Мортилита

Рику Санчезу шёл седьмой десяток, когда он внезапно решил, что стал слишком стар для путешествий. Его отец оставил ему хорошее наследство, он мог не париться и не работать ни дня в своей жизни, живя только на проценты с капитала, но его шило в жопе и природная неугомонность вечно гнали его куда-то: то на Уолл-стрит, поиграть на бирже, промотав целую тысячную часть своего состояния, то в дальние уголки джунглей Амазонки в поисках очередной редкой бабочки или орхидеи, которых и так было около десятка названных в его честь. То в Голливуд — не снимать ничего, упаси Господь, нет — позадирать юбки симпатичным актрискам и попихать член в рот молодым сценаристам. Но пришло время, когда он наконец-то понял, что устал. Что соскучился по простому домашнему уюту, по скучной, размеренной жизни, лишённой всяких происшествий и сильных эмоций. И припёрся, без звонка и предупреждения, уверенный, что его примут с распростёртыми, в дом своей дочери на окраине Сиэтла. Он заделал её случайно, по большой любви и под большим градусом, но свиньёй становиться не собирался и честно жил с её матерью до тех пор, пока малышка Бет не выросла достаточно, чтобы разбираться, что к чему в отношениях взрослых дядь и тёть. И тогда преспокойно свинтил в закат. Строчил дочурке письма, весело описывая свои похождения, получал её ехидные ответы. Они любили друг друга, он больше не женился, и неудивительно, что, захотев покоя, решил вернуться к ней. Потому что кто ещё окружит старика столь необходимой ему заботой, если не любящая дочь? Однако, едва переступив порог дома Бет, он понял: покоем тут и не пахнет. Лишь открыв ему дверь и с искренним радушием расцеловав, Бет тут же вернулась к занятию, от которого отвлеклась — к перепалке с унылым, косноязычным, неспортивным и совершенно тупым мужиком, по-видимому, тем самым её муженьком, о котором она писала сперва с нежностью, а потом — всё больше скатываясь в безразличие и уныние. Оценив обстановку, Рик отправился осматривать дом, уже не сомневаясь, что готов передумать в своём выборе тихой гавани. Свалившееся со второго этажа вприпрыжку рыжее, лохматое чудовище женского, несмотря на личико лопатой, пола едва не сбило его с ног. Метнулось в гостиную и включило телевизор на полную громкость с раздражённым воплем: — Да заткнитесь вы уже, достали ваши разборки! Рик точно не так представлял себе тихую семейную жизнь. Поджав губы, он попытался обратить на себя внимание дочери, но та была слишком занята унижением своего мужа. Фыркнув, Рик подхватил с пола свой саквояж и направился обратно к входной двери, решив, что позвонит по телефону и скажет, что возникшие срочные дела помешали ему остаться погостить. Распахнув дверь, Рик уверенно шагнул на крыльцо. И замер, как вкопанный. К дому с дороги, размахивая школьной сумкой, подходило самое очаровательное существо, которое только мог произвести организм человеческой женщины. Точно, у неё же двое детей, пронеслось в голове у Рика, пока волшебная крошка дефилировала к дому, излучая свет поярче солнечного. Растрёпанные тёмно-русые волосы, падающие на глаза и то и дело отбрасываемые назад резким рывком головы. Хрупкая, почти болезненная худоба, светлая кожа с просвечивающими голубыми жилками. Кривоватая усмешечка, явно скрывающая тех самых чертей, которые предпочитают в качестве места жительства исключительно тихие омуты. И совершенно неожиданно наивный и доверчивый взгляд, которым смотрели на мир большие, на поллица, светло-карие глаза. Рика что-то кольнуло в сердце. Посторонившись, он освободил дорогу чудесному созданию, и тот, замедлив шаг, неуверенно остановился перед незнакомцем. — Привет, вы к нам? — спросило чудо тем самым развязным тоном, который некоторые излишне милые дети используют, чтобы показаться окружающим менее милыми. — Да... Да, детка, — с трудом усмирив дрожь в своём голосе, проблеял старик. — Я... я отец твоей мамы, мистер Рик Санчез. Вот... приехал погостить. Пустишь меня? — К-конечно, мистер Санчез, — отвечало дитя, до ужаса мило заикаясь и демонстрируя по-детски открытую улыбку и появляющуюся вместе с ней ямочку на правой щеке. — Меня з-зовут Мортимер. Добро пожаловать, сэр... то есть, дедушка Рик!.. Передумавший спасаться бегством мистер Санчез и его саквояж снова вернулись в дом. Чудное дитя, махнув Рику на прощание, вновь оделило его своей невозможной улыбкой, от которой ему захотелось найти в саквояже свои сердечные капли, и скрылось наверху. А Бет, наконец устав выяснять отношения с муженьком, взяла старика под руку и окружила дочерними вниманием и заботой. Каморка с кушеткой, больше смахивавшая на бывшую кладовку, полностью устроила Рика, как и завтрак в восемь утра, и ужин в шесть вечера, и текущий кран в ванной, и облезлая мебель в столовой. Впрочем, телевизор и диван перед ним были довольно неплохи... Но он почти не обратил на них внимания. Машинально угукая на комментарии Бет в роли гида по собственному дому, он видел перед собой только смеющееся мальчишечье личико, его тонкие пальцы, смахивающие волосы с лица, его сияющие беззаботностью и легкомыслием глазки, устремлённые на него снизу вверх, слегка задумчивые, но с едва заметными золотистыми искорками чего-то задорного и хулиганского на самом дне. Совсем как у того, другого, оставшегося навсегда в давнем, прекрасном времени, когда они, смущаясь, прикасались к друг другу, целовались до распухших губ и сбитого дыхания, таясь от окружающих, брали друг друга за руку, сидя рядышком на пляже, краснея и отворачиваясь, пока родители купались или играли в волейбол. Их застукали в кустах, когда, тяжело дыша, они дрочили друг другу их невинные письки, у обоих это было в первый раз и в последний, потому что Рик с тех пор так ни в кого и не смог влюбиться, а его друг, нежный мальчик по имени Стэн, в тот же год помер от туберкулёза. Нет, отличного секса в жизни Рика было сколько угодно, самые упругие сиськи были у него в руках, самые сексуальные задницы вертелись на его члене, но в сердце его с тех пор было пусто и холодно. До этого самого дня в доме его дочери, когда образ сказочного мальчишки мгновенно вытеснил из старого, проржавевшего сердца образ первой любви его солнечной юности и навсегда остался там, принося жажду жить и желание сдохнуть от боли, неземное успокоение и полнейший раздрай. Видимо, Рик был отъявленным грешником всю свою жизнь, и ангелы на небесах сговорились с чертями из ада, решив наказать его прямо на земле, послав ему это существо с внешностью ангелочка и сущностью маленького демона, мифического инкуба, манящего к себе несмотря на все запреты, вызывающего только одно желание — прижать к себе, сделать своим, владеть им вечность и никому не отдавать. Но нельзя было прижать, нельзя было потрогать. Закон штата запрещал прикасаться к шестнадцатилетнему ребёнку. Закон совести, почти подохшей на дне старой пропитой души, запрещал даже думать о том, чтобы прикоснуться к собственному внуку. Ведь он любил свою дочурку, несмотря на то, что оставил её в таком же нежном возрасте. Может быть, уже тогда он чувствовал в себе эту порочную склонность — тягу не просто к юному созданию, а к носителю собственных генов? И поспешил убраться из дома, чтобы не разбивать ни в чём не повинные сердца? Может быть, и сейчас ему стоит собрать манатки и дёрнуть прочь из этого дома — обратно в джунгли Амазонки, к орхидеям и бабочкам, или в Голливуд, в отчаянной надежде, что тамошние не менее прекрасные бабочки и цветы хоть чуть-чуть заслонят собой образ мальчишки? Такой невинный, но пробуждающий в нём самое низменное, что только может быть в человеке! Но при одном только звуке его голоса, взахлёб рассказывающего притворяющемуся внемлющим отцу про свои школьные приключения, он терял голову и шёл на ужин как привязанный, садился на выделенное ему место рядом с пылающим источником своей страсти, смертельно надеясь случайно задеть его пальцы, передавая соль над столом, втягивая носом его бесподобный аромат юного тела с нотками подросткового геля для душа. Если бы можно было продать душу дьяволу за один только час наедине с Морти, во время которого ему будет позволено трогать его, просто трогать, руками и губами исследовать изгибы его тоненького тела, даже без попыток проникнуть внутрь, Рик, не задумываясь, пошёл бы на это. Но дьявол не собирался приходить к нему с договором и гусиным пером, а предпочёл из своих огненных чертогов наблюдать за его мучениями. И он мучался, он, которому нельзя было трогать, но можно было смотреть, и он смотрел на всё это — все эти глупые подростковые ужимки, развязные, слегка разболтанные движения, ловил мимолётные вспышки улыбок и даже, совсем редко, взгляды, предназначенные лично ему — и падал всё глубже и глубже туда, откуда не было выхода.