Limitless (1); сборник

Бог ты мой! Сколько всего надо было забыть и отбросить! Забыть совершенно, иначе прознают. И только много позже ему откроется, как истово хотел он тогда никого не любить, чтобы никого не ставить в страшное положенье любимого. Годы спустя он поймет, но, как прочие наши намерения, и это окажется неосуществимым. Ведь он любил и опять любил в своей одинокости; всякий раз расточая всю душу и смертельно боясь за свободу другого.

Чонло всегда боялся, что однажды это существование, в котором безбрежной была печаль, закончится, оборвётся, - жил в вечном страхе. В невозможности выплеснуться - с тех пор, как их обиталищем стал дом на краю поля, и даже раньше; ещё с тех дней, когда в колледже начали общаться, и Чонло понял, что Марк - другой; и что Чонло хочет об этом другом заботиться. И он пытался - заботиться: проводил время с ним, спрашивал, что не так, хотя ответ получал редко, но чувствовал, что что-то точно не в порядке, - по ощущавшейся рядом с Марком вселенской какой-то пустоте. Других людей вокруг Марка он не видел, как и попыток Марка заговорить с кем-то ещё; как-то само по себе получилось, что они поселились вдали от всех, почти за городом, в тишине, - Чонло думал, что Марку так будет комфортнее, а Марк не противился. Чонло шутил, что, если бы Марк играл в игры, никнейм у него был бы "индифферентность", - шутил у себя в голове, но никогда вслух; Марк бы не посмеялся, а может, и притих бы ещё сильнее - обычно он тлел, но иногда, от каких-то мыслей, гас и не разговаривал вообще до конца дня. Чонло почти ничего не знал о прошлом Марка и временами сомневался, что ему самому что-то известно; во всяком случае, пока у них было совместное настоящее, и в этом настоящем они закончили колледж, поселились в отдалении и жили: Чонло ходил на работу, Марк делал что-то дома, часто уходил - в поля, к реке, слушал там тихое бормотание воды, после этого немного веселел; и время шло, устало переставляя ноги; но всегда чувствовалось, что всё это конечно. Иногда Марку казалось, что он просто потерянная вещь, забытая и ненужная, ведь не бывает, чтобы люди чувствовали себя так, когда всё хорошо; порой ему хотелось стряхнуть с себя всё - дни, протянувшиеся во времени, запахи знакомых комнат, налипшую неумышленно, по неумению любовь другого, внимание; смыть приклеенное лицо и стать безликим, серым, слиться с миром, в котором утешения не было. Он не мог поделать с этим ничего, если только исчезнуть; а Чонло так хотел любить, светом пронизывать, обнимать и тешить; любил; а Марк ничего этого принять не мог - он не отталкивал, но не принимал и этим своим непринятием отталкивал; ему это было не нужно, ему этого не хотелось. И это было не потому, что Марк любил женщин, или не любил Чонло, или не любил мужчин вообще, Чонло знал это; Марк ничего не любил, Марк любил - быть (хотя и это ставилось под сомнение). И Чонло понимал, что Марк иной, что он не может как все; и после неудачных попыток объятий, когда Марк в его руках деревенел и вроде даже переставал дышать, больше не лез; однако - понимал; пытался жить так, чтобы причинять Марку минимальные страдания присутствием своим, своей заботой, не усугублять его космическую, не от мира сего, незнакомую Чонло боль; потому что не знал, что нужно, чтобы Марку было хорошо, может ли ему вообще быть хорошо; ну так хоть не сделать хуже. Но внутри Чонло всегда боялся, как боятся океана, когда не умеют плавать; боялся и чувствовал, что однажды Марк уйдёт, или улетит, или исчезнет. И в одну осень это ощущение стало особенно острым - пробивало себе путь на поверхность и отзывалось покалыванием в груди, в животе. Земной шар вертелся, как раньше, но вокруг них что-то изменилось; небо вдруг не было низким или тяжёлым - это всё осталось в прошлом, в лете, в преддождевой духоте. И это было плохо - это было безнадёжно; нависающие тучи связывались в сознании с неподвижностью воздуха и с увесистыми, ударяющими каплями, в них было какое-то будущее, какое-то ожидание, обещание конца или начала; в прозрачности же воздушных потоков осени - ничего, плоская пустота, безнадёжность и осознание; и сны оказались вещими. Однажды на рассвете Марк ушёл, как Бог в средние века; и Чонло смирился, оставшись в середине осени, чтобы смотреть, как клубятся на горизонте в предопределённости облака.