Драбблы по фильму «Джокер»

В стерильном пустом белом зале изредка появляются слушатели. Их лица текут, как часы на картинах Сальвадора Дали, и время его так же изменчиво. Он часами тянет один слог и выплевывает монологи со скоростью сотни, тысячи слов в секунду. Ему говорят: «Артур, вы…» — и продолжают вываливать на него факты, с которыми он абсолютно согласен. Вы жалкий, больной, брошенный человек — да. Вы убогий, слабый и бесхребетный член общества, который не удосужился вписаться в него — да. Вы капризный, истеричный, злобный, мелочный, тщеславный — да, да, да… Вы убили свою мать — да. Артур поддакивает каждому из них. С некоторыми он разговаривает годами, десятилетиями, веками. Некоторых хватает ему на минуту, на две — не больше. Бесят, выводят, раздражают — уничтожить, смять, сломать, раздавить. Артур всегда находит способ их убить. Ему нравится красный, глубокий, ядовитый цвет крови поверх стерильной белизны: у маски на его лице три цвета, и он рисует на стенах широчайшую, бескомпромиссную улыбку. Иногда приходит Он. Он говорит ему голосами всех тех, кого он убил — ты довольно бесполезен. Да. В этой комнате, в этой сияющей, опустошающей белизне, где из ярких цветов — только алая кровь и алый кончик его тлеющей сигареты, всегда одной и той же, всегда размочаленной его пальцами до трухи… В этой комнате Артур кается перед самим собой во всем, что сделал против самого себя. Ты мог бы побольше стараться — да, да, да… Ты мог бы найти выходы, найти помощь, найти средства — да, да, да… Ты мог бы, господи боже, отцепиться от своей матери, встряхнуться, взбодриться, ты мог бы зажить — да… Артур давится всеми своими «да», тушит сигарету о ладонь. Он не чувствует боли и того физического, телесного гнета, который сковывал всю жизнь его тощую грудь. Не чувствует — потому что теперь это не его прерогатива. В Белом-белом зале, поверх стерильной чистоты и пустоты, есть одно крохотное окошко, практически на уровне пола. Чтобы заглядывать в него, Артуру приходится скрючиться, сжаться, подобострастно распластаться по полу, припасть к нему щекой и урывками, мельком, ловить обрывки картинок, которые отныне и впредь предназначены не ему. Ты завидовал нормальным людям, ненормальным людям, людям счастливым и несчастливым, ты в каждом из них находил повод для страданий и бессмысленных сравнений — да. Ты завидовал воздуху, который касается ее рук и волос, завидовал лунному свету, который ложится на ее лицо, когда она спит, завидовал каждому мужчине, который имел храбрость смотреть на нее прямо, а не из-под теплого одеяла своих иллюзий — да, тысячу раз да. Ты завидовал миру, который вытеснил тебя на поверхность, как жалкий вонючий пузырь — да. В белой-белой комнате стена, изукрашенная кровью, усмехается ему широко и привольно. Такую усмешку однажды он увидел отражением на лицах десятков людей, когда стоял на капоте автомобиля. Он видел ее какую-то секунду — а после попал сюда. Усмешка, растекающаяся кровью и безудержным весельем, шепчет ему: тогда ты наказан. Хороший, послушный мальчик в кипенно-белой пижаме, стиснутый белоснежными стенами. Тебе не найти здесь синего цвета, чтобы закончить рисунок на стене, потому что рисунком был я, а теперь рисунок — ты. Артур приникает к дыре в полу снова и снова и подглядывает за сценками не-своей жизни, отражающимися в глазах, которые он подарил тому, другому. Он видит в них — ликующий город, мириады огней, которые не замечал, потому что всегда шел, понуро уткнувшись в землю. Он видит возможности, которые ежедневно, ежечасно упускал. Он видит, как рука в театральной перчатке мягко, но хватко, не давая вывернуться и отступить, сжимает руку Софи Дюмон. И губы, когда-то нарисованные им поверх кожи, шепчут: «Тебе обязательно понравится». Артур, выпустивший все это наружу, сидит в белых кипенных стенах. Он царапает свои руки, чтобы новой кровью, уже своей, снова чертить на белоснежных стенах. Он чертит слово: «Зависть». Чертит слово: «Ревность». Он думает: мы никогда не были разными людьми, так почему я здесь? Раз я заперт здесь, значит, есть замок и дверь. Значит, есть выход. Он злится, и злость его растет, множится, раздумывается и перемалывает его — в который раз — во что-то новое, незнакомое. Еще более злое. Артур Флек с недавних пор отлично знает, на что способен, и если какая-то его часть не время решила развлечься, сыграть с ним злую, неумелую шутку — пусть развлекается, пока может. Разум, породивший Джокера, способен породить и любое другое чудовище. И разум этот не спит. Пусть Джокер об этом и не догадывается.