза — проницательные, мудрые и печальные. И даже как-то странно, что он называет «lugeid blau» — «жёлтые глаза» — именно его, Константина. За монеты на гербе Торгового Содружества. Ещё он называет Константина «mal». Вождь. Он говорит так много незнакомых слов, что, едва Константину становится чуточку легче, он просит научить его языку островитян. Всё равно с другими развлечениями у него негусто. А это хотя бы позволяет отвлечься, когда Анна, убедившись, что вверила его в надёжные руки, вновь отправляется на поиски лекарства. От Катасаха веет уверенностью. Спокойствием. Он размеренно растирает травы в ступке, он со знанием дела накладывает повязки с прохладной мазью, он смотрит, смотрит так внимательно, смотрит так чутко, будто сквозь серые полосы вен, сквозь мутную пелену, застилающую глаза, хочет заглянуть в самую суть болезни. Константину хочется верить, что ему это удаётся. А резко пахнущие и отвратительные на вкус отвары немного приглушают боль. Хоть и ненадолго. Когда глазам возвращается ясность — едва ли половина от прежней, но возвращается же! — Константин готов ликовать от восторга. Теперь он хотя бы может вновь читать без посторонней помощи. Правда, это тут же вновь возвращает его к ворохам бумаг, но Константин только рад этому: даже десятки отчётов, донесений и задач, требующих его решения, несравнимо лучше тонущего во мраке бездействия. А ещё Константин говорит. Говорит, говорит, говорит. Расспрашивает Катасаха о жизни племён на Тир-Фради, старательно повторяет незнакомые слова, ничуть не обижаясь, когда Катасах по-доброму посмеивается над его скверным произношением. Взамен Константин рассказывает ему об устройстве городов, о нравах цивилизованного общества: произносить эти слова за чашкой очередного шаманского снадобья отчего-то особенно смешно. Правда, смеяться получается не всегда. Иногда боль так сильно сжимает внутренности раскалённой спиралью, что даже дышать получается лишь через раз. И тогда Константин говорит вдвое больше обычного. Вдвое, втрое, вдесятеро — лишь бы не слышать, лишь бы как-то заглушить ледяное завывание ужаса в собственной груди. Он рассказывает о придворных интригах, о грязной политике, о лицемерии насквозь фальшивого «высшего света», не уверенный, понимает ли целитель хоть половину из его слов. Но он рассказывает. И Катасах слушает. Ещё Константин рассказывает ему об Анне. Он никому, никому и никогда ещё не рассказывал столько об Анне. Но Катасах — этот чужой и даже чуждый всему привычному окружению Константина человек — он добр к нему, он с таким участием хочет помочь, с таким неподдельным сочувствием пытается унять его боль, и слушает так внимательно, что Константину даже не приходится подбирать слова: они идут прямо изнутри неостановимым потоком. Константин рассказывает о том, что они с Анной всегда были вместе. О том, как ему теперь не хватает её. О том, какая она замечательная. И умная. И красивая. И храбрая. Катасах понимающе кивает: — Твоя minundhanem¹ — она через многое прошла, чтобы найти меня и привести к тебе. Константин не знает этого слова. Из объяснений Катасаха выходит, что это что-то вроде «родственников». Смешно, что теперь между ними нет даже этого — родства. Катасах качает головой: — Ты услышал не то, что я хотел сказать, молодой mal. Сейчас твоя собственная боль заслоняет от тебя чужую. Но потом ты поймёшь. Константин не уверен, случится ли для него это «потом». Он понимает: все старания Катасаха даруют ему лишь немного времени, но не чудесное исцеление. Он плохо помнит, что происходит в тот день, когда целитель велит ему собрать солдат для сопровождения и отправиться вглубь острова. Кажется, боль в этот день особенно сильна. Кажется, никакие мази больше не даруют облегчения, а действия отваров хватает максимум на час, и ещё на час, и ещё — до тех пор, пока печальный и хмурый Катасах не говорит: довольно, больше нельзя. Кажется, он говорит что-то о связи с островом. О том, что может создать нить, по которой к Константину протянется исцеление, живой сок острова, который сможет вновь наполнить жизнью его иссыхающие вены. Константин уже не знает, верит ли он этому шансу. — Нет в мире ценности большей, чем жизнь, — будет говорить ему Катасах по пути сквозь древний лес — священный лес, в котором даже дышится иначе. Дорога будет долгой, и даже та её часть, которую они проделают верхом, бесконечно вымотает Константина. Оставшийся путь он будет идти, опираясь на плечи Катасаха. — Нет в мире цели достойнее, чем эту жизнь оберегать, чем сражаться за неё, — будет говорить целитель, бережно поднимая Константина на руки, когда он уже совсем не сможет идти, когда не сможет даже прошептать «спасибо» в ответ. — Ты только потерпи, ты только не прекращай бороться. У зелья в чаше почти не будет вкуса. — В тебе есть пламя, молодой mal, — скажет Катасах, протягивая ему кинжал. — Негасимое пламя, что может объять гибельным пожаром целый лес. А может стать жизнью, теплом и светом для тех, кто тебе дорог. Боли от порезанной ладони не будет тоже — её уже так много, что тело больше не способно вместить в себя ещё. — Тебе есть ради кого жить, — будет говорить Катасах, когда чёрная кровь оросит огромный камень. — И есть кому жить ради тебя. Помни об этом как о самом главном, как о единственном, что имеет значение. Константин слышит его словно сквозь толщу воды, и слова блекнут, проходят мимо сознания, когда он чувствует. Чувствует, как по его венам струится сила. Как от боли не остаётся и следа. А потом начинается хаос. С неба начинают сыпаться горящие камни, убивая и разбрасывая сопровождающих солдат. И приходит чудовище. Катасах называет его Винбарром, Верховным Королём, Наивысочайшим. Катасах не защищается. Не защищается, но защищает его — чужака, renaigse². Защищает от этого страшного человека. Человека ли?.. — Не показывай страха. Всё скоро закончится. Распорядись мудро тем, что останется тебе, молодой mal, — это последнее, что он слышит от Катасаха, прежде чем огромный полыхающий валун разбивает целителю грудь, крошит рёбра, оставляя лишь жуткую воронку из горелой плоти там, где ещё минуту назад билось живое сердце. Потом говорит Винбарр. Кажется, он что-то пытается объяснить, а может просто ведёт безумные беседы с самим собой — Константин слышит слишком мало знакомых слов языка Тир-Фради, а от слабости и ужаса они и вовсе сливаются для него в хриплое воронье карканье. Но одно он понимает точно: этот монстр намерен его убить. Живьём погрести под грудой камней, которые уже кружатся в воздухе, подобно листьям, повинуясь небрежным движениям рук Верховного Короля. Потом всё скручивается в один клубок боли и ужаса, из которого его вырывает только голос, такой знакомый, такой родной, такой близкий: — Константин! Очнись! Очнись же, пожалуйста, умоляю, очнись! Слушай меня, слушай, не закрывай глаза! Она нашла его, она пришла за ним! А у него нет сил даже ответить ей. Он приходит в себя лишь во дворце. И с ошеломляющим восторгом понимает: боли действительно больше нет. Правда, есть что-то иное. Что-то шепчущее прямо в его голове — как шепчет ветер в верхушках исполинских деревьев. Что-то щекочущее промеж рёбер — как высокая трава щекочет брюхо рысящего по ней вайлега. Что-то журчащее в венах — как журчит, переливается и сверкает на солнце стремительный горный ручей. Что-то ревущее огнём в его сердце — как кипит и рокочет раскалённая лава в жерле вулкана. Это невероятно: он словно может дотянуться до любой точки острова — взъерошить кончиками пальцев косматую шкуру ульга, задремавшего у подножья северных гор, коснуться любопытного зелёного ростка, пробившегося сквозь старое пожарище в чёрных землях, ощутить на губах солёный вкус ветра с побережья. Всё это столь же невероятно, сколь и восхитительно. Сверкающая струна тянется от его сердца к сердцу Тир-Фради. Струна вибрирует и поёт под его пальцами, струна играет музыку жизни. Интересно, зазвучит ли эта музыка иначе, будь струн больше?.. Анна приходит во дворец лишь на следующий день, с тревогой вглядывается в его лицо. Константин прекрасно знает, как выглядит. Вместо чёрных от малихора вен теперь по его ещё так недавно красивому лицу вьются зеленовато-пепельные нити, немного похожие на метку на щеке Анны. И в то же время совсем не похожие. Радужки глаз посветлели, став почти бесцветными, склеры приобрели сероватый оттенок, а сквозь подёрнувшийся золой тёмный лён волос проступили тонкие древесные ветви, напоминающие причудливую корону. — Неужели хуже, чем было? — улыбается он. — Ни за что не поверю. — Не хуже, — за ответной улыбкой она не может скрыть беспокойства. — Но… — её пальцы вздрагивают, словно она хочет коснуться и не решается. — Это не важно. Важно лишь то, что ты жив. И это просто чудо. — Это ты — настоящее чудо, моя дорогая… — «…кузина». Нет. Он больше не будет её так называть. — Всё это стало возможным лишь благодаря тебе. За высоким воротником её камзола прячутся бинты. Константин уже читал её непривычно скупой отчёт: Верховный Король Винбарр мёртв. Она убила его. Опять, опять его драгоценная Анна пострадала, защищая его. Больше он такого не допустит. Струна поёт, струна наполняет всё вокруг пульсацией музыки. Какой может стать эта музыка, будь струн больше? Константин мысленно следует по пути протянувшейся связи, касается источника, досконально повторяет в сознании всё, что чувствовал во время ритуала в священном лесу… Нет. Ничего. Одного желания мало. Нужно что-то большее. Он найдёт, что именно. — Теперь я — как ты. On ol menawi³. Я слышу остров в своей крови. Ты тоже всегда слышала это, Анна? Почему ты никогда не рассказывала мне, как это прекрасно? И какой будет эта музыка, если струн станет больше? Нет, она не понимает, о чём он говорит. Не может понять. Но он покажет ей это. Обязательно покажет ей, как высоко в горах — там, куда не добраться ни одному человеку, — брызги водопада разлетаются веером искрящейся радуги. Покажет, как стайки серебристых рыбёшек играют в догонялки в стремнине реки. Покажет, как в сумерках на Болоте тысячи жизней зажигают свои огни бесчисленные светлячки. Он покажет ей то, чего она никогда раньше не видела. Он подарит ей то, что ей никто ещё не дарил. Как зазвучит эта музыка, если пальцам станут подвластны все струны? Ему просто нужно больше времени и больше сил. Сил, которых хватит им на двоих. Константин понимает, что нужно делать. Он черпает эти знания прямо из глубин собственного сознания — словно всегда, всегда это знал. Новые струны, новые связи — он протягивает их между собой и островом, всякий раз вплетая в музыку новую ноту. Это уже не похоже на пение. Скорее — на экзальтированный вопль, на рокот, на лихорадочный пульс, на биение исполинского сердца в его руках. Но это по-прежнему прекрасно. Восхитительно в своей яростной мощи. Анны снова нет рядом. Но теперь это даже к лучшему: Константин не хочет лишний раз тревожить её, не хочет прикрываться ложью, не хочет выдумывать оправдания своим частым отлучкам из дворца без охраны. Так будет лучше. Он расскажет ей всё позже, в более подходящий момент. К тому же, у неё тоже есть важные дела. Дипломатические пререкания с Мостовым Альянсом внезапно приводят к неожиданным результатам. Сперва Анна находит в Хикмете лабораторию учёного Асили, где в качестве подопытных используются незаконно похищенные люди, а после натыкается на неопровержимые доказательства: малихор, едва не убивший Константина, не был роковой случайностью. По приказу доктора Асили заразу подмешали в приветственную чашу, которую Константину всучили в руки, едва он сошёл с корабля. Его хотели убить. Их обоих хотели убить — Анна получила такую же чашу. Но, хвала небесам, — слухи о том, что островитяне невосприимчивы к малихору, оказались не просто слухами. Хвала небесам, что урождённой островитянке Анне не пришлось пережить того же, что и ему. Всё это лишь ещё сильнее укрепляет Константина в мысли: старый мир уже не исправить. Не исправит его ни смертный приговор для Асили, ни лживые заверения наместника Бурхана в полной непричастности Мостового Альянса к «досадному инциденту», ни мастерски сыгранный священный ужас в глазах его предшественницы на наместничьем посту — леди Лорин Моранж, которая самолично впихнула ему эту проклятую чашу. Значит, исправлять будет он сам. Он начинает с животных: это оказывается совсем просто. Константин вторгается в их разум слишком резко, слишком напористо, безвозвратно повреждая рассудок. Это неважно, пока они покорны его воле, а на аккуратность не хватает терпения. Затем приходит черёд Хранителей: чудовищных стражей острова, некогда бывших людьми, но превратившихся в монстров и отдавших себя на вечное служение Тысячеликому богу Тир-Фради, принявшему вид чудовищного дерева с множеством жутких масок-лиц на бугристом стволе и безраздельно властвующему над всем островом. Теперь Хранители будут служить ему. Дальние заставы — Альянса, Телемы — отличное место, чтобы попробовать свои силы, а заодно начать изматывать врага перед решающим ударом. Да, теперь, когда загадочные и устрашающие силы острова оказываются в его руках, Константин предельно чётко видит лицо настоящего врага: уродливое, искажённое злобой и обезображенное малихором лицо старого мира. Мира, который лжёт, предаёт, использует. Мира, на месте которого он построит новый. Эта идея настолько увлекает его, что Константин почти совсем перестаёт заниматься наместничьими делами. Словно не думая, что среди его окружения найдётся не меньше десятка человек, торопящихся донести об этом эмиссару де Сарде. Словно позабыв, что Анна, его умница Анна, в отличие от них всех, способна смотреть куда глубже. Что она наперечёт знает все три десятка его легкомысленных улыбок и то, какие чувства он скрывает за каждой из них. Почти за каждой. Что она пойдёт за ним след-в-след, когда он будет ожидать этого меньше всего. Увидит то, что видеть пока не должна. Не так. Совсем не так хотел он рассказать ей об этом. Но вот она, вот он, и вот Хранитель за его спиной. — Дай мне немного времени, — просит он, изо всех сил надеясь, что она поймёт — как всегда понимала его, понимала лучше, чем кто-либо. — Прошу тебя, ещё немного времени — и я всё тебе объясню, обещаю. О, он знает этот решительный огонь в её глазах, очень хорошо знает. А ещё он прекрасно понимает, как, несмотря на все просьбы и обещания,выглядит сейчас со стороны. И поэтому, обращаясь уже к Хранителю, он добавляет: — Задержи её. Но ни за что на свете не смей причинить ей вред. Он успеет. Он обязан успеть. Каждая новая связь, каждая протянутая струна шаг за шагом приближают его к главной цели: забрать себе всю силу Тысячеликого. В следующий раз они с Анной встретятся лишь у подножия вулкана, в главном святилище Тысячеликого бога. Константину остаётся протянуть лишь несколько последних струн, чтобы занять его место. Чтобы стать богом самому. И тогда он уже готов. И тогда он наконец-таки может ответить на её смятённое «зачем?», ответить прямо и открыто: — Ради тебя. Ради нас. Он скажет ей больше. Скажет откровеннее. Обязательно скажет всё то, о чём молчал долгие годы. Ей нужно лишь протянуть руку, лишь прочертить по ней небольшой порез — как он сам делал десятки раз, устанавливая связи с островом, — и установить связь с ним. Отдать всего лишь немного своей крови, чтобы он смог отдать ей Силу. Лишь принять его раскрытую ладонь. — Прошу тебя, Константин, остановись! Отзови зверей, отзови Хранителей! — умоляет она. — Мы придумаем, мы вместе с тобой обязательно придумаем, как всё исправить. Только не трогай тех, кто всегда сражался за нас! — Они не нужны нам, — лишь улыбается в ответ Константин. — Нам с тобой больше никто не нужен. Он предлагает ей вечность вместе. Он предлагает ей мир только для них двоих. Так почему же в её восхитительных глазах тёмного янтаря отражается такое горе? Почему протянутый кинжал дрожит в её руке? Почему по щекам текут слёзы? Больно. Нечем дышать. Константин не сразу понимает, что произошло. А когда понимает… — Как же так… — потрясённо выдыхает он, глядя на рукоять кинжала в собственной груди. И не может вдохнуть снова, не может протолкнуть сквозь сведённое горло застывший горечью вопрос «за что?..». Холодно. Как жаль, что нет сил даже повернуть голову. Как жаль, что последним, что он увидит, будет лишь это запорошенное пеплом небо. Холодно. Говорят, перед самым концом не должно быть боли. Но ему больно. И с каждым мигом эта боль всё сильнее. Уже не от стали в его сердце. А от ввинчивающегося в уши, режущего угасающий слух надрывного воя на одной ноте. Так кричит от боли дикий зверь. Так кричит от горя и отчаянья человек. Единственный в его жизни любимый человек. Над пепельным небом смыкается темнота.