playlist l сборник Hannigram

      — Первую встречу всегда стоит назначать на «нейтральной территории», — говорит Алана. — Нет смысла подвергать себя лишнему риску. Следовать этому совету не так уж сложно. Все остальные рекомендации, повторяющиеся из раза в раз, связанные, например, с тем, как произвести положительное первое впечатление, Уилл сознательно игнорирует. Базовый контакт, ни к чему не обязывающее знакомство – это вовсе не то, на что он находит целесообразным тратить столько времени и сил. Вероятно, то одна из основных причин, почему ему так не везет. «Не везет» подразумевает тоску, голод и раздражительность. Благодаря невезению на руках все чаще появляются новые следы от рыболовной лески и снастей.       — Очередное свидание? Хотя бы одному из них повезло увидеть тебя дважды? — улыбается Алана.       — Встреча, — поправляет Уилл. — Достаточно одного раза, чтобы определить время, потраченное впустую.       Слишком много попыток. Они больше не будят в душе ни азарта, ни рвения. Поиски настолько осточертели, но столь же необходимы, что Уилл воспринимает это не как охоту или рыбалку, но рутину. Дополнительная рабочая смена, где задача стоит примерно также, как в ФБР, – не упасть слишком глубоко в чужой внутренний мир, не позволить беспардонно и с разбега вломиться в собственный. Он уже сам не знает, к чему должны привести поиски, чтобы довелось ощутить удовлетворение. Но «остановиться» на его языке означает «сдаться».       — Ты ищешь идеал, Уилл. Уверен, что планка не слишком высока? — уточняет Алана, поглаживая новичка-Уинстона за ухом.       — Дело не в планке, — вздыхает он и нервным жестом трет лицо. — Проблема в том, что я предвижу их обман. Сдался мне «костюм доминанта», если я и сам могу его примерить. Исповедаться можно священнику, никак не продавцу пылесосов, натянувшему рясу.       Доктор Г. Лектер предпочитает электронную почту смс-кам, и это плюс. Каждый день менять костюмы, если судить по фотографиям, а это минус. Красноречив, дипломатичен, своеобразно красив. Настойчив с первых же минут, например, в выборе места встречи. Он проявляет себя так элегантно, держится в рамках вежливости… Уилл не находит ни одной веской причины, чтобы продолжать отказывать или привычно взбрыкнуть. Даже если разделенный пополам средний чек в этом чертовом ресторане Балтимора будет стоить ему нескольких голодных недель – пусть так. Единственный принцип, которому необходимо сохранять верность: «нейтральная территория для первых встреч». Иначе Алана оторвет ему голову. Если, конечно, эту самую голову не обнаружат отделенной от тела где-нибудь в новой инсталляции Чесапикского Потрошителя.       — Ганнибал Лектер? Да, мы знакомы. Знаешь, никогда бы не подумала, — хмыкает она в телефонную трубку, судя по стороннему звуку, разогревая ужин в микроволновке. — Производит абсолютно иное впечатление.       — Ты бы и на меня не подумала, если бы не алкоголь и не мой болтливый язык, — вздыхает Уилл. — До сих пор не верится, что остальные еще не в курсе.       — Профессиональная этика, — фыркает Алана. — Умею хранить секреты.       Первое слово, которое приходит в голову, когда он садится за столик с кипенно-белой скатертью – «вычурный», но это скорее эмоциональная реакция на обстановку в целом, нежели на обладателя невероятно дорогого шерстяного костюма в крупную клетку, изысканного парфюма и уложенных гелем волос в частности. Они заказывают у безликого официанта несколько рыбных блюд, потому что это единственное, в чем Уилл хотя бы немного разбирается. Еда хороша, действительно хороша. Ганнибал хвалится, что может лучше. Если верить Алане, действительно так.       Второе пришедшее на ум слово кажется не совсем верным, но описывает поведение доктора Лектера во время беседы – «адаптивный». Прежде чем совершить ход, он прощупывает почву, не рискует, не идет ва-банк. И стоит Уиллу лишь напрячься, даже слабо ощериться, как собеседник осторожно направляет диалог в иное русло, исправляет ситуацию. Это похоже на деловую встречу, на переговоры через плотную непрозрачную ширму. Грэм впервые чувствует себя или настолько важной персоной, чтобы о его комфорте настолько пеклись в первую же встречу, или чересчур типичной, «по учебнику», жертвой с трагичным прошлым, что его демонстративно соблазняют добротой и заискиванием.       Третье слово – «лжец» — прерывает заготовленную речь о предпочтениях и желаниях, взрываясь в мозгу громким сигналом о неминуемой опасности. От предложенного вина Уилл отказывается наотрез, плевать на вежливость, потому что хочет сбежать, как можно быстрее оказаться дома, со своей четвероногой семьей. Под столом он нервно дергает ступней, якобы случайно пару раз задевая собеседника, и поглядывает на часы. Ганнибал предпринимает все возможное, но уже не способен вернуть прежний флер расположения первых минут. И, что несравненно плюс, который засчитать уже некуда, доктор сдается и с вежливой полуулыбкой отступает в сторону.       Ночью, выпуская собак прогуляться из-за собственной бессонницы, Уилл копирует волчий вой, обращаясь к луне. Что-то внутри требует и зовет, вырывается воплем, стоном из груди. Псы вторят. Но вряд ли понимают.       Второго «свидания» быть не должно. Впрочем, как и всегда. Хватает ума понять, что подобный психологический голод не является витальной потребностью, жизненной необходимостью, а следовательно, не требует откровенной жертвенности. Даже если крик сам рвется изнутри, Уилл разумен. Даже если раскаяние и безумие грозятся разлиться вовне, обнажая все, что скрыто, он помнит о безопасности. А потому играет на опережение, делая шаг назад до того, как атмосфера накалится. Так подсказывает жизненный опыт. Жизнь продолжается. Работа требует внимания. У него нет сил на новые встречи.       Однажды по утру, открыв входную дверь, Уилл встречается с немного виноватой улыбкой Аланы. У него уходит несколько долгих секунд, чтобы понять, с чем связаны подобные эмоции: Ганнибал не ищет зрительного контакта, памятуя о чужой особенности, но протягивает ладонь для рукопожатия с уверенным «Рад видеть вас, мистер Грэм». Даже если бы он хотел забыть о вежливости, Алана прекрасно знает, где в его доме находится чай.       — Он меня убедил, — оправдывается она на следующий день. — Никогда не видела, чтобы Лектер кем-то настолько заинтересовался. Для него все люди будто... пресные.       — И потому решила скормить меня акуле. Живьем. А как же нотации про неоправданный риск?       — Акула? — смеется Алана. — Это из-за зубов? Что за глупые шутки, Уильям!       Чужой интерес ощущается как нечто липкое и вязкое. Но доктор Лектер невероятно учтив, вежлив и осторожен. Никому бы не пришло в голову всерьез обвинить его в навязчивости: дозированное присутствие, почти благотворительное участие, подложенная солома в любых непредсказуемых местах. Сам того не замечая, Уилл привыкает к проявлениям заботы в свою сторону, допуская все глубже, позволяя больше, разрешая чаще… Когда он осознает, что все это время его настойчиво приручали, словно дикое и опасливое животное, довольно удачно и профессионально, он уже сидит за длинным обеденным столом в доме Ганнибала. Наедине с хозяином дома. Смотрит ему прямо в глаза уже некоторое время, забыв, как моргать.       — Мне бы хотелось вернуться к нашему первому разговору, Уилл. — Доктор склоняет голову на бок, и свет лампы отражается от светлой радужки глаз почти желтым.       — Как хочешь, — отвечает Грэм, отвернувшись.       Ужины становятся традицией. Как нечто само собой разумеющееся, теперь они – неотъемлемая часть привычного графика. И чем больше вечеров, тем больше диалогов, надрывно-искренних, подобных исповеди под «вечернюю службу» записи La Vita Nuova или Die Goldberg-Variationen, выбор зависит от настроения. Тем активнее распространяется напряжение, расходится по телу, отравляет разум, трансформируясь из едва заметного раздражения неудовлетворенности в реальную злость.       Гневаться на уверенного в себе Ганнибала Лектера с его вежливой полуулыбкой и заинтересованным взглядом, как и обижаться на бога, проблематично и бесполезно — он ведь не делает ничего ужасного, просто… Узнает, как и положено. Разговаривает. Люди ведь так делают? Ищет пути реализации, просчитывает возможные ходы, прежде чем позволить себе действия. Потому что именно на его плечи ляжет ответственность. Уилл злится только на себя, но делает это искренне, изо всех сил.       По венам вместо крови течет горючая смесь, а доктор Лектер не предлагает огня, не подносит спичку. Он лишь вежливо интересуется, стараясь использовать как можно меньше специальных формулировок. Уилл предпочитает облекать образы в метафоры. Насколько высоко может подняться температура, если все вокруг вспыхнет? Какого цвета будут языки пламени? Умеет ли он рисовать углем?       Уильям понимает, что перестал избегать честных ответов, начал открыто признаваться, позволяя себя анализировать, только в тот момент, когда улыбка на чужих губах действительно напоминает акулий оскал. Острая, голодная. В пульсирующей бездне чужих глаз отражается зверь, но Уилл не уверен — то приоткрылась завеса лжи Ганнибала или его собственной.       Решение приходит само собой. Оно непродуманное, ситуативное и в не меньшей степени импульсивное. Огонь в камине замирает, погружаясь в стазис, и время останавливается. Уилл медленно сползает с кресла на лакированный пол и на коленях движется к собеседнику. Склоняется, чтобы скользнуть обветренными губами по коже бледных рук, осторожничая. Лектер наблюдает, не оказывая сопротивления, но и не демонстрируя расположения. Лишь внимательно и жадно смотрит сверху вниз. «Что же вы видите, доктор?» — думает Уилл и чувствует, как взрываются искры вокруг, опаляя кожу. Пульсирующая горячая тьма манит его.       — Так ты выражаешь свое расположение? — улыбается Ганнибал. — Я — не инструмент для контроля твоего разума, ты ведь это понимаешь? Это взаимовыгодный договор. И мы оба обязуемся соблюдать условия.       — Помню… — Уилл сглатывает неприятный шершавый комок в горле, чтобы найти в себе силы ответить. — До тех пор, пока помните вы.       Он мечтает о кровати в гостевой спальне, той, что под картиной с изображением мученика, истекающего кровью. Он хочет на полу, там, рядом с фигурой ангела, чтобы, протянув руку, осквернить его.       Из предоставленных вариантов Уилл выбирает крест и абсурдные табу.

***

      Неделя выдалась ужасно тяжелой. Несмотря на бесконечные смс-напоминания Ганнибала, дружелюбные звонки Аланы и окрики Джека, Уилл пребывал в постоянной прострации, забывая то о еде, то о необходимости сна, то и вовсе о том, кто он такой. Потерял счет времени, мотаясь по всей гребанной Вирджинии, чувствуя себя псом, которого послали вслед едва ощутимому тонкому шлейфу, почти рассеившемуся от постоянной смены ветров. Чтобы идти в ногу с убийцей, быстрее него, необходимо погрузиться слишком глубоко в его гниющий разум. Такие вещи никогда не проходят без следа.       Их время — суббота. Еженедельная служба, месса. Ганнибал неотрывно следит за новостями, вызнает подробности у третьих лиц, следует незримой тенью за агентом Грэмом, чтобы иметь больше шансов рассчитать риски. Идеализируя их взаимодействие, приходится соответствовать желанному образу. Доктор Лектер стремится контролировать абсолютно все, но непостоянство и нестабильность Уилла постоянно нарушают его образцовые планы. Проигрывая тысячи возможных сценариев, он все равно упускает какую-нибудь разрушительную мелочь. Этот человек вносит львиную долю хаоса, энтропии в пресный окружающий мир.       Ничего удивительного, что Уилл появляется на пороге вечером четверга, без предупреждения. Иногда такое уже случалось, но каждый раз Ганнибал не имел ни малейшего понятия, какой из поступков можно было бы трактовать как «правильное решение». Он никогда не отказывал. Попросту не мог. Или же не хотел.       — Ты мне нужен, — произносит мужчина вместо приветствия. — Вы мне нужны, доктор Лектер, — и дверь распахивается в немом приглашении.       — То, чего ты хочешь, Уилл?.. — уточняет он, отмечая тремор чужих рук, тяжело опущенные плечи, беспокойно мечущийся взгляд.       — То, что мне нужно. Сейчас. Ты знаешь.       Медленно, один за другим, звучат мягкие осторожные шаги. С глухим стуком тяжелые ботинки занимают свободное место в углу. Куртка скользит по плечам и попросту падает на пол. Ганнибал вздыхает, но поднимает ее, расправляет и вешает на крючок, ничем иным не выдав своего неудовольствия.       — Не понимаешь вопроса. Это простительно в подобном состоянии, поэтому я повторю, Уилл, — мужчина протягивает руку и держит ее на незначительном расстоянии от чужого тела, обозначая возможное прикосновение, но не допуская его. — Это ли то, чего ты хочешь?       — Да, — Уилл облизывает губы, глядя в стену за чужим плечом. — Это то, чего я хочу. Именно.       — Мне важно знать твою мотивацию, — настаивает Ганнибал.       — Почувствовать себя. Живым, — он раздражённо поводит плечами. — Хочу ощутить свою боль. Пожалуйста, сделай это. Как пожелаешь.       Они проходят в одну из почти не обставленных мебелью комнат, где Уилл снимает носки, оставаясь босым, и нервным движением сдергивает футболку. Он ненавидит просить, ненавидит точные формулировки, ненавидит, что прежде чем полностью передать контроль в чужие руки, нужно что-то доказать. Тем не менее именно это каждый раз подогревает воздух в помещении.       — Брюки, — говорит Ганнибал и отходит в сторону, чтобы включить верхний свет.       Длительное время Уилл отстаивал свое право оставаться как можно более одетым. Начинать с малого, обходиться ограниченным воздействием. Чем больше обнаженной кожи, тем больше смешанных чувств: смущения, негодования, удовлетворения и чего-то еще, не желающего поддаваться классификации. Он старательно прячет лицо и отводит взгляд, пока складывает одежду. Доктор Лектер не терпит беспорядка.       — Прошу прощения. За куртку, — скомкано бормочет он, но Ганнибал или не слышит, или игнорирует.       — Встань лицом к стене. Ближе.       Случаи, когда Ганнибал использует веревки, крайне редки. Впрочем, как и явная боль. Обычно они обходятся чем-то более... бытовым. И приличным. Таким, что, объявись Алана с неожиданным дружески-профессиональным визитом, вряд ли бы трактовала происходящее верно. Разве что задним числом.       Уилл не хочет признаваться в этом самому себе, но он особенно ценит моменты, когда нуждается в чем-то откровенно темном, явно интимном. В кожаных наручах запястья кажутся слишком тонкими, излишне уязвимыми. Едва ощутимые прикосновения кончиков пальцев, руки почти обвиваются вокруг плеч, чтобы правильно зафиксировать и проверить натяжение… Скупо, профессионально, но от того не менее прекрасно.       Уилл не помнит, когда именно он начал жалеть о том, что между ними строгий договор. Лектер всегда следует правилам, помнит обо всех табу и осторожен с его ограничениями, даже если любой другой счел бы это абсурдным: «не смотреть в глаза», «обходиться без лишних прикосновений, а в повседневной жизни их избегать вовсе», «никакого откровенно сексуального контакта», «никаких обращений, кроме имени». Это действительно ценно. Это отвратительно, потому что Уилл не в состоянии определять, кто он такой и чего на самом деле хочет.       — Подними руки. Выше.       Абсолютно сознательно он установил такие правила. Потому что с другими без них не получалось даже на раз, даже в период острой нужды. Но никак не может избавиться от глупых ожиданий, навязчиво зудящих мыслей, что заперты глубоко внутри, в одном из сокровенных тайников его дворца памяти. Что случилось бы, поступи хоть раз Лектер вопреки запретам и оговоренным условиями? Каково ощущать эти пальцы, длинные и подвижные пальцы хирурга, на своем теле, в своем теле?       Как он отреагирует, если однажды столкнется лицом к лицу с монстром, что прячется под этим костюмом, и никакой договор больше не будет защищать ни его тело, ни его разум? Иногда грезы невинны, иногда — вульгарны. Хождение по кромке лезвия заставляет ощущать острее даже дуновение воздуха. Это заводит, усиливает предвкушение от дальнейших действий, если представить, лишь допустить на мгновение возможность, что эти руки, проверяющие крепежи…       — Ноги, Уилл, — звучит прямо над самым ухом, и легкий, но ощутимый шлепок приходится, пока всего лишь ладонью в перчатке, на внутреннюю сторону бедра, призывая расставить ступни шире.       Касание распаляет и злит. Чем быстрее сердце гоняет по венам кровь, тем острее ощущается собственная незащищенность — при ярком свете, почти без одежды, спиной к опасному монстру, в кандалах. То ли распятие, то ли четвертование… Много ли на свете людей, получающих удовольствие от осознания собственной уязвимости? Многих ли прошивает дрожь с макушки до пят в предвкушении боли? Этого ли он на самом деле желает?       — Ты со мной, Уилл? — уточняет Ганнибал, остановившись на незначительном расстоянии позади.       Поза ни на минуту не позволяет забыть, где он находится. Чтобы не терять равновесие, нужно либо стоять на мысках, от чего ноют икры и ступни, либо висеть на руках. Возможно, нехорошо так поступать по отношению к человеку, подобно псу оббежавшему все углы Вирджинии, невероятно уставшему, изнуренному. Вероятно, это именно то, что нужно.       — Да, — он чувствует жар чужого тела, слишком близко, недостаточно близко.       — Оставайся со мной, — звучит уже чуть в отдалении. — Я хочу, чтобы ты считал вслух.       Поправив манжеты рубашки, Ганнибал чуть вытаскивает ее края из брюк и выбирает один из заготовленных инструментов. Взмахивает в воздухе на пробу, до свиста. Звук о чем-то напоминает, но Уилл не помнит, о чем именно. Это было где-то в другом месте — не здесь и не сейчас. Было, но не с ним. С каким-то юношей из Колумбии?..       Первый удар почти не ощутим, он приходится по ягодицам, отчасти защищенным плотной тканью белья. Сразу несколько хвостов, замах не сильный — просто чтобы понять, насколько чувствительно сегодня предоставленное тело. Уилл только вздыхает, пошевелив руками, чтобы размять запястья. Можно обернуться через плечо и посмотреть, что за орудие используют против него сегодня. Но угадывать интереснее, чем знать наверняка. На коже остается фантомное ощущение прикосновения.       — Один.       Обычно действию предшествует «разогрев»: двусмысленный короткий монолог, отчет, разговор по душам, поиск обоснования или ритуальные просьбы и извинения. Таково было условие доктора Лектера — честность и коммуникация. В этом тоже тяжело признаться, но все зашло слишком далеко: иногда Уиллу это необходимо сильнее, чем Ганнибалу, вопреки раздражению и злости. Ему нравится послушным псом усаживаться у чужих ног. Нравится следовать указаниям, даже если это просто работа в кухне. Рядом с монстром он чувствует себя в безопасности, и в этом нет никакого противоречия. Иногда погружение настолько неожиданное и глубокое, что Уилл мог бы сотворить даже нечто ужасное, если бы Лектер сказал ему сделать это. Второй удар ложится на левую лопатку. «Кошка». Длинная. С шумом втянув воздух сквозь зубы, он произносит:       — Два.       Во время небольшой паузы Ганнибал вращает запястьями, удобнее перехватывает рукоять. Ему больше идут ножи и веревки, он куда точнее бьет словами и взглядами. Он профессионал в том, чтобы намекать, наставлять, стыдить и унижать. Но ударные тоже хорошо смотрятся в этом образе. Перед следующим Уилл успевает уловить оглушительный свист в воздухе, но осознание, что ощущения будут ярче предыдущих, запаздывает. Мир вязкий и тягучий, как смола; резкая боль разбивает его вдребезги. Ягодицы и левое бедро. Хвосты, оплетая, почти достают до паха.       — Три, — выдавливает он, справившись с собой.       Последующие несколько так быстры, следуют друг за другом, что Уилл не успевает даже полностью произносить числа. Обрывочные рваные вдохи повисают в пространстве. По большей части удары приходятся на спину, отчего кожа нагревается и горит. Восьмой удар выбивает дух, и тело, как чужое, безвольно дергается вперед. Челюсти сжимаются почти до скрипа.       — Уилл, ты должен считать.       — Да… Десять, — глухо отзывается он, опустив голову.       Под одиннадцатый он подставляется сам, широко раскрыв рот. На тринадцатом прогибается в пояснице, то ли стремясь избежать хвостов, то ли ластясь к ним. Жар растекается от мест, куда приходится касание, повсюду, до самых кончиков пальцев, но не достигает разума в должной мере. Перед глазами не стена, но сцены с мест преступлений — изломанные тела в неестественных позах, покрытые тонким слоем древесной стружки, обезображенные детские лица с выскобленными глазами смотрят на него. Они сказали, он вырезал на их телах руны. Они сказали, он укрывал их исключительно ясенем.       — Ты отвлекаешься, Уилл. Мне это не нравится. Стоит быть с тобой жестче?       — Нет… Я… Мне жаль! Мне действительно жаль! — всхлипывает он не своим голосом.       Несчастные дети, ему ведь и правда так жаль. По ночам он оплакивает их и возносит молитву древним богам. Но эти жертвы особенные, выбор никогда не был случайным. Туманное будущее способно вселять ужас, а он просто хочет знать точно, быть уверенным! Лишенные физического зрения ясновидцы, малыши-индиго, проводники в поисках ответов на вечные вопросы. Он дает им все, что может — руническую поддержку, мистическую энергию правильной древесины. Они сопроводят его в этой тяжелой дороге. Куда бы он ни направлялся. Как только хоронят одних, он создает новых, таков его замысел. Он движется на восток.       Семнадцатый удар опасен — приходится на бедро и задевает пах. Уилл теряет контакт с чужой личностью и бросает мутный взгляд через плечо. Доктор Лектер работает всем телом, движется плавно, чуть выставляя ногу вперед. Безразличная маска профессионала треснула и обнажила искренние эмоции. Уилл облизывает губы, потому что находит образ привлекательным. Он хочет о чем-то попросить.       — Ноги! — рычит Ганнибал, потому что Уилл и не заметил своей нелепой попытки свести колени, повисая на веревках.       — Восем… цать, — хрипло выдыхает Уилл. — Я не могу…       Бедные, ни в чем не повинные дети. Это же просто безумие. Лектер не измывается, но и не нежничает. Удары становятся ритмичными, и Уилл почти чувствует накатывающие волны. Они душат, душат его изнутри, вырываясь сдавленными стонами, сипением, выкриками, а после и слезами. Ему больно. Им было куда больнее. Счет сбивается, кажется, уже перевалило за двадцать пять. Одна из волн накроет его с головой, оглушит, похоронит в чужой могиле…       — Простите, я не могу, — шепчет он, сам не зная, извиняется ли за отсутствие счета, за то, что не в силах удержаться здесь и сейчас, за кого-то другого. — Я не могу… Мне нужно…       — Мне остановиться? — Мужчина замирает в неестественной паузе, тело, напряженное как струна. — Отвечай, Уилл, мне остановиться?       — Нет! Я… Нет. Нет, пожалуйста!       Исчерченная полосами кожа горит и плавится, чувствительная, воспаленная. В какой-то момент Уилл уже не может шептать, только сдавленно подвывает и дергается так сильно, что, вероятно, стирает руки в кровь. Особо сильный удар выбивает звучный крик, почти животный вопль.       — Уилл, — окликает Ганнибал.       — Это больно, — сдавленно хрипит он. — Это чертовски больно.       — Ты помнишь стоп-слово, Уилл? Назови.       — Эмпатия… Слово — эмпатия…       — Повтори.       Он качает головой из стороны в сторону, с силой зажмурившись. «Остановиться» означает «сдаться». Он готов истечь кровью, до последней капли, готов позволить выпить себя досуха, измельчить, раздробить, но не собирается сдаваться. Больше никогда.       — В таком случае, плачь для меня. Кричи для меня, Уилл.       «Это ли то, чего ты хочешь». Замахиваясь снова и снова, Ганнибал заставляет делать, как ему сказано, срывая голос, пока в легких не кончается воздух. Мир похож на пульсирующие кольца, грохот разбивающихся волн, потока, вышедшего из берегов. Лектер что-то говорит, но Уилл не слышит его, только пульсацию собственной крови и далекие, далекие крики, которые принадлежат не ему. Когда вместо кожаного хвоста воспаленной кожи легко касаются пальцы, такие холодные, он чувствует себя обманутым.       — Пожалуйста… — произносит Уилл, нехотя разлепив губы. — Умоляю…       — О чем ты просишь?       Ладонь скользит по наиболее ярким отметинам, пальцы очерчивают следы, царапая ногтями. Прикосновения не опускаются ниже поясницы и не заходят дальше ключиц, оглаживая лишь спину. Тяжелое жаркое дыхание щекочет шею, скрытую мокрыми от пота волосами. Алчность, жестокость, упоение. Уилл чувствует, падает. Тело колотит дрожь, и это не поддается контролю. Он знает, что бывает больнее. У него контроля больше нет, это уж точно. Чего он хочет? Прекратить немотивированную жестокость. Упасть на колени и молить бога, любого из богов, остановить всё это. Уничтожить этот грязный жестокий мир. Хочет забыть всё это, перестать чувствовать за других. Перестать видеть, концентрируясь лишь на себе одном, хотя бы минуту, хотя бы здесь. Хочет одной лишь ночи под этими руками. Поцелуев, похожих на жалящие укусы. Прямого откровенного взгляда, раздевающего, выворачивающего наизнанку. Хочет раскаяться, выслужиться, чтобы заработать толику тепла и нежности. Чувствовать, на что это похоже, раствориться в самом себе. Позволить другому управлять им, расплавить его кости, потому что он сам желает позволить, а не благодаря пугающему падению во тьму.       Он не знает, чего на самом деле хочет. Вряд ли когда-либо знал.       Поэтому Уилл поворачивает голову, чтобы встретиться с жадным и восхищенным взглядом. «Покажи мне, кто я и чего желаю». В нем нет волнения, нет страха, а значит, все правильно. Уилл хочет протянуть руки, но они связаны; хочет дотянуться губами, но не может. Остаются только слова, дерущие глотку.       — Ещё, пожалуйста… Все, что ты захочешь. Что угодно.       Отозвавшись на просьбу, Лектер с силой проходится пальцами по спине, от плеч до ягодиц, надавливая, впиваясь до мелких кровавых точек. Ладонь толкает между лопаток, прижимая грудью, а затем и всем телом к стене, болезненное натяжение просто повсюду. И только в этот момент Уилл осознает, что у него, вероятно давно, болезненно стоит.       Ганнибал обвивает уязвимо подставленную шею и сдавливает предплечьем, зажимая жертву между стеной и собственным телом. Уилл ощущает спиной влажную ткань рубашки, тяжело вздымающуюся грудь, быстрое сердцебиение. Он взмахивает руками — сломанными перевязанными крыльями — в попытке освободиться. От накрывающего его с головой неясного чувства открывается рот в бесплодной попытке вдохнуть немного воздуха, в немом крике. Но все это настолько горячо, настолько близко, ярко и больно, особенно — прижиматься голой грудью и чувствительной эрекцией к холодной стене, даже если через слой ткани… Так прекрасно — не думать ни о чем, только чувствовать и гореть, быть добычей для опасного хищника, рвано двигаться…       — Я вижу тебя насквозь, — Уилл скорее чувствует эти слова, чем действительно слышит их.       Кончая без прикосновения ладоней к члену, он рефлекторно поддается назад, впечатывая себя в горячее тело еще сильнее, в чужое явное доказательство желания и возбуждения. И в этот момент Уилл снова может дышать. Снова хочет жить.       Разум пытается отключиться в эту самую секунду, абсолютно отпустив контроль над телом. Перед глазами как будто темный тоннель с пульсирующими, как и все тело, белыми краями. Когда Уилл начинает падать, доктор Лектер аккуратно распускает узлы веревок и разворачивает партнера к себе лицом. Ослабевшие руки находят новую точку опоры — Уилл повисает на Ганнибале, вцепившись в его рубашку. И он бы порвал ткань, с треском, упал бы на пол к чужим ногам, если бы лишился поддержки. Но его держат крепко и уверенно. Где-то в спутанном сознании мелькает мысль, что, вероятно, дело в одежде. Если бы он не схватился так крепко, что мог испортить предмет чужого гардероба, Лектер бы не стал так нежно и бережно брать его на руки. «Без лишних прикосновений». Но наслаждаться контрастом ощущений — уязвимости и защищенности — это не мешает.       В большинстве случаев Ганнибал просто позволяет Уиллу несколько минут посидеть на полу, опустившись рядом на корточки (в своих чертовых брюках со стрелками, высоких однотонных носках, туфлях с начищенными до блеска мысами), и прийти в себя. Изредка он сразу отводит Уилла в гостиную, усаживая на диван, приносит стакан воды и кружку чего-нибудь горячего и сладкого, мягкий плед или тонкую простыню, и позволяет сидеть/лежать, глядя в одну точку и ни о чем не думая. Иногда он сдержанно хвалит его, прощает за все, награждая мягкой улыбкой, ожидая, потянется ли тело само за чужим прикосновением.       Но сейчас Ганнибал держит его на руках, и, опустившись на диван, остается рядом, в молчании, позволяя прижаться дрожащему телу ближе в поисках тепла. Дело определенно в рубашке и в том, что стоит, все-таки, разжать непослушные пальцы.       Может быть, словарного запаса и уровня красноречия хватит, чтобы описать позже, что именно сегодня пошло не по плану. Пока что Уилла хватает только на сухие болезненные рыдания, усиливающие чувство, будто все вокруг объято пламенем. Где-то на поверхности дрожит осязаемая мысль, требующая выхода.       — Мне так жаль. Я все испортил. Все сделал не так, — сипит Уилл, смазано проходясь губами по чужой коже. — Моя вина.       — Все в порядке, Уилл, — пальцы невесомыми движениями перебирают слипшиеся пряди волос, убирая их с лица, но смотрит Ганнибал в другую сторону. — Ты будешь в порядке. Все нормально.