солнце

Мама была по-настоящему миниатюрной. Если бы не бедность и грязь, в которой они выживали жили, то она бы вполне смогла сойти за богатую даму благородных кровей. Всегда такая нежная и утонченная, самая лучшая женщина. Отец был последним пьяницей. Если бы не страх наказаний, страх его тяжелых рук и хлестких ударов, они давно бы ушли от него. Покинули бы дом этого монстра. Генья, Шуя, Хироши, Тейко и Суми не знали иного, кроме как вечной бедности их родных улиц и полчашки недоваренного риса на ужин. Если бы в их жизни было чуть больше света, тогда они бы улыбались чаще. Это бы сделало их брата поистине счастливым. Если бы у них только было чуть больше солнца. Санеми постоянно думает об этом. Пока убивает демонов голыми руками, раздирая и кромсая чернеющую плоть; пока режет свою кожу, оставляя новые уродливые шрамы и отметины; пока ночами душит в себе глупые слезы и боль, которая дробит ребра, так что костяная пыль оседает на сердце; Санеми уже не задает вопросов «почему». Он слишком рано понял, что мир — просто свалка, куда какой-то насмешливый бог отправил их всех гнить и умирать. Нет, ему вовсе не нужны ответы, сам все давно понял. Жизнь заставила. Стало привычно петлять среди кромешной темноты, в которой снова и снова звучит голос брата: «убийца». Вопросов не осталось, только паршивое сожаление, как пепел души. Такое горькое, что каждый раз тянуло сплюнуть, жестоко растоптав плевок ногой. Со всей той силой, что рождалась. Со всей той болью, что не отпускала. Он ничего не смог сделать, чтобы вывести их из мрака. Жестокость проросла под кожей, оскал бешеной псины стал маской. Руки, которые обещали защищать, стали руками, приносящими смерть. Болезненную, жестокую, которая была громче любого крика и честнее любого признания.  Санеми стал забывать, что когда-то он мог нежно касаться этими самыми руками брата, перебирая черные волосы. Что умел ладонями лепить простенькие онигири вместе с сестрами. Что иногда мама гладила его пальцы, называя «милым».  Он вообще стал забывать. Не терять яркие воспоминания, но просто перестал находить в себе те ощущения, которыми жил. Тепло пропадало из жизни, а холод могил обнимал со спины. Страха за смерть не было, как и за жизнь. За темную, паскудную жизнь. Смирился. Но потом в его жизни вспыхнуло пламя. Огонь не знал преград. Огонь улыбался тепло и бесстрашно.  Огонь звали Ренгоку Кёджуро. Санеми всматривается в глаза цвета охры и не знает, почему они всегда сияют, почему в них танцуют искры. Он обводит взглядом чужую ровную спину, выискивая хотя бы один изъян в статной фигуре — и попросту не находит. Всё, что он может видеть перед собой — бесконечное тепло в улыбке Столпа Пламени, всё, что слышит вокруг себя — громкий, воодушевляющий голос. Так отлично от всего, что он знал. Человек, который так же марает руки в демонической крови, но такой благородный, не потерявший и капли чести. Ему чужды пороки, он пылает. Он так ярок, что слезятся глаза, и где-то в душе рождается чувство, которому бы лучше умереть.  Санеми не понимает, как выразить то, что прячешь и показывать не хочешь. Какое дать имя этим глупым мыслям, что лезут в голову, которые смеются над ним. Он привычно огрызается и рычит, грубо отталкивает от себя любого, а в груди больно. Все сжимается в напряжении, когда в очередной раз Ренгоку дарит короткую, даже немного насмешливую улыбку, дарит ему. Как это вообще можно вынести?  Свет режет глаза, когда он рядом, когда они вместе. Щеки пылают алым, когда проклятый Кёджуро берет его за руку, когда смеется в ответ на все ругательства. Огню все равно, что там простые смертные ему говорят. Он делает, что должен, и что хочет. Трудно отнять у него это право, но стараться можно.  Но все без толку. Кёджуро упрямый, еще упрямее Санеми, раз так в сто. Он лишь с виду вечно улыбающийся (потому что и правда счастлив по-своему) и добренький идиот. Только глухой и слепой никогда не видел и не слышал о том, каков в бою наследник клана Ренгоку. Только полный идиот не восхитился бы его владением меча и катами дыхания. Только мертвый не знает о том, что Столп Пламени отличается несгибаемой волей, всегда делая то, что пожелает сам. Даже если желает он таскаться с вечно озлобленным Санеми Шинадзугавой, подбадривая его и хлопая размашисто по плечу. Немного больно — все же руки у Ренгоку сильные. Немного смущает — никто еще не дарил Санеми столько внимания. Но постепенно, хочешь не хочешь, начинаешь медленно привыкать к тому, как щемит ребра, когда сталкиваешься с хитрым взглядом Кёджуро. Привыкать к его широким жестам, тому, как он может резко схватить за руку или сунуть под нос ароматный бенто. Учишься заново доверять кому-то. Приятно, что доверие оправдывают, еще приятнее, что его разделяют. Санеми почти готов согласиться, что он теперь по-детски влюблен, что в его жизни есть свет. Зубы скрипят, когда думаешь о том, что угораздило же. Но изменить судьбу нам не дано. Согласиться с чем-то настолько постыдным сложно и поначалу совсем не хочется. Но чем чаще встречаешься с чужим взглядом, тем глубже тонешь в этом человеке. Как он только мог. Между ними пропасть в жизнь. Между ними нет ничего общего. Изрезанный вдоль и поперек Санеми, больше похожий на дурно воспитанного охотничьего пса. Разве он может просто находиться рядом с Ренгоку — пылающим солнцем? Протяни руки — обожжёшь, коснись пальцами — изранишь, выискивай глазами — ослепнешь. Будет больно. Но в итоге снова будешь тянуться. *** Его волосы отливают медом, вечно торчат в разные стороны. Касаясь их, забываешь обо всем, о чем стоит забыть и о чем нет. Перебирая пряди, наслаждаешься тем, что ты так близко. Отвратительно, но становишься зависим от таких моментов в жизни. Ренгоку только смеется — заливисто и слишком открыто, словно не боясь, что их могут застукать за подобным занятием. Ему, кажется, плевать на все. Плевать, что Шинидзугава гладит по голове. И как нежно гладит. Может быть Санеми даже благодарен за то, что Кёджуро временами такой — слишком добрый, позволяющий все, даже такое. Сам Санеми давно уже прибил бы любого, кто распускал руки. Правда, если бы Кёджуро захотел его погладить… Но все равно было неловко. Немного страшно. Трудно назвать Шинадзугаву трусом. Другие вот не называют, хотя сам он порой думает о том, насколько же он жалок в своем молчании. Молчании, что прячет за очередной усмешкой, за новыми и новыми колкими словами, за плохо скрываемыми смущенными взглядами. Хотя, Кёджуро, наверное, и так все понимает. Ему не нужен шлейф этих несказанных признаний, невысказанных слов. Он просто треплет его по голове, словно он тут старший, и улыбается. Тоже молча, кстати. И Санеми кажется, что все правильно. Все так, как должно быть — они вместе. Редко встречаясь в домах глицинии, совершенно неуверенные в том, что увидят друг друга еще, совершенно не высказавшие, что у них на душе. Кажется, что у них на душе одно и тоже. Но откуда знать наверняка такому, как Санеми, что там в мыслях у солнца? Кто там, в этих далеких мыслях? Мальчишку зовут Камадо Танджиро. И в мыслях Ренгоку теперь именно он. Всегда, постоянно, без исключений. «Его мальчик», которому хорошо бы было сдохнуть еще от руки того демона, что разодрал его семью. Этот выродок бьет лбом сильно. Так, что из носа струится гнилая кровь, окрашивающая землю под ногами в багровый. Но это еще можно стерпеть — при желании, дело одного взмаха мечом, так, чтобы наверняка потом пронзить мальчишечью печень и убить. Чужой удар не приносит боли вовсе — привычно терять кровь. Так же привычно, как с тихим рыком потом смотреть на перекошенное от гнева лицо мальчишки, лицо человека, который больше не хочет терять. Чем-то напоминает собственное отражение. Больно, на самом деле, по-настоящему больно, становится позже. Когда в итоге этот Камадо, клявшийся убить его за сестру демона, что таскает с собой, становится особенным. Для всех без исключения: от Оякаты-сама, что дозволяет ему любые низости, хоть с монстром якшайся, до других столпов, даже для вечно угрюмого, почти не живого Томиоки. Санеми не понимает, просто не видит ни единой причины, даже самой мелкой и недостойной, почему этот мальчишка становится всем так важен. Почему на него смотрят с теплотой и пониманием? Что такого в этом наивном юноше, который живет несбыточной надеждой? Сделать сестру человеком — как это смехотворно, жалко, глупо, невозможно. Демон не перестанет пожирать плоть человека. В какой-то момент не выдержит и сожрет тебя же. Мама тоже не выдержала, так почему эта девчонка, по их мнению, лучше, и сможет терпеть голод? Неужели охотники вокруг не видят, что Камадо идиот, что погубит себя и их всех в придачу? Глупцы, вы что, не видите? Почему не видишь ты, Кёджуро? Санеми царапает ногтями свои раны, сдирая только наросшую бурую корку. Смотрит вслед Ренгоку, который вновь улыбается так мягко и понимающе. Только теперь вот совсем не ему. Огонь не может быть чьим-то. Но раньше верилось и так хотелось, аж до скулежа, чтобы чужой жар всегда принадлежал лишь тебе. Чтобы чужой голос всегда с нотками веселья и неясной ласки звал по имени только тебя. Но грезы наяву резко обрываются. Их перечеркивает одно мерзкое имя — Танджиро. Танджиро теперь ученик столпа. Танджиро теперь всегда таскается с Ренгоку. Танджиро теперь ловит каждое его слово с открытом ртом. Отвечает на каждый взгляд учителя, переполненный заботой, не менее влюбленным, оттого и придурковатым взором. Танджиро теперь не иначе как «мальчик мой», хотя, казалось бы, кого Кёджуро не успел так обозвать? Но только законченный дурак не почувствует в отзвуках этого избитого «мальчик» и пошлого «мой» нечто большее, нежели обыденное желание уберечь и научить. Кёджуро никогда не обращался с таким трепетом к Санеми. Он не смотрел с таким непередаваемым обожанием, когда произносил имя Шинадзугавы. Никогда не смущался, чуть жмурясь, никогда не перебирал кончиками пальцев белесые волосы, никогда не шептал ему что-то на ухо. Он просто был рядом, но и половину того тепла, что он так бездумно отдавал Камадо, не захотел или не смог подарить Санеми. Понятно, что сам идиот. Сам молчал, таил и не хотел даже думать о том, чтобы сказать обо всех тех поганых чувствах, что скреблись в груди. То ли верил, что все взаимно и слова все испортят (как и всегда, в разговорах Шинадзугав силен не был). То ли просто решил заранее, что такой, как он, не ровня Ренгоку. Да начни Кёджуро точно так же смотреть и так же разговаривать с кем угодно, хоть с этой сопливой дурой Канроджи, хоть с вечно разодетым и разукрашенным Тенгеном, все было бы не так паршиво. Но Камадо?! Которому еще даже двадцати не было, который жизни не видел, не знал настоящего отчаянья. С ним?! С этим сопляком… Как смешно. Хочется выть на луну, заливаясь в припадке истеричного хохота. Хочется резать себе руки, только вот не ради ароматной крови, которая приманит демона. А просто так, чтобы доказать себе реальность происходящего. Ренгоку и Камадо. Конец. Больше не добавить, не отнять. Только принять. И каждый раз, видя их вдвоем, тихо шипеть, так, что горло саднит. Мысли о том, что голова мальчишки плавно слетит с плеч от одного взмаха меча, не отпускают. Их все труднее унять. Особенно когда украдкой замечаешь, что их руки переплетены. Столько проклятий в чей-то адрес земля еще не слышала, но Санеми явно старается не руками, так хоть словами убить Танджиро. Все бесполезно, конечно. На самом деле, лишать мальчишку жизни не хочется. Точнее как, хотелось бы, чтобы проклятый, тысяча раз проклятый, Камадо сам пропал. Делся куда-нибудь со своей коробкой за плечами. Или просто был стерт, словно капля черной туши, которую сводят с белых листов бумаги скребком. Но убивать, по-настоящему убивать, даже просто ударить, — это ведь причинить боль Кёджуро. Санеми такое не по зубам, непосильная задачка. Легче самому сгнить в канаве, чем увидеть хотя бы тень страданий в чужих глазах. Остается только стиснуть до белых скул челюсти и терпеть. Видеть счастье Ренгоку и терпеть. Сгорать в пламени яркого солнца и терпеть. Больше путей попросту нет. Только две дороги: либо молчать, оставаться рядом, видя чужую, не разделенную с тобой, радость. Либо высказать все, разрушив то немногое, что еще не потерял. Санеми, конечно, выбирает первое, думая с невыносимой горечью, что жизнь любит издевки. Он еще не знает, что даже это «немногое» у него отнимут. Вырвут из рук без жалости. *** Столп Пламени, Ренгоку Кёджуро, погиб. Проиграл Третьей Высшей Луне. Спас всех пассажиров поезда. Все двести человек получили лишь незначительные ранения. Спас всех пассажиров поезда… Крик ворона рвет тишину, его скрипучий голос выворачивает уши. Ветер утихает. Краски растворяются. Мира вновь нет, вместо него бездна черноты. Санеми слышит, как натянутая тетива внутри него рвется. С оглушающим треском, так, что стучит по костям, так, что суставы выворачивает наизнанку, как и мясо. Внутри что-то ломается, окончательно и без возврата, словно последняя тонкая паутина, что связывала воедино то, что окружающие называли «Шинадзугава Санеми». Треск, еще треск. И тишина. Такая оглушительная и громкая, что хочется закричать, срывая горло, повторяя что-то неясное, потому что страшно. Слов нет, остались лишь дикие, звериные звуки, которые теряются в этом безмолвии, которое то ли снаружи, то ли внутри. Страх и тупой ужас. Санеми сжимает собственную катану скорее по избитой привычке, хватаясь за нее, как за последнее ощутимое в этом мире. Пытается почувствовать хоть что-то, но внутри пустота и холод. Ни-че-го. Ничего нет и уже не будет. Темнота снова обнимает за плечи, а холод родных могил с улыбкой насмехается, шепча пронзительно и хрипло: Столп Пламени, Ренгоку Кёджуро, погиб. Вот и третий выход. Солнце не досталось никому. Ни ему, такому жалкому, так и не сказавшему ни единого слова «люблю». Ни Камадо, с его тихо звенящими серьгами в виде игральных карт и вечной кроткой улыбкой. Солнце, должно быть, обоих их сожгло дотла напоследок. Забрало с собой свет и пламенный огонь, что спасал. Жизнь снова вернулась во тьму. Света больше не было. Свет умер. Вместе с ним умер Санеми, та часть его, что еще верила во что-то, кроме силы и жестокости. Свет умер, а вместе с ним и любая надежда на этот мир, который только и умеет, что забирать. Свет умер. А Санеми даже не может заплакать или закричать, только бросить тихую, крепкую клятву: «уничтожу всех мерзких демонов». Свет умер. Санеми не хочет в это верить. Только не он, только не Кёджуро. Все-таки сгорел, протянув руки к солнцу.