Танец сомкнутых век / Greedfall: Untold story

Теперь я — между пальцев ломаю Пантомимы упругий язык. Посмотри на меня — не узнаешь, Теперь ты! Пикник, «Теперь ты»

Константин не может с уверенностью сказать, что произошло. И без уверенности не может тоже. Не было ни райских кущ под дланью Просветлённого, ни полыхающих костров, которые пророчила грешникам Инквизиция. Не было ничего, кроме мига: одного чудовищного, зацикленного по кругу и растянувшегося на вечность мига из холодной черноты, боли, звона в ушах и отчаянного, безумного желания вырваться из этой тьмы. Мига, из которого его выдёргивает жестокая судорога, скручивающая тело раскалёнными жгутами, разрывающая лёгкие нестерпимой болью, заставляющая его… дышать. Он видит две пары хищных зелёных глаз в паре дюймов от собственного лица. Звери? Нет, люди. Две женщины, островитянки. Что они здесь делают? Что он здесь делает?! Никто не торопится что-либо объяснять ему, когда он — растерянный, ошарашенный, сбитый с толку, — приходит в себя на каком-то алтарном камне посреди леса. Одно из лиц выглядит знакомым: болотная ведьма, кажется, Мев. Константин встречал её однажды близ деревни Вигшадхир, когда искал связи с Хранителями. Тогда она лишь молча наблюдала за ним. А он в свою очередь поостерёгся трогать её, ощутив силу, с которой пока не готов столкнуться. Вторую женщину с устрашающей раскраской на коже он видит впервые. А вот она сама с такой жадностью всматривается в его лицо, будто они были по меньшей мере любовниками. Называет чужим именем, тянет руки… Отчего-то это настолько неприятно, что Константин едва успевает рывком свеситься с края своего ложа, и его тут же выворачивает кровью и желчью. Впрочем, вряд ли именно из-за повышенного внимания островитянки. — Винбарр? — снова повторяет она. Кажется — уже с куда меньшей уверенностью в голосе. — Хранительница мудрости, что с ним? Ведьма Мев склоняет голову набок, рассматривая Константина с любопытством, словно редкого жука. — Мёртвый самозванец снова не мёртв, — медленно произносит она. — Дурной знак. — Но Винбарр — он ведь здесь! — островитянка повышает голос, и Константин только теперь с удивлением осознаёт, что они говорят на языке Тир-Фради, но он понимает каждое слово. Поводов для удивления у него предостаточно и без этого. — Мы ведь обе слышали его! — Здесь, — печально кивает ведьма. — Дурное решение. Дурные последствия. — Нет! Нет! Что нужно сделать, хранительница мудрости? Скажи мне, что — я сделаю! — дикарка переходит на крик. — Если не вышло с этим renaigse — давай убьём его и найдём новый сосуд! А если… Чёрные щупальца корней рвутся из земли, сшибают дикарку с ног: Константин услышал достаточно. А ещё — достаточно понял, прислушавшись к себе: он всё ещё чувствует остров, он всё ещё может повелевать его силой. И что бы эти сумасшедшие ни сделали, что бы ещё ни собирались сделать с ним — он не намерен покорно этого дожидаться. Второе щупальце целит в ведьму, но та вскидывает руку, и корень бьёт в землю в трёх шагах от неё. Константин не повторяет попытки: он слишком дезориентирован, слишком смятён, чтобы думать дальше, чем на шаг вперёд. И сейчас единственно верным шагом ему видится лишь один — скрыться. Понять, что произошло. Понять, что делать с этим дальше. Затеряться в лесу не составляет труда. Его никто не преследует. Константин быстро узнаёт это место: «Лес древних», как называют его местные. Он уже бывал здесь раньше, когда искал место силы: святилище, вход в которое разрешён лишь единицам из числа жрецов. Проход к которому всегда охраняют дикие животные и Хранители. Прекрасно. Именно то, что сейчас нужно: место, где его никто не побеспокоит. Слабость тела, которую он ощущал после пробуждения, быстро отступает. Когда он добирается до прохода к святилищу, довольно лёгкого взмаха руки, чтобы преграждающая дорогу стая тенланов расступилась. И вновь сомкнула ряды за его спиной. Лишь оказавшись под защитой пещерных сводов, Константин может остановиться и перевести дух. Здесь сыро и холодно, откуда-то слышен звон невидимых капель. Но здесь можно никого не опасаться. Здесь можно наконец-таки подумать: а кого ему, собственно, нужно опасаться? И нужно ли?.. Винбарр… Почему та женщина назвала его именем бывшего Верховного Короля Тир-Фради, именем этого безумца, убившего Катасаха, едва не убившего его самого? Он ведь давно… Мёртв? В свете последних событий это не кажется Константину таким уж непогрешимым аргументом. Но Мев-то точно должна была знать, кто он. Она ведь так и сказала: «мёртвый самозванец». Мёртвый?.. Как такое вообще возможно? Константин приглядывается к себе, Константин прислушивается: тело выглядит и чувствует так же, как и раньше, и ничуть не походит на наглядную иллюстрацию к байкам об оживших мертвецах, которые они с Анной ещё детьми пересказывали друг другу зловещим шёпотом, накрывшись одеялом с головой. Зеленовато-пепельные нити всё так же оплетают кожу, древесные ветви короной венчают его голову, и… Константин с волнением и опаской задирает рубашку: ничего. След от кинжала затянулся переплетением зелёных жил, словно его и не было вовсе. Словно и не было этих полных боли глаз цвета морского янтаря, словно и не было вырывающих душу отчаянных рыданий… Анна… Милая, любимая, родная, ну почему?.. Почему всё вышло так… неправильно, так нестерпимо больно? Сколько времени прошло с того кошмарного дня у подножия вулкана? Явно не день и не два. Константин чувствует это в наклоне солнечных лучей, пробивающихся сквозь дыры в пещерных сводах, он ощущает это в жизненном цикле трав и деревьев: на Тир-Фради начинается весна, в то время как он помнит позднюю осень. Совсем не такую, как на континенте, тёплую и бесснежную, но — осень. Значит, минуло более четырёх месяцев? Константин не вполне понимает, в каком состоянии находился всё это время. Может, он и не умирал вовсе? Может, просто был тяжело ранен? Или же… он и сейчас не жив? Нет. Нет-нет. Он же дышит. Он чувствует шершавую сухость сведённого жаждой горла. Он ощущает кожей стылую сырость пещеры, он чувствует, как шумит сила острова в его крови, он чувствует, как бьётся — снова бьётся — его сердце. Нет, это точно не похоже на смерть. Ему есть с чем сравнить. Анна, Анна, Анна… Почему тебя нет рядом?.. Это и его вина тоже. Он слишком долго молчал. Молчал тогда, когда другие спешили говорить. Когда другие не гнушались лгать ей в глаза, когда другие вынудили её поверить, что это он представляет опасность.Что это он — главный враг. Он мечтал построить новый мир — правильный, справедливый — здесь, на Тир-Фради. Мир вдали от насквозь прогнившего старого света, от выгребной ямы его лжи и интриг. Но эта грязь достала их и здесь. А значит, нужно расстаться с юношескими мечтами построить что-то новое прежде, чем будет уничтожено старое. Теперь у него есть возможность всё исправить. Возможность учесть прежние ошибки, довести дело до конца. Теперь он построит мир только для них двоих. Построит пусть даже в самом сердце выжженного пепелища, если это станет хоть какой-то гарантией того, что никто больше не посмеет их тронуть, никто не помешает им быть счастливыми вместе. Константин знает, что нужно делать. Часть его связей с островом потеряна, но это ничего: он восстановит их снова, он сделает больше, лучше. Следующие несколько дней он аккуратно вытягивает сверкающие нити, стремящиеся к центру острова со всех его концов. Он расплетает потоки энергий, тянет на себя, лентами наматывает на собственные пальцы — куда осторожнее и осмотрительнее, чем делал раньше. Он тянется к каждой травинке, к каждому древесному листу, он тянется к дуновению ветра, к ряби на морской воде, к случайному мотыльку, бьющемуся на свет горящих в окне свечей. Он тянется к птице, выклёвывающей мелкую рыбёшку из оставленной на просушку сети. Он тянется к любопытному молодому вайлегу, привлечённому запахом жарящегося на чьём-то костре мяса. Он слушает сотнями ушей, он смотрит сотнями глаз. Тир-Фради не слишком-то поменялся за минувшее время. Между островитянами и колонистами установилось шаткое перемирие. С десяток жрецов вызывались добровольцами и отплыли на материк для изучения и излечения малихора. Трон наместника Новой Серены вновь вернулся в руки леди Моранж. По-прежнему полыхают костры Ордена Света. Хикмет по-прежнему скрытничает и выгораживает своих учёных. Да, почти ничего не изменилось. Кроме одного: Константин не видит Анну. Её нигде нет. Ему нужно больше глаз, чтобы найти её. Больше сил. Больше связей. У него нет при себе оружия: ни шпаги, ни даже того проклятого кинжала. Нет брони с потайными ножнами за поясом. Хоть сапоги со штанами оставили — и на том спасибо. Константина это не стесняет: в его распоряжении сейчас есть гораздо большее, нежели простая сталь. Но для ритуала приходится воспользоваться острым камнем. Ничего, ничего, ничего, скоро он получит всё, что ему нужно. Всё, чего пожелает. Острая грань режет ладонь, кровь устремляется к земле. Теперь уже не призрачные ленты — теперь уже яростный поток силы рвётся ему навстречу, вколачивается в грудь, врывается неумолимым морским прибоем. До опьянения, до боли, до восторга восхитительное чувство. И это лишь начало. «Как ты смеешь?!» Константин вздрагивает, ошарашенно оглядывается по сторонам. Этот голос… он помнит этот кошмарный голос. Помнит парящие камни, складывающие над ним — живым, ещё живым! — погребальный курган. Помнит огромные чёрные перья, помнит сковавший его животный ужас… На открытой поляне Креагвена никого нет. Лишь он сам. Только он. «Можешь не трястись от страха, подлый червь. Тебе некуда бежать. Я здесь. Уже давно здесь». Константин ошалело трясёт головой, со всё нарастающей паникой понимая: он слышит этот голос не ушами. И даже не тысячей ушей острова. Он слышит его прямо у себя в голове. «Смотри не обделайся, самозванец. Делить тело с грязным псом renaigse и без того отвратно». — Винбарр, — медленно произносит Константин, совладав с голосом. — Так вот почему… Вот почему. «Глядите-ка, у отродья чужаков, оказывается, есть хоть крупица мозгов!». — Ты у меня в голове? Зачем? «У тебя нет права задавать вопросы, выродок мёртвой земли. Как смеешь ты вновь тянуть свои вымаранные в чужой крови руки к сердцу Тысячеликого бога? Как смеешь вновь посягать на жизнь Тир-Фради, уже один раз вырванную из тебя вместе с твоим чёрным сердцем?!» — А ты теперь что-то вроде голоса моей совести? — от дикой абсурдности происходящего хочется смеяться, хочется хохотать, как ненормальный. В ответ на это Константин получает до того цветистое и живописательное пожелание лечь под бешеного ульга в период гона, а лучше — сразу под целую стаю, — что даже невольно жалеет, что ему совершенно негде это записать: пожалуй, даже Курт уважительно присвистнул бы от такого красочного оборота. Если ещё жив. — Из твоего ответа я рискну предположить, что тебе не слишком-то приятно моё общество, — Константин с рассеянным удивлением смотрит на окровавленный камень, который зачем-то всё ещё сжимает в руке. — И раз так: даю всецелое дозволение от него освободиться. «Я поспешил, предположив наличие хоть капли разума в тебе, меч, не знавший заточки, — презрительно цедит Винбарр. — Я бы с превеликой радостью оставил тебя гнить. Потому что как только я уйду — ты сдохнешь обратно. Ты жив лишь благодаря мне». — Какая очаровательная ирония для того, кто едва меня не убил, не находишь? Отголоски беззвучной ярости скрежещут вдоль позвоночника ржавым клинком — тупым и зазубренным, не способным причинить вред. Винбарр больше ничего не говорит. Не говорит до тех самых пор, пока Константин не добирается до Каменных Холмов — бывшего святилища Верховного Короля. Прекрасно подходящего места, чтобы протянуть следующую связь с островом. И тогда, между проклятиями, между пожеланием подхватить жёлтую хворь, выблевать собственные кишки, поймать с их помощью левольга и скакать верхом на его ядовитых шипах до следующей луны, Винбарр — случайно или намеренно — выбалтывает и пару скупых подробностей на чрезвычайно интересующую Константина тему. По всему выходит, что он действительно вернулся к жизни лишь благодаря призыву духа Верховного Короля в мёртвое (разве что остыть ещё не успевшее) тело. Сила Тысячеликого бога и старания Мев уберегли его от тления, сохранив пригодным «сосудом» для возвращения Винбарра. Но что-то пошло не так, и его призванный дух оказался в теле не хозяином, а лишь гостем, наблюдателем. Винбарр явно не горит намереньем рассыпаться в подробностях. Но пока довольно и этого. Если ведьма ошиблась — им же хуже. Константин снова здесь. Он снова вернулся. И сила, которой он повелевает, вновь в его руках. И станет ещё больше. При слове «повелевает» Верховный Король начинает хрипло смеяться. «Навозный жук возомнил, что повелевает попутным ветром, помогающим ему лететь чуть быстрее, чем могут его жучиные крылья». — А сам-то, — фыркает Константин, — без спроса влез в чужое тело, а теперь делаешь вид, что так и надо. Как будто имеешь на это хоть какое-то право. «Я не просил об этом, — рычит дух и явно злится. — Я не обязан объяснять тебе, змеиный вымесок». — Кстати, если у тебя вдруг закончатся все эти очаровательные прозвища в мой адрес, можешь вспомнить, что у меня есть и имя. «Твоё имя покрыто грязью и недостойно того, чтобы осквернять им воздух». Он говорит с Константином неохотно, резко и презрительно. Константин не может приказать ему заткнуться, но вскоре обнаруживает, что способен просто перестать слышать его по своему желанию. Жаль, что чаще всего ненадолго. «Самозванец, кичащийся краденой силой, — шипит Верховный Король, когда перед Константином, осоловело тряся уродливой рогатой башкой, поднимается первый призванный Хранитель. — Твои подлые предки ещё много циклов назад пытались разорить Тир-Фради и получили по заслугам. Получишь и ты». — Да, я слышал, что «жёлтые глаза» наделали здесь много шума два столетия назад. Прискорбный инцидент. — Константин отстранённо кивает, наблюдая, как Хранитель неловко вздрагивает всем своим огромным несуразным телом, утробно рычит, отчаянно трёт глаза когтистыми лапами. Смена хозяина ему явно не по вкусу. Но кто спрашивает его мнения? «Говори на своём языке, гнилое семя гнилой земли. Ты понимаешь слова Тир-Фради только благодаря мне. Даже это в тебе — ворованное». — Неправда, — Константин позволяет себе непритворно оскорбиться. — Я учился. Катасах учил меня. «Катасах слишком щедро лил своё душевное тепло на тех, кто не достоин и плевка под ноги. И чем ты отплатил ему? Лучше бы он сразу убил тебя из жалости». — Как ты убил его? Винбарр не отвечает. И в этом молчании Константину слышится не то бешенство, не то глухая чёрная боль. Константину не хочется вникать в причины. Он знает лишь то, что Катасах был добр к нему, по-настоящему добр. Он знает лишь то, что успел привязаться к нему. Что искренне сожалеет о его гибели. Что чувствует горечь. Но вот вины, которую зачем-то пытается вменить ему тот, кто убил целителя собственными руками, он не чувствует, нет. Анны по-прежнему нигде не видно. Константин ищет, ищет, беспрестанно ищет её, но никак не может найти. Только бы увидеть её, только бы поговорить, только бы объяснить всё то, что не успел объяснить, сказать всё то, что так и не успел сказать… И тогда они смогут — обязательно смогут! — оставить всё плохое позади, смогут пережить это вместе, непременно вместе, только вместе! Они ведь всю жизнь были вместе… Уже к началу второй недели вынужденное одиночество начинает угнетать. Константину не нравится скрытная жизнь в лесу, не нравятся холодные пещеры Креагвена — даже сейчас, когда привычные человеческие чувства оттесняются сотнями чувств всего Тир-Фради. Тело ощущается иначе, но всё равно помнит, что горячая ванна куда приятнее стылого водопада, что мягкая постель удобнее переплетённых корней. Не помешало бы задуматься о союзниках. Но Константин не хочет раскрывать себя раньше времени. Раньше, чем будет уверен, что у него довольно сил для отражения любой угрозы. Он осторожен, он старается не показываться никому на глаза. Однако вскоре после того, как Константин устанавливает связь со вторым Хранителем, к пещерам Креагвена заявляется вооружённый отряд островитян под командованием свирепого вида женщины. Быть может, он не заметил, как за ним следили. Может, болотная ведьма помогла устроить облаву. Или же просто жрецы почувствовали, что с островом снова происходит что-то неладное. Константин не беспокоится. Забравшись повыше на уступ и скрестив под собой ноги, он с интересом наблюдает, как двое его молчаливых Хранителей режут, топчут и рвут на части отчаянно защищающихся людей. В этом наблюдении нет ни капли садистского — или какого-либо иного — удовольствия. Но и жалости нет тоже. Он всего лишь защищается. Когда крики боли и ужаса стихают, Константин приказывает Хранителям расчистить площадку перед святилищем от тел и закопать их подальше. Превращать своё пристанище — пусть и временное — в зловонный склеп у него нет ни малейшего желания. Возможно, продолжать оставаться на одном месте после этого нападения — не самая хорошая идея. Но ему нужно место, куда он сможет возвращаться. Пусть приходят ещё. В конце концов — ему нужно пробовать собственные силы. Винбарр не пытается помешать ему. За минувшее время — ни разу. Кроме выдумывания новых изощрённых проклятий, разумеется, но это не в счёт. Неужели действительно не может? Константин не был бы в этом так уверен: он хорошо помнит, на что было способно это чудовище, когда было ещё живо. Кто знает, на что способно теперь? К тому же, если Винбарр сказал правду, если вторая жизнь Константина стала возможной лишь благодаря ему — нужно понять, как оставаться живым и дальше, если дух всё же найдёт способ освободиться. Или же сам Константин найдёт способ освободиться от него. А для этого нужно узнать больше о связавшем их ритуале. Константин размышляет о том, чтобы найти ту вторую женщину и расспросить её, раз уж сам Винбарр оказался столь немногословен. Но она находит его сама — неподалёку от речной долины Врат Сердца, возле очередного места силы. И как только выследила? Её зовут Кера, и Константин с удивлением припоминает, что уже слышал это имя: Анна рассказывала ему, как эта девушка с группой вооружённых островитян напала на неё близ Каменных Холмов, преграждая дорогу к святилищу Винбарра. Тогда Анна серьёзно ранила её, сделав невозможным дальнейшее преследование. Сейчас Кера одна. Вновь пытается звать его именем Верховного Короля. А не преуспев в этом, принимается повторять, как заведённая: — Верни его, чужак. Верни! Верни! Сперва с угрозой, потом — с мольбой. На то, чтобы вывернуть разговор в нужное русло, Константину приходится пустить все свои хорошие манеры, максимально приличествующее ситуации дружелюбие и огромный запас терпения. Которое, по итогу, всё же оказывается вознаграждено: Кера начинает отвечать на его вопросы. — Не смогла защитить своего minundhanem. Должна была всё исправить, — сокрушённо качает головой она, когда Константин спрашивает о её роли в том, что с ним произошло. — Мев сказала — его дух не смирился, рвётся обратно. Сказала — можно найти другое тело и вернуть его. Сильное тело, тело жреца, которое не сломает мощь его духа. Мев сказала — нельзя убивать одного жреца, чтобы оживить другого. А тебя — можно. Ты чужак, ты самозванец. Но ты насильно забрал связь с Тысячеликим. Тысячеликий должен был стать якорем для возвращения Винбарра. Она говорит грубо и косноязычно. Словно не привыкла к фразам длиннее пяти слов. Но она отчаянно старается, будто рассчитывает получить за это какую-то награду. — Удивительно, как ваш Совет Старейшин решился на подобное, — Константин с сомнением качает головой. — Все так отчаянно стремились убить меня. А после того, как получилось — снова пошли на такой риск ради одного человека? К тому же, вы ведь уже давно выбрали нового Верховного Короля. — Так Совет и не знает, — Кера с обезоруживающей искренностью разводит руками. — Мев согласилась помочь, потому что я попросила. Винбарр — мой minundhanem. А ей был как брат. Я всё сделала, как Мев сказала. Притащила ей тело, ждала, пока она исцелит, подготовит. Долго ждала. Потом сделали ритуал: Винбарр вернулся и был очень злой. А потом зачем-то вместо него оказался ты, чужак. Константин уже даже не уверен, чему стоит удивляться больше: тому, как запросто она говорит о магии, кажущейся — даже ему, даже сейчас! — чем-то за гранью понимания, или же тому, насколько легко и небрежно эта женщина смогла распорядиться его телом. Кера — высокая и мощная — выглядит вполне способной поднять и утащить на себе мужчину в броне от самого вулкана Анемайд до хижины ведьмы в лесу древних. Но… Как она оказалась там так… вовремя? Как прошмыгнула незамеченной? Мимо него самого, когда он завершал создание связей, мимо… Анны… — Следила за тобой. Давно, долго. Хотела сама убить. — Кера буднично пожимает плечами. — Никак не могла подобраться близко. Потом пошла к вулкану следом за вашей посланницей — on olmenawi, что носит одежды чужаков. Держалась на расстоянии, отбивала запах травами, чтобы звери не тронули. Когда пришла — хотела ткнуть в неё шипом с сонным зельем, чтоб не мешалась. Не понадобилось, она и так была того. Сердце вмиг смерзается ледяной глыбой ужаса. — Что?! — Не в себе. Лежала рядом, вцепилась намертво, скулила, что раненый вайлег. Когда я ей руки разжимала — глаза не открыла даже. Но живая вроде. Мёртвые ж не воют. Да не до неё мне было. Надо было торопиться. Холод отступает от сердца, поднимается к горлу, встаёт в нём тяжёлым комом. — Откуда ты знала, что… Что получишь тело? — Понятия не имела, — Кера вновь пожимает плечами. — Просто хваталась за любую возможность. Верни его, чужак. Он нужен мне. Дальнейший разговор не клеится. Но, кажется, эта явно не блещущая интеллектом островитянка уже и так рассказала куда больше, чем способна была понять сама. По всему выходило, что Константину следовало бы сказать спасибо: и Кере, и ведьме Мев, да и самому Винбарру тоже — ведь только его дух смог вновь вдохнуть в него жизнь. Но Константин не спешит рассыпаться в благодарностях. Потому что всё это было сделано не ради его благополучия. Потому что никто не желал спасти его. Им хотели лишь воспользоваться. — Дай поговорить с ним, — спохватывается Кера, видя, что он собирается уходить. — Я видела, он может говорить через тебя. Он говорил, когда только очнулся. Дай мне услышать его! — Прости, прелестная воительница, — Константин учтиво улыбается, — я благодарен тебе за помощь, но даже если бы я знал, как это работает — не стал бы. Попроси чего-то более выполнимого. Сам Винбарр, что удивительно, не подаёт голоса весь их разговор. Константин не умеет чувствовать его эмоций до тех пор, пока дух Верховного Короля сам не начинает говорить, но отчего-то сейчас в этом молчании ему чудится злость. Для разнообразия — даже не на него, а на эту девушку. — Тогда дай сказать, чтобы он услышал! — упрямо настаивает Кера. — Если я не услышу его, пусть хотя бы он услышит меня! Пусть хотя бы почувствует! Дай мне прикоснуться к нему! — То есть… ко мне? — Константин скептически приподнимает бровь. — К нему. Ты мне отвратен, самозванец. Но Винбарр внутри тебя. Он нужен мне. — Ещё никогда неприличное предложение не звучало настолько пугающе, — невольно вырвавшийся смешок выходит несколько нервным: угрюмая и решительная Кера выглядит грознее ульга, защищающего своё логово. — Заинтригован. Но вынужден снова отказать. Иди, воительница. И не следи за мной больше. Решимость на лице Керы вмиг сменяется горестным отчаяньем. Однако же повторять дважды, что удивительно, не приходится: не проходит и пары минут, как она исчезает на лесной тропе, затерявшись среди листвы. И лишь когда стихает последний шорох её шагов, Константин слышит короткое: «Почему?» — Почему что? «Почему отпустил её?» — А что я, по-твоему, должен был сделать? Сбросить её со скалы? Оторвать голову? Отшлёпать? Нет уж, с ней разбирайся сам, если когда-нибудь сможешь. Я тут не помощник. «Ты мог воспользоваться». — Чем? «Ею. Она пришла сама. Она наивна. Она поверила бы, если бы ты прикинулся мной. Ты мог воспользоваться». — Мне это не нужно. Винбарр оскорбительно фыркает. — Мне это не нужно от неё, — раздражённо поправляет Константин. Верховный Король молчит. Проходит много часов, прежде чем он начинает говорить снова. И в словах его отчего-то становится на малую толику меньше желчных пожеланий долгой и мучительной смерти и на малую толику больше — ответов. — И всё же я не понимаю, — будет говорить в пустоту Константин, разглядывая размазанное пятно полускрытой облаками луны на ночном небе. — Ты говоришь, Мев — одна из старейших и мудрейших жриц. Как же она не смогла предвидеть, чем может обернуться ритуал? Он не очень-то рассчитывает, что Винбарр рассыплется перед ним в подробных разъяснениях. Просто ему хочется поговорить. Поговорить, даже если ему никто не ответит. Он не привык так подолгу молчать. «В одном только изгибе брови хранительницы больше мудрости, чем во всей твоей никчёмной жизни, щенок, — фыркает Винбарр. — Хранительница мудрости видит сны будущего о прошлом. Хранительница мудрости видит несказанные слова. Её память скрывает то, чему ещё только надлежит случиться. Её глаза видят то, что давно уже истлело и рассыпалось прахом. В том, что произошло, нет её ошибки. И твоей заслуги нет тем более». — А чья тогда есть? «Ты слеп как земляная крыса, никогда не казавшая носа из смрада подземных лабиринтов. Ты не умеешь глядеть не только вокруг, но и в самого себя». — Умоляю, давай хоть раз обойдёмся без столь живописующих метафор, — хмыкает Константин. «Вырасти себе дерево и удавись на его суку», — скрипит Винбарр и замолкает. Надолго. — Ну а дальше? — вновь нарушает тишину Константин. — Ой, да брось изображать оскорблённую невинность. Тебе ведь наверняка скучно. Как и мне. Так что я должен увидеть? Винбарр молчит. Проходит по меньшей мере четверть часа, прежде чем Константин слышит неохотное: «Ты говоришь двумя голосами». Константин смеётся. Даже почти искренне. — Безумно остроумная шутка. Даже жаль, что только я один могу оценить её очаровательную тонкость. «Глупец, — раздражённо цедит Винбарр. — Я здесь не при чём. Твой разум раздвоен. Отражён сам в себе. То, что ты считаешь «своей» силой — лишь кривое отражение в черноте болотного бочага. У тебя нет права на эту силу. Нет права обкрадывать Тысячеликого бога». — Твой бог не защитил тебя в последней битве, — Константин пожимает плечами, задумчиво перекатывая промеж ладоней короткий кинжал. Третьего дня он случайно наткнулся на схрон контрабандистов в одной из пещер и разжился бутылкой вина (какого-то безвкусного, словно вполовину разбавленного водой), несколькими отрезами дорогущей Аль-Садской парчи (которую мог употребить, разве что, на носовые платки), Аль-Садским же кафтаном (великоват в плечах, но сойдёт) и этим вот кинжалом — довольно грубо и безыскусно сработанным, но вполне острым и подходящим для ритуалов куда больше зазубренных камней. — Твой бог не защитил тебя, когда сам воззвал к тебе о помощи, — продолжает он. — Не защитил, когда ты был уверен в своей правоте и победе. Так может быть, не так уж он и хорош? Может быть, он не стоит того, чтобы его спасать? Винбарр желчно смеётся: «Тогда, может, и ты — не тот бог, что заслуживает жизни? Раз даже та, что так яростно защищала тебя, после сама вонзила нож тебе в сердце?» Стальное лезвие с сухим хрупаньем ломается в сжавшемся кулаке, брызжет окровавленными осколками промеж пальцев. Он не чувствует этой боли. Её погребает под собой другая — во сто крат сильнее. Константин невидящим взглядом смотрит на располосованную ладонь, глубоко и медленно вдыхает. — Вот и узнаем, — растягивает он уголки губ, хотя незримый собеседник не увидит его улыбки, разве что ощутит её фальшь. — Я обязательно спрошу её, имела ли она в виду именно это. «Её здесь нет, безмозглый ты андриг. Она сделала, что должна была, и сбежала обратно на вашу мёртвую землю, которую вы зовёте «континент». Потому что ей тут не место. И тебе не место. Никому из вас, проклятые собственной землёй renaigse». — Так вот почему я не могу найти её… Константин шумно выдыхает и принимается аккуратно вытирать окровавленную ладонь неровно отрезанным куском ткани, затем шарит в траве, выискивая обломок лезвия покрупнее. — Знаешь, а ведь ты прав, — он снова улыбается. — Мне действительно нужен континент. И я обязательно приду туда. Когда заберу отсюда всё, что смогу взять. Да. Он заберёт. Только не для того, чтобы править островом. Нет. Он заберёт его весь. Заберёт вместе с Тысячеликим богом. Заберёт полностью. Сделает частью себя. Четвёртый, восьмой, десятый: он перестаёт считать Хранителей, перестаёт считать подчинённых его разуму зверей, незримо всюду следующих за ним. «Ты нарушишь все законы течения жизни, пёсий ты выродок», — шипит Винбарр, когда Константин идёт к подножию вулкана, к святилищу Креденес — обиталищу Тысячеликого. Туда, где уже был, где почти смог довести дело до конца. Почти смог. Константин не слушает его. Если он всё сделает правильно — его жизнь больше не будет зависеть от присутствия духа в его голове. Он идёт несколько дней, не останавливаясь на ночлег и отдых, по пути устанавливая всё новые и новые кровные связи с островом. Он почти не чувствует усталости — ему жаль лишь времени. Он мог бы добраться быстрее, если бы ехал верхом. Но лошадей в его распоряжении нет. Леволаны, вайлеги или ланврасы совершенно не годятся для верховой езды. А оленеподобный Хранитель хоть и вписывается в Константиново представление о достойном нового божества средстве передвижения, но дикая тряска и сумасшедшие виражи мигом заставляют его божественное тело вспомнить весь непередаваемый букет ощущений, который оное тело познавало на себе лишь с жесточайшего перепоя. Не желая признаваться самому себе в позорной капитуляции, Константин оправдывает решение передвигаться пешком исключительно соображениями скрытности. «Ты всё уничтожишь», — рычит Винбарр, когда у скалы Врат Обновления — единственной дороге к вулкану — Константина ожидают до зубов вооружённые островитяне. Уже не малый отряд, но и на организованное сопротивление не смахивает тоже. Если Константин и удивлён, то лишь тому, что этого не произошло раньше. Что всё это время он мог практически беспрепятственно передвигаться по острову, лишь изредка натыкаясь на случайных разведчиков-островитян, никто из которых не уходил живым после этих встреч. Он с удовольствием польстил бы себе тем, что стал более осторожен, более осмотрителен и собран. Но выглядело всё, скорее, так, будто о нём и его возрождении никто не знал. Неужели хранительница мудрости скромно умолчала о своей ошибке? Неужели не предупредила всех об опасности? Но если так, почему дорогу до Анемайд охраняют? Может быть, Винбарр мог как-то связаться с иными жрецами и рассказать им о планах Константина? Вряд ли. Будь это так — ему и десяти шагов не позволили бы сделать от ритуального камня, на котором он пришёл в себя. Может быть, Кера всё это время продолжала следить за ним? Стоило признать: в искусстве идти по следу, оставаясь незамеченной, она была диво как хороша. Как бы там ни было, теперь это уже не имеет значения. Константин выходит открыто, смотрит на свирепо раскрашенные лица, на устрашающие шлемы из черепов животных, на угрожающе обнажённое оружие. Смотрит — и идёт дальше. Идёт, не останавливаясь, когда Хранители яростно расчищают ему дорогу, когда с утробным воем ломают кости и вгрызаются в плоть, когда под ногами становится скользко от крови и внутренностей, а в уши бьётся какофония из грохота, рычания и криков. Нет нужды вмешиваться. Хранители сильнее людей. «Тебе будет нечего забирать, если не останется ничего, кроме трупов и выжженной земли», — глухо хрипит Винбарр, когда Константин достигает святилища, когда протягивает руки к земному воплощению Тысячеликого бога — к огромному дереву с множеством перекошенных лиц, проступающих сквозь его шершавую кору. Константин не слушает. Он смотрит. Смотрит уже не глазами, смотрит всем своим новым естеством, всеми чувствами острова. Смотрит на пригоршню сверкающей крови в своих сложенных лодочкой ладонях, смотрит, как пламенное сердце Тысячеликого, уже связанное десятками вибрирующих струн с его собственным, неумолимо тянется ему навстречу вслед за звенящими нитями. Тянется до тех пор, пока не оказывается в его ладонях: огромное, полыхающее раскалённой лавой, опаляющее кожу, гулко и тревожно пульсирующее. Константин смотрит на сверкающие токи энергии, он любуется восхитительными переливами струн. Он с восторгом наблюдает, как тонкие нити его собственной крови вплетаются в клубок сияющих лент, окрашивая их в рубиновый. И с силой сжимает кулаки. Раскалённые угли разлетаются веером искр, горящей лавой текут меж пальцев, вливая этот лютый огонь в его вены, даруя опьяняющую силу, даруя восторг, экстаз. Ссыхается, на глазах распадаясь трухой, тысячеликое дерево. Вулкан глухо рокочет, дышит дымом и пеплом. И гаснет. Константин не видит этого, он чувствует. А ещё он чувствует… усталость. И внезапно осознаёт: с момента пробуждения на ритуальном камне он ни разу не спал. А сейчас чувствует острое, опустошающее, валящее с ног изнеможение. Наверное, так не должно быть с богами. Но у Константина нет сил искать причины: его едва хватает лишь на то, чтобы, шатаясь, доплестись до одного из пещерных отнорков и запечатать вход частоколом древесных корней, призванных из-под земли его мысленным приказом. И провалиться в черноту. Холодная тьма течёт вокруг него, подобно воде. Она плещется, вкрадчиво шелестит волнами, словно предлагая заглянуть в чёрную глубину, предлагая увидеть. И Константин видит. Видит тысячи лет и тысячи зим, видит сотни тысяч солнц, сменяющих друг друга над Тир-Фради. Видит сквозь время и видит само время. Видит начало — самые истоки того, кого назовут Тысячеликим богом. Видит его лишь неоформленным хаосом. Видит, как дети Тир-Фради отдают ему себя — отдают больше, чем получают взамен. Видит, как их жизни дают Тысячеликому плоть и силу распоряжаться всем островом. Константин видит конец — трепещущее сердце в собственных руках. Он знает, понимает, чувствует так, словно всегда это знал: это конец всему, чем был Тир-Фради. Круг жизни замыкается, но Константин не видит нового начала. Лишь холодную темноту: теперь уже жуткую, пугающую, до костей промораживающую тело. Константин хочет проснуться. Чёрная вода заливается в рот и нос, заполняет лёгкие, выжигает холодом. Он хочет вдохнуть — и не может. Он хочет кричать — но никто не услышит. Он хочет позвать — но никто не придёт. Губы размыкаются против воли, без выдоха, без звука — успеть, успеть, в последний раз успеть коснуться хотя бы беззвучным словом, хотя бы именем, хотя бы мыслью… Чёрные волны внезапно отступают, истаивают, оставляя Константина в стремительно меняющемся пространстве. Оно следует за его взглядом, оно достраивается прямо на глазах, куда бы он ни посмотрел: здесь из пустоты по частям выступает деревянный стол, там — кусок картины на стене, тут — разрастается мозаикой фрагмент грязного дощатого пола. А потом он видит Анну. Пространство вокруг неё искрится сильнее, быстрее, обретая узнаваемые очертания той дрянной таверны в портовом квартале Старой Серены. Той самой его излюбленной таверны. Рядом с Анной из пустоты вырастает бутылка, два стакана. И Курт. Только вот стакан Курта нетронут. А Анна отпивает прямо из горла. — Зелень, по-моему, тебе уже хватит, — хмурится Курт. — Пойдём, провожу тебя до дворца. Анна мотает головой: — Останусь здесь. Буду пить до тех пор, пока меня не перестанет тошнить от себя самой. — Обычно алкоголь даёт прямо противоположный эффект, — Курт фыркает. — Ты лучше поговори со мной, не молчи. Нельзя столько молчать, Зелень. Время ничего не меняет, знаю. И я, может, ничем не помогу. Но я пойму. Мне он ведь тоже был не чужим. — Время — меняет, — глухо отзывается Анна. — Время делает хуже. Больнее. — Я тебя знаю, Зелень. Ты сильная. Ты сможешь жить дальше. Потихоньку, помаленьку — сможешь. — Уже не смогла. — Что? — Не смогла, Курт. Вот здесь… — она с нетрезвой резкостью стукает кулаком в солнечное сплетение: так сильно, что Константин будто наяву чувствует вибрацию в своей собственной груди. — Вот здесь — ничего нет больше. Я хожу, говорю, решаю проблемы, делаю то, что должна делать. А сама… Меня затягивает. Ш-ш-ш… Слышишь? Слышишь этот шелест? Это я по крупицам высыпаюсь в пустоту. Как песок. Ш-ш-ш… Ты ведь слышишь, да? — Теперь я точно уверен: тебе хватит. Пойдём-ка. — Это проклятое чувство долга — мне его в самое нутро забили раскалёнными гвоздями, прямо под рёбра — зачем? Чтобы оно жгло и калечило мне сердце, если оно с этим грёбаным долгом будет не согласно? У них отлично получилось. — Ты ведь понимаешь, что поступила правильно? — Курт говорит это по-прежнему хмуро, однако Анна отчего-то принимается хохотать, будто услышала уморительную шутку. Смеётся долго, надсадно, без тени веселья. Страшно. Константин просыпается от удушья. Кажется, успело пройти так много времени, что в его плотно запечатанном убежище почти закончился воздух. Или же он не может дышать из-за сдавившей грудь боли. Её боли. Его боли. Что это? Сон? Реальность? Жестокая игра сознания? Не важно. Он придёт за ней. Он не оставит её одну посреди всей этой грязи. Он придёт, чего бы ему это ни стоило. Земля вокруг покрыта пеплом. Как долго он пробыл без сознания? Константин смотрит по сторонам и никак не может избавиться от стойкого чувства дежавю: всё уже было так, почти так — пепел, тяжёлый воздух, ржаво-рыжая листва желтеющих деревьев вокруг… Желтеющих? Весной?.. Константин присматривается внимательнее и с удивлением отмечает: пожелтела лишь хвоя древесных исполинов, похожих на кедры. Листья же иных деревьев свернулись бурыми трубочками, будто опалённые огнём. С потухшего вулкана тянутся вниз длинные языки сизого тумана. Ему никогда не нравилось это место, нет смысла задерживаться здесь и теперь. Константин прислушивается к себе, прислушивается к песне острова в своей крови, прислушивается к оркестру вибрирующих струн и с лёгким разочарованием осознаёт: Тысячеликий бог не был ключевой силой Тир-Фради. Он являлся, скорее, неким узлом, сосредоточием упорядоченности, превращения хаоса сущего во всеобщую слаженную песню. А это означало, что одного его Константину недостаточно. Нужно встать на его место и тянуть этот хаос из всего, что было с ним связано. До тех пор, пока вся эта сила не будет принадлежать ему одному. На это потребуется время. Это не то, чего он хотел, не так, как он планировал. Но Константин готов смириться и подождать: он больше не позволит излишней поспешности нарушить его планы. Винбарр больше не говорит с ним. Проходит день, два, неделя, но он по-прежнему молчит. Константин не решается позвать его, чтобы проверить, здесь ли он ещё. Его вполне устроит, если Винбарр замолчит навсегда. Зато теперь он всё чаще сталкивается с островитянами. Вооружёнными островитянами, чьи намерения сложно с чем-либо перепутать.Константин уже настолько хорошо чувствует остров, что может даже различать их: Воины Бури, Красные Копья, Ткачи Ветра… Они сражаются яростно, они сражаются отчаянно, они сражаются… бессмысленно. После поглощения Тысячеликого бога Константину даже не обязательно использовать против них Хранителей: довольно небрежного взмаха руки, чтобы земля под людьми разверзлась или острый частокол древесных корней пророс прямо через их тела. Константин возвращается в Креагвен: святилище достаточно изолировано, там он сможет уединиться, выставить охрану и не тревожиться, что его кто-то побеспокоит. Ему не составляет труда отражать атаки островитян, он просто не хочет тратить на это время. Ржаво-жёлтый лес следует за ним по пятам, растёт и ширится вслед за ветрами, вслед за туманом, ползущим с вершины издыхающего вулкана, выжигающим всю листву и траву, которой он касается. Константин подозревает —это только начало. Константин уверен: это не имеет значения. Он лишь подправляет ленты ветров, чтобы они обходили его святилище стороной. Совсем скоро это не будет иметь значения, но сейчас, пока он ещё здесь, смотреть на увядание не очень приятно. Но это неизбежная жертва. Необходимая и оправданная. Ещё менее воодушевляющим открытием оказывается другое: глаз и ушей острова, теперь принадлежащих лишь ему, неожиданно становится меньше. В считанные дни в реках и озёрах пропадает едва ли не половина рыбы, мелкое зверьё мрёт словно крысы, наглотавшиеся алхимической отравы. Быть может, причиной тому — смрадящий вулкан. А может и то, что свободно струившаяся по острову сила теперь оседает лишь в руках Константина, нарушая привычный круговорот жизни. Через пару недель начинают гибнуть птицы. После первого же прошедшего дождя чернеют и загибаются только-только начавшие зеленеть засеянные поля. Дождь пахнет погромом в алхимической лавке: пахнет кислотой, серой, заставляет кору вековых деревьев оползать склизкой чёрной массой, оставляет подпалины на шкурах в панике разбегающихся животных. А ещё через несколько дней по городам Тир-Фради набатом разносится тревожная весть: вода в колодцах стала непригодна для питья. Последний факт выясняется опытным путём: десятки и сотни людей умирают от отравления. К началу последнего месяца весны годными для питья остаются лишь истоки рек, берущих начало высоко в горах — выше гибельных туманов, выше дождей, выше отравленной почвы. К началу последнего месяца весны жители городов, да и некоторые островитяне, принимаются спешно покидать остров на кораблях навтов. К началу последнего месяца весны Константин чувствует в себе достаточно сил, чтобы выйти из тени. Первым становится Хикмет. Точнее — одним из первых. Бесполезно гибнущих островитян Константин даже не считает: они просто оказываются на пути. А вот наместнику Бурхану он уделяет куда больше внимания, воплощая в жизнь одно из услышанных от Винбарра проклятий: распятый на собственных кишках и подвешенный на шпиле дворцовой башни, Бурхан умирает медленно и мучительно. Достаточно долго, чтобы своими глазами увидеть смерть остального города. Константин много раз представлял себе, как лично поблагодарит Бурхана за малихор, оказавшийся в его чаше. Но теперь это кажется слишком несущественным по сравнению с главной целью. Теперь Константин поступает умнее, теперь он не раскрывает собственного лица. Ни к чему марать руки: осквернённые Хранители сделают всё за него. Правда, после гибели Тысячеликого они становятся какими-то вялыми, словно заторможенными. Но это не помеха. Людям всё равно не устоять против них, невзирая на всё их оружие и достижения науки. А там, где не справятся Хранители — справится огонь. У Константина нет цели убивать всех до единого. Лишь наказать виновных. Лишь опробовать свои новые силы. Бежавшие из Хикмета расскажут лишь о том, что мистические силы Тир-Фради вновь обернулись против захватчиков-renaigse. До континента не долетят новости о чудесном воскрешении бывшего наместника Новой Серены. Им незачем это знать. Им незачем знать, что скоро он придёт и за ними. Константин не опасается того, что островитяне станут делиться знаниями о нём с колонистами. Его умница Анна приложила так много усилий, чтобы наладить контакт, чтобы выстроить хлипкий мостик взаимопонимания между чуждыми друг другу народами. Но стоило лишь ей уплыть, стоило лишь вновь чему-то пойти не так — островитяне снова сцепились с колонистами, обвиняя друг друга во всех бедах. К тому же, почти никто из островитян не знает его в лицо, не знает, кто он такой. Разве что Сиора, принцесса племени Красных Копий. Но, похоже, и она не очень-то торопится делиться своим знанием с чужаками. Константин видит её лишь однажды, издалека, когда жалкие остатки её племени, дерзнувшие штурмовать его убежище, спешно отступают с поля битвы, не забирая даже раненых. Ему не о чем говорить с ней. Не все хотят сражаться. Племя Костодувов приходит к Константину на поклон едва ли не раньше, чем над Хикметом успевает развеяться дым.Они приносят дары: пищу, шкуры, оружие, какие-то побрякушки. Они уверяют в своей преданности, в готовности служить ему так, как того достоин новый бог Тир-Фради. По его приказу они прибирают святилище, делают его более похожим на жилище: в одном из просторных пещерных залов они складывают большой очаг, мастерят стол, сколачивают огромную бадью, стелют ложе из выделанных звериных шкур. Последнее явно лишнее — Константин больше не спит. Но он не отказывается. Он бог, но бог из плоти и крови, а не какое-нибудь там дерево. Он привык к тому, что кто-то постоянно заботится о его комфорте. И не видит никакого резона отвыкать. Если же Костодувы рассчитывают получить что-то и от него, если вообразили себе какую-либо чушь о его «божественной защите» — то это их проблемы, не его. Ему нужны союзники, но это — явно не они. Потому что Константин не доверяет им ни на медную монету. Потому что он хорошо помнит рассказы Анны об этом племени и их бесчестном вожде Уллане. Племени, по насмешке судьбы оказавшимся родным для самой Анны. Хотя, конечно же нет. Не для неё. Лишь для матери, которой она никогда не знала. Поэтому он лишь берёт. И ничего не отдаёт взамен, хоть и вынужден признать: ему этого не хватало. Не лживого поклонения, нет. Просто возможности зацепиться за что-то привычное. Возможности смотреть в живые человеческие лица рядом, делая вид, что не замечает страха в их глазах. Нет. Конечно же замечает. Замечает, когда приносящие дары едва ли не сверкают пятками, торопясь поскорее убраться из святилища. Замечает, когда с рассыпающегося в посулах и клятвах Уллана градом льёт холодный пот. Замечает, когда две молчаливые девушки сноровисто наполняют бадью горячей водой: кажется, задумавшись, он смотрит на одну из них излишне долго и внимательно. Потому что мгновением позже она испуганно охает и принимается торопливо раздеваться. И едва ли не рыдает от облегчения, когда Константин останавливает её безмолвным жестом. Надо полагать, девушки в его услужении — это тоже часть «даров» Уллана. Безумно мило. Константин не стал бы отрицать: островитянки красивы. Во всяком случае те, что не похожи на излишне фигуристую Керу. Только вот ему нужна лишь одна «островитянка». И сейчас у него довольно сил и решимости, чтобы добиться желаемого, чтобы не возвращаться в безысходность юности. Чтобы больше не закрывать глаза. Силы острова продолжают медленно и неотвратимо вливаться в его вены. Через неделю после Хикмета Константин пробует протянуть обёрнутые вокруг пальцев незримые ленты к морю. Насколько далеко распространяется его власть? Довольно, чтобы сдвинуть розу ветров? Довольно, чтобы поднять в море волну, чтобы бережно довести до берега и с яростной мощью обрушить на Сан-Матеус? Довольно, чтобы костры разнузданного в своей безнаказанности Ордена Света потухли надолго? «Что ты будешь делать?» Константин вздрагивает: с момента окончательного поглощения Тысячеликого бога он впервые за многие недели слышит голос Винбарра. — А я уже успел было обрадоваться, что ты растворился в небытии вслед за своим старым богом, — непринуждённо усмехается он ему в ответ. «Я тоже так думал. Но нет». — Что, даже не будешь сыпать проклятиями? «Не раньше, чем смогу понять, почему». — Почему что? «Почему я здесь. Почему ты не рассыпался грязью и пеплом, посмев посягнуть на священное. Почему Тир-Фради ещё жив. Несмотря ни на что. Так что ты намерен делать?» — С чем? «С миром, — тон Винбарра до того красноречив, что Константин едва ли не наяву видит раздражённо вскинутую ко лбу ладонь. — Если твои наивные чаянья сбудутся, если большой мир за морем станет твоим — что ты сделаешь с ним?» — Буду править. «Пепелищем?» — Я построю новый мир. Лучший. «Ты не умеешь строить. Твоя чёрная тень оставляет за собой лишь мёртвую тьму». — Моя кто? — удивлённо вскидывается Константин, не уверенный, что правильно понял значение слов островитянского языка. «Dob anem shadi, — повторяет Винбарр. — Чёрная тень души. Грязь и отрава, чернота сердца — не чужая, твоя собственная. Разросшаяся, искажённая болезнью и страхом расстаться с твоей никчёмной жизнью. Извратившая и вывернувшая наизнанку присвоенную тобой силу Тысячеликого бога». — Вынужден отдать тебе должное: за время нашей прискорбной разлуки твои оскорбления с стали куда более изобретательными и красочными, — для убедительности сказанного Константин даже изображает символические аплодисменты. Однако Винбарр отзывается на удивление спокойно и даже без шипения: «Ты слеп, отломанная ветвь мёртвого дерева. Слеп, как и все renaigse. Я не обязан убеждать тебя. Так зачем тебе мир, в котором не будет никого, кроме тебя?» — Я буду не один. Но это уже не твоё дело. «Я не вижу твоих мыслей, самозванец. К счастью. Но я вижу стремления. Все они лишь о том, чтобы обладать. Или… Нет. Не все, — на короткий миг в голосе Верховного Короля чудится удивление. — Есть и другое. Стремление слиться. Стать единым целым. Но не поглощая — отдавая. Что? Разве ты способен что-то отдавать?» — Не понимаю, о чём ты говоришь. Если только речь не о справедливом воздаянии. Да-да, помню: «я и понятия не имею о том, что такое справедливость», — Константин преувеличенно небрежно фыркает, тут же глубоко вдыхая и сосредотачиваясь на том, чтобы больше не слышать голоса в своей голове. Он не хочет продолжать этот разговор. Его ждёт Новая Серена. Константин не любит этот город, ему не за что его любить. Однако и разрушать его до основания он не видит никакого смысла, хотя и нечто глубоко внутри него очень этого хочет. В Хикмете он несколько увлёкся: сильнее, чем планировал. Теперь он будет действовать спокойнее и расчётливее. Ему нужен лишь дворец и его мерзостные обитатели. В особенности — леди Лорин Моранж. Конечно же, она знала о предназначенном ему малихоре. И даже если старая интриганка не сама подмешала заразу, даже если не была причастна лично — она знала. Знала и позволила обстоятельствам сыграть себе на пользу: избавиться от мальчишки, который приплыл отобрать наместничье место, принадлежавшее ей столько лет, убрать его чужими руками — не этого ли она желала? Константин приходит в Новую Серену без Хранителей. Он приходит ночью, приходит незамеченным. За недолгое время своего правления он хорошо успел изучить дворец, успел узнать его тайные ходы и невидимые двери. Вряд ли все. Но все ему и не нужны: довольно просто оказаться внутри, просто вслушаться в нервозное дыхание спящих коридоров, отметить на мысленной карте биение пульса обитателей дворца, аккуратно потянуть за истерично дребезжащие струны перекрученных, порванных, поломанных потоков энергии. В этом месте нет сил острова, способных откликнуться ему. Ни во дворце, ни во всём городе, запертом в брусчатку, в камень, в железо. Здесь нет живой земли. Но есть… дерево. Мёртвое дерево натёртого до блеска паркета, мёртвое дерево резных стульев, столов, тяжёлых дверей. Мёртвое дерево громоздких картинных рам, украшенных прихотливой резьбой кроватей, лестничных ступеней… Здесь всё окружено мёртвым деревом. Константин скользит кончиками пальцев по отполированным тысячами рук перилам лестницы, ведущей из потайного подвального хода. Мёртвое дерево не поёт, не слышит песен, больше не способно дать жизнь. У Тысячеликого бога не было власти над ним: иначе жрецы островитян без труда расправились бы с захватчиками, расправились ещё двести лет назад. Но эта власть есть у него — нового бога. Того, кто уже умирал сам. Константин прикрывает глаза и глубоко вдыхает: то, что больше не способно дать жизнь, может эту жизнь отнять. Перила под его пальцами идут трещинами, змеящимися всё выше, дальше, неотвратимее: мёртвое дерево откликается на его зов. Оно рассыхается, зияет разломами. Оно сыплется и разверзается провалами под людскими ногами. Оно раскалывается, выкрашивается острыми щепами из кресел, кроватных спинок, вонзается в шеи, вонзается в уши, вонзается в закрытые веки. Пригоршнями трухлявых опилок забивается в глотки через приоткрытые во сне рты, не давая дышать, не давая вскрикнуть и позвать на помощь. Константину не нужно видеть, как все они умирают. Не нужно смотреть Моранж в глаза, не нужно нести чушь о «свершившейся мести». И слышать слова оправдания — любые слова — не нужно тоже. Когда он вновь открывает глаза, он не ощущает торжества — лишь отстранённое спокойствие. Это немного… странно. Константин ловит себя на мысли, что ощущает эту отстранённость почти постоянно: словно чудовищная чёрная рыба проглотила все его живые чувства и теперь утаскивает всё дальше на глубину, делая их всё менее различимыми, всё менее значительными. Оставляя на поверхности лишь сухую собранность. Что с ним происходит? Это остров так влияет на него? Или… «Начинаешь понимать, самозванец?» Проклятье, как всегда не вовремя. Константин мысленно отмахивается от голоса Винбарра. У него есть более важные дела. Леди Моранж просчиталась лишь в одном: после смерти Константина кресло наместника вновь вернулось к ней, но уже с одной досадной оговоркой: «временно, до дальнейших личных распоряжений князя д’Орсея». Это Константин узнаёт уже позже, перебирая документы в её — своём бывшем — кабинете. Там же он узнаёт и о том, что за этими самыми «распоряжениями» в Серену лично отплыла сама эмиссар Торгового Содружества Анна де Сарде. Должно быть, отец был рад услышать о гибели Константина. Одним разочарованием меньше. Он не хочет задерживаться во дворце. Лишь кое-что забрать. Кое-что, чего ему не хватает в его новой жизни. Например, десятка любимых книг из библиотеки. Например, набора писчих принадлежностей в аккуратном сундучке. Например, нескольких комплектов одежды, которую, к своему удивлению и радости, Константин обнаруживает в самом дальнем и тёмном углу гардеробной: от простых дорожных дублетов и до — надо же! — парадного наместничьего камзола. Его собственного. В лесу Фрасонегад, где он проводит большую часть времени, вслушиваясь в остатки конвульсивного пульса острова и продолжая нить за нитью перетягивать его на себя, пригодилось бы что-то более практичное. Но Константин всегда любил красивую одежду, а тот кошмар из шкур, костей и перьев, что в виде подношений приносили его новые «подданные», никуда не годился. Почему-то не хочется нести все эти сокровища прошлого в святилище. Вместо этого Константин выбирает дом. Дом, служивший резиденцией её превосходительства эмиссара де Сарде. Её дом. По счастью, он заперт и пуст, а поэтому можно остаться там, не привлекая внимания. Константин никогда прежде не бывал здесь, хотя много раз собирался заглянуть и поглядеть, как Анна обустроилась на новом месте. Но времени вечно не хватало. А теперь здесь не осталось почти никаких следов её присутствия: видимо, после её отъезда слуги тщательно всё убрали. Константин остаётся здесь до утра. Долго сидит у незажжённого камина, сидит прямо на полу, прикрыв глаза, представляя в стоящем рядом кресле её: уставшую после очередного долгого перехода, уютно поджавшую под себя ноги, небрежно вытянувшую руку на подлокотник. Так легко представить, что он в любой момент может протянуть ладонь и коснуться её пальцев. Так легко представить это. Так легко и так больно. Ещё больнее — только раз за разом возвращаться мыслями в тот вечер в таверне портового квартала Старой Серены, вспоминать прикосновение к горячей щеке, вспоминать переплетённые пальцы и обжигающий шёпот: «никого дороже тебя, никого нужнее тебя». Смешно и дико: в его руках целый остров, а скоро будет и весь мир, а он отчаянно желает вернуться в тот вечер, чтобы перестать, перестать уже искать себе оправдания, чтобы просто прильнуть к её приоткрытым губам, не думая, что будет дальше. Когда Константин возвращается в Креагвен, встречи с ним приходит требовать вождь ещё одного племени. Даже не племени — всех племён. Данкас, новый Верховный Король островитян. И приходит он вовсе не для того, чтобы выразить свою преданность. Чем-то неуловимым он немного напоминает Катасаха. Возможно, исключительно поэтому Константин соглашается поговорить с ним. Он спрашивает, чего Самозваный бог намерен добиться. Он спрашивает, зачем Самозваный бог убивает детей Тир-Фради. Он спрашивает, что может умерить его гнев, убедить не обрушивать на остров. — Теперь это мой остров, — отвечает Константин. — Вы можете принять это и остаться в живых. Или бороться и погибнуть. Меня устроит любой из этих исходов. Данкас качает головой: — Никто не сможет остаться в живых, если сама земля станет отравой и смертью. Ты забираешь из неё жизнь. Зачем? Какая пустота может быть столь огромна, что заполнить её сможет лишь целый мир? И сможет ли? — Корабли навтов принимают на борт и островитян тоже, — Константин пожимает плечами. — Мне всё равно, останетесь вы или уйдёте. Мне не нужна ваша смерть. Но те, кто поднимут на меня оружие, получат только её. — Я вижу, нам нечего противопоставить тебе, — Данкас тяжело хмурит брови. — Я не смогу убедить все племена оставить сопротивление и склониться перед тобой. Я не стану этого делать. Я могу лишь попросить тебя: прояви благородство вождя, которым ты когда-то был. Не обрушивай беды на тех, кто не хочет битвы. Константин холодно кивает и позволяет Данкасу беспрепятственно убраться восвояси. Отчего-то даже мысль о том, что тот знает его в лицо, не вызывает у него тревоги. К началу лета поток беженцев с острова увеличивается втрое. В основном — за счёт жителей городов. Но и островитяне бегут тоже. Те же, кто остаётся, уходят на север — вслед за уцелевшими животными, вслед за немногими незагрязнёнными источниками. Оставшимся без колодцев колонистам приходится договариваться с местными о поставке воды. Кажется, они всерьёз рассчитывают, что остров ещё сможет оправиться. Константин в этом не уверен: как знать, что произойдёт, когда он выпьет его до последней капли. Как знать, что произойдёт, когда он покинет его. В каждом из трёх портов всегда стоит не меньше полутора десятков кораблей. Иногда они уходят, увозя очередную партию беглецов. Иногда приплывают новые. Константин не трогает их. Пока. И не тревожится о том, что навты покинут Тир-Фради: пока не иссякнет поток беженцев, пока ещё есть кому платить им (наверняка втридорога, ведь у отчаявшихся людей не слишком-то много возможностей торговаться), пока на острове ещё есть чем поживиться — навты никуда не уйдут. Не упустят своей выгоды. Первые корабли с дурными новостями наверняка уже достигли материка, но Константин не беспокоится: месяцы плаванья между Тир-Фради и Гаканом играют ему на руку. Пока Альянс, Телема и Содружество сумеют хоть о чём-то договориться промеж собой, он уже закончит здесь и придёт к ним сам. Навты станут его союзниками, когда он наберёт достаточно сил, чтобы отправиться на континент. Теперь, когда вся сила Тысячеликого — лишь часть его собственной силы, Константин сможет беспрепятственно вывезти Хранителей с острова, не опасаясь, что это убьёт или ослабит их. Ведь они не будут оторваны от источника своей силы. К тому же, у навтов уже есть опыт перевоза этих тварей на материк. А если не захотят… Что ж. Ему будет довольно лишь их кораблей. И минимальной команды — тех, кто не захочет умирать, вдоволь насмотревшись, как умирают другие, менее покорные. Но Константин уверен: он сможет договориться и не применяя силы. Довольно будет и демонстрации. И, конечно же, обещания выгоды, подкреплённой чем-то большим, нежели просто словами. Когда в его руках будет целый мир, он найдёт, чем расплатиться с навтами. Он сорвёт Гакан — сорвёт как почерневший плод, который продолжает тянуть живые соки из ветви, но при этом лишь заражает всё вокруг своей гнилью. Он заберёт всё, что сможет забрать. Ему нужно лишь ещё немного терпения. Ещё немного сил. Ещё немного времени, проведённого в этом всё ещё чуждом для него мире. Пустом и бесполезном без той, что стоит тысячи миров.