Гигантский чёрный ворон цветом своим сливался с безлунной ночью, рассекая бесшумной тенью неприветливо холодные небеса. Работая крыльями, я возвращался с на редкость нудного задания, пребывая в самом паршивом расположении духа, какое у меня, собственно, духа, случается крайне редко.
С некоторых пор Мендрейк повадился отсылать меня по всё более бредовым и надуманным поручениям. С глаз долой, как говорится, из сердца вон. Да он даже не дёргал меня целых четыре дня вместо двух, которые так щедро пообещал. Сперва я был счастлив и беззаботен, потом — взволнован и напряжён, а вот сейчас откровенно злился. Виделись мы теперь только на групповых вызываниях, а если и сталкивались ненароком вне кабинета с опостылевшими пентаклями Мендрейк, вздёрнув флагштоком нос, гордо проходил мимо.
И мне приходилось метаться по лондону — расклеивать агитационные листовки, собирать необходимые книги. Да я даже корреспонденцию его был теперь разносить обязан. Будто какой-то мелкий паршивый бес. Апогеем стал мой вынужденный полёт в Египет за благовониями, в Китай — за чаем и за зёрнами кофе в Венесуэлу.
Мендрейк прикладывал максимум усилий для того, чтобы держать дистанцию и ничто, кроме нашего последнего взаимодействия, не могло быть для того причиной.
Лавируя среди проводов электропередач, я медленно снижался над знакомой крышей особняка Мендрейка. Сегодня Нат никуда от меня не денется. Мы поговорим. Или я не Бартимеус Урукский. Пусть так и знает.
Стоило мне войти, как в нос ворвался невыносимо густой смрад — неотъемлемый признак Ходжа. Сам обладатель вони обнаружился на диване в просторном холле — закинув красные ноги на подлокотник, он деловито полировал свои колючки маленькой белой тряпочкой. Неподалёку, сидя за изящным стеклянным столиком, Аскобол пытался обыграть в карты Кормокодрана, но, судя по его недовольной морде, это ему как обычно не удавалось.
— О, Бартимеус! — Моё появление заставило присутствующих отвлечься от незамысловатых дел, и Аскобол приветственно поднял руку с зажатой между большим и указательным пальцем шестёркой пик. — Ты как раз вовремя.
— Успею посмотреть, как ты выполняешь фигуры высшего пилотажа в порядке карточного долга? — Приняв облик Китти Джонс, я занял последнее сидячее место. — Вы тут чего расслабились?
— Мы предвкушаем. — Изволил повернуться ко мне помидорного цвета рожей шипастый Ходж. (от колючего зада его облика она, хочу заметить, почти что не отличалась).
— Что?
— Свободу, конечно. Часок-другой — и мы наконец попадём домой.
Китти заинтересованно подняла брови:
— Я требую объяснений.
— А сам не догадываешься? — прицокнул синим копытцем только что проигравший партию Аскобол. — Ладно… Тут не говорить, тут показать лучше. — И махнул приглашающим жестом: — пойдём со мной. — Снедаемый недобрым предчувствием, я направился вслед за высокой фигурой джинна. Не выдержав, он раскрыл интригу уже на лестнице. — Если бы ты не летал невесть где, Барти, уже бы знал. Бедный Джон Мендрейк скоро отпустит всех нас домой.
Лестница закончилась. Я всё понял. Мы с Натом не виделись уже целых четыре дня.
— Что с мальчишкой? — Спокойствие стоило мне просто огромных сил.
— Да мне почём знать? — Аскобол деловито подёргал одну косичку. — Я вижу его ауру. А в человеческих болячках не разбираюсь.
— Тогда почему ты так уверен?
— А-у-ра, — клянусь, он это слово почти пропел, а через мгновение бросился вслед за мной по коридору: — ты куда? Бешенный что ли, Барт?
Мощные руки джинна заграбастали хрупкую Китти Джонс. Несколько раз дёрнувшись, я зашипел:
— Мы же все связаны контрактом. У нас приказы.
Аскобол хохотнул:
— Последний мой приказ от Мендрейка — хранить его покой и не мешать. Я его выполняю. Нарочно не врежу, но и не вмешиваюсь. И тебе не советую. Пусть покоится с миром.
Я не слушал. Вывернувшись наконец, попытался было рвануть ко входу в спальню Натаниэля. Аскобол загородил мне путь. Неописуемая смесь гнева, страха и отвращения исказила его лицо.
— Барти, да ты как-никак с гнильцой.
Я понимал. О, как же хорошо я понимал эту его реакцию. Будь на месте Ната другой хозяин, я бы сейчас с блаженной улыбкой ожидал счастливого момента его кончины. Но, увы, я и вправду размяк. Пусть когда-нибудь позже мне будет за это стыдно.
— Я сильнее. По хорошему прошу, Аскобол, уберись с дороги.
В спальне было темно, но темнота никогда не была для меня проблемой. Тихо ступая босыми ногами, я медленно прошёл вглубь просторного, душного помещения. Хозяин лежал, свернувшись комочком, под одеялом. Безвольное тело его дрожало. Аскобол был абсолютно прав — аура Ната медленно пульсировала глубоким багровым цветом, то разгораясь, то почти исчезая даже с седьмого плана. Максимум несколько часов, и все мы окажемся дома. И можно будет забыть об этом противном патлатом мальчишке вместе с его истинным именем, недовольным лицом и невыносимым характером. Рано или поздно другой хозяин разыщет моё имя в какой-нибудь пыльной книге. Но он уже не будет Натаниэлем.
Я просто стоял и смотрел. И думал. Дыхание Ната было прерывистым, хриплым, слабым. Мне не было нужды приближаться — даже на расстоянии я чувствовал, какой у мальчишки высокий жар. Отчего-то вспомнилось, как гнусаво он отдавал приказы, когда я в последний раз видел его в пентакле. Тогда меня это, кажется, позабавило. А вот теперь я нахожусь в шаге от свободы. И что мне делать? Самым правильным будет уйти, просто подождать, как Ходж, Аскобол и Кормокодран. Так бы поступил любой, любой добропорядочный дух. Но у мальчишки нет никого, кроме рабов и секретаря. Если он не проснётся утром, его министерскую должность займёт кто-то другой, и Джона Мендрейка быстро забудут все. Мальчишку же Натаниэля и вовсе никто не знает.
Я тяжело опустился прямо на прикроватный столик. Тот тихо хрустнул, но всё-таки оказался достаточно надёжным для того, чтобы выдержать вес хрупкого тела Китти.
В человеческих болезнях я, как и Аскобол, ничего ровным счётом не понимал, но ещё никогда прежде не видел у Ната даже простой простуды. Судя по всему, болел он редко, но если уж болел, то делал это основательно и всерьёз. Вся энергия волшебника уходила на удержание четырёх могущественных джиннов. Он контролировал нас, так что на то, чтобы справиться с болезнью в собственном теле, Натаниэлю уже не хватало сил. Он был не первым. Такое время от времени с волшебниками случалось.
Но что мне делать?
Если я попытаюсь отправиться за помощью в госпиталь, верные приказу, людей не пропустят Джинны. Можно попробовать отнести мальчишку. Но переживёт ли он полёт? А если придётся сражаться с Ходжем, Кормокодраном и Аскоболом? С одним из них я справился, а вот трое… трое мне совершенно точно не по зубам. Да ещё при условии тощего бессознательного балласта. Нет… Нужно…
Вспыхнув особенно ярко, аура Натаниэля вдруг исчезла. Исчезла совсем — всей своей сущностью я ощутил, как стремительно рвутся удерживающие меня нити. Мне стало легко, я был почти свободен, я почти слышал песню Иного места. Весь обратившись в зрение, я смотрел. Секунда, секунда, ещё одна… слабый отсвет. Едва заметный — мигнул, исчез. Ну давай, давай, Натти. Ещё немножко.
Он судорожно вздохнул — и я порывисто втянул воздух одновременно с ним. Тут же вскочил. У мальчишки жар. Что ещё я знаю? Потряс за плечи. — никакого ответа. Потряс ещё… без толку. Но чем-то же люди лечатся?
Вспомнилась тёмная пластинка, периодически мелькавшая на столе в кабинете Натаниэля. Точно. Таблетки. Где-то же должна быть аптечка, да?
Бросившись к шкафу, Китти Джонс принялась неаккуратно вываливать его содержимое прямо на пол — носки, трусы, какие-то записи, блокнот — всё без разбору летело в кучу. Флаконы, пузырёчки, галстуки… есть. Пакет. Я сперва суетливо разорвал плотную ткань, и лишь только потом увидел аккуратную застёжку. Не важно. Ладно. Вернувшись к постели, заглянул — и тотчас разочаровался. Как среди всех этих коробочек с непонятными названиями найти ту, которая нужна? И даже, если получится, как заставить хозяина это выпить?
Аура Натаниэля медленно угасала, таяла, а я, бестолковый раб, просто бессильно наблюдал. Мне уже было совсем легко. Связывающие узы едва-едва теплились, как и жизнь мальчишки. Он в буквальном смысле сейчас сгорал. Сердце билось всё медленнее и тяжелее — с трудом качая густеющую, вязкую кровь. В груди что-то хрипело и клокотало.
Опустив ладонь на плечо Ната, я с усилием перевернул его на спину, всмотрелся в лицо. Тяжело быть одиноким волшебником. И одиноким простолюдином. Да и одиноким джинном, пожалуй, тоже.
Облик сменился сам собой. Обратившись дымом, я окутал хозяина, словно саван. Сущность моя обнимала его, и объятья такого прежде не один человек не знал. Дитя воздуха и огня, я вбирал в себя смертоносный, ненужный жар, отдавая ему взамен самого себя, вливая по капле энергию в измождённое, хрупкое тело Ната.
Это было совсем не просто. Боль — вечная спутница на земле, — разгорелась с новой, опасной силой. Но хозяин… хозяин как будто задышал легче. А значит, я буду продолжать. Хоть когда-нибудь об этом и пожалею.
Нашёл себя спустя несколько часов грациозным котом, свернувшимся где-то под боком Натаниэля. Он больше не дрожал. Аура его светилась спокойно и мягко — так, как была должна. Хозяин спал крепким, здоровым сном и, немного повозившись я, в лучших кошачьих традициях, переполз на его мерно вздымающуюся грудь. В ней что-то всё ещё клокотало.
Моя возня видимо его всё-таки потревожила. Нат что-то тихо забормотал, пошевелился — я пулей вылетел из постели. Мне не хотелось быть пойманным и отвечать на его вопросы. Но и оставлять хозяина одного мне пока не хотелось тоже.
Когда Нат наконец распахнул глаза, я уже подтащил к кровати одно из кресел и тихо дремал, расслабленно сидя в облике Птолемея. (Мы, духи, не спим в человеческом понимании, но в моменты усталости можем погружаться в глубины воспоминаний. Ну, и сознание теряем нередко. Да).
— Бартимеус? Что ты здесь делаешь? — Заговорил-зашептал хозяин. Я безразлично пожал плечами:
— Разочаровываюсь.
— В чём? — Глаза Натаниэля были мутными, он медленно моргал, привыкая к жиденькому утреннему свету. Болезнь его не исчезла чудесным образом — лишь отступила на время, так что мальчишка был всё ещё очень слаб.
— В мечтах о свободе. Целую ночь караулил, а ты так и не помер, Нат.
Веки его слиплись, но он с усилием заставил себя снова открыть глаза.
— Так это был ты? — пробормотал глухо.
— Где? — Я любовался своими идеальными ногтями. Абсолютно ничего не знаю, знать не хочу и обсуждать не буду.
— Здесь. — Повозившись, Нат попытался сесть, и я тотчас на него шикнул:
— А ну лежать! — (Вот же мальчишка неблагодарный? Зря я старался, что ли?) — Ты почему никого не вызвал? В госпиталь почему не поехал, Нат?
— Не знаю. — Он смотрел на меня снизу вверх и почему-то улыбался. — Думал, само пройдёт.
— Само пройдёт…. — передразнил я. — А если бы ты помер?
— Не помер же…
Собственные ногти заинтересовали меня пуще прежнего. На них всецело сосредоточившись, я покивал отрешённо:
— Ну да, да. — И наконец не выдержал. — Чему ты улыбаешься?! — спросил-возмутился так строго, как только смог. В самом деле. Заставил добропорядочного джинна поволноваться. А мне, между прочим, и так несладко. Я, вообще-то, раб, угнетённый жестоким пленом.
— Да так… — медленно провёл языком по губам мальчишка. — Слушай, так пить хочется. Ты бы не мог принести воды? — И, когда я уже почти добрался до графина в углу, вдруг захрипел-закашлял.
Миг — и я нависаю сверху:
— Что, Нат? Что?!
Обличающий перст ткнулся в смуглую грудь Птолемея.
— Это был ты. — Я возмущённо фыркнул. Этот подлый мальчишка нагло притворился, а я повёлся. И теперь он смеет улыбаться прямо мне в лицо. В самом деле, какая дерзость… — Ты зачем на меня залез?
— Что?
— Я помню. Что-то мягкое. Это был точно ты.
— Да никогда! — Я с показным безразличием отвернулся. — Ты бредил, Сынок. Помирал, и бредил.
— Да нет же! — Донеслось в спину. — Ты можешь не юлить, Бартимеус, а?
— Я просто пытался тебя добить. — Вода показалась мне слишком холодной и, пропустив через пальцы немного жара, я отдал мальчишке тёплый стакан. Он тотчас едва не упустил его, такими слабыми болезнь сделала его руки. Пришлось держать самому. (И стакан — в руке, и мальчишку — за плечи).
Сделав всего несколько глотков, Нат устало повалился набок.
— Ты бы лучше поспал, сынок.
Он мерно засопел, но всё же ответил:
— Да. — Глубоко вдохнул, и на этот раз закашлял по-настоящему. Приступ длился целых несколько минут. Мальчишка хрипел, отчаянно пытаясь набрать немного воздуха в короткие промежутки и, задыхаясь, паниковал. Я положил горячую руку ему на грудь, вторую подсунул под спину и принялся медленно пропускать сквозь ладони лёгкий, приятный жар. Это помогло успокоить кашель.
Когда Натаниэль наконец уснул, мягколапый и, главное, тёплый кот снова уютно устроился рядом с ним, щедро делясь энергией, которой Нату всё ещё очень недоставало.
Где-то между третьим и четвёртым приступом кашля я вспомнил, что людям нужно, вообще-то, есть, и крепко задумался. Надолго оставлять мальчишку одного нельзя. Хватит, уже оставил. И как быть? Отправить за пропитанием Аскобола? О нет. Прислушиваясь к дыханию Ната, я прекрасно представлял, как теперь меня будут встречать собратья. Впрочем, какая разница? Мы никогда не питали друг к другу возвышенных светлых чувств. Нет. Я устал. Не стоит пока нарываться на неприятности. Значит, вылечу в окно и постараюсь придумать что-то своими силами.
Долго думать не пришлось. На крыше маялись дурью два беса-посыльных. Обычно Мендрейк отправлял их с письмами, но сегодня работы не было, и два полосатых карапуза распевали матерные частушки, пока одного из них не прижала к черепице огромная когтистая лапа уродливой гаргульи:
— Ты знаешь, кто я? — Из под лапы донеслось невнятное бормотание. Пришлось надавить сильнее. — Повторяю: ты знаешь, кто я?
— Б… Бартимеус.
— Неправильный ответ.
— П… прости… Бартимеус Урукский, Сакар-аль-Джинни, Рехит Александрийский, Нехо… — затараторил карапуз. Я позволил себе легонько его встряхнуть. Цыкнул недовольно:
— Да что ты мямлишь? Приставки «сиятельный» или «благородный» перед моим настоящим именем было бы вполне достаточно.
— П… прости…
Гаргулья немного пошевелила лапой.
— Может, тебя сожрать? — Бес испуганно пискнул и замер, покорный своей судьбе. Его напарник уже успел, обратившись голубем, перелететь подальше, и теперь наблюдал, потирая крылья. Кажется, отношения с коллегой у них не ладились. — Ладно. Я передумал. Имя?
— Бинг.
Гаргулья царственно кивнула.
— Хорошо, Бинг. Где хозяин еду покупает, знаешь?
Карапуз заметно повеселел. (не спрашивайте, как я увидел это. Бедолага был просто-таки размазан по черепице. Подавлен, скажем так, моим безусловным авторитетом). Но всё-таки продолжал противно пищать:
— Знаю, о сиятельный, великолепный, прекрасный…
— Заткнись! Отправляйся с напарником. — И я выдал ему список всех продуктов, которые в тот момент у меня получилось вспомнить, а потом прибавил максимально сурово: — справитесь, и, возможно, сегодня мне не захочется подкрепиться.
Когда хозяин проснулся снова, рядом с кроватью его ждал стакан тёплого молока, а я, сидя в кресле, задумчиво листал медицинский справочник.
— Поздравляю, сынок. У тебя бронхит.
— Спасибо. — Подняв руку, Нат сонно потёр глаза, и уставился на меня ошеломлённо: — постой-ка… Что?
— Бронхит — воспаление слизистой оболочки бронхов, которое проявляется в виде мучительного кашля, сопровождающегося…
— Да я не о том. — Приподнялся на локтях Нат. — Я знаю, что такое бронхит. Но ты всё ещё здесь… Почему? Я же не приказывал.
— Мне нравится наблюдать, как ты страдаешь, — захлопнул книжонку я. — Давай-ка без резких движений, Нат.
Проигнорировав, (типичный волшебник) он осторожно сел, (всё-таки не бесполезно моё лечение!) медленно перевёл взгляд с меня на стакан с молоком, и снова на меня, и на стакан опять. Спросил наконец:
— Это ты принёс?
— Да нет… — сделал невинные глаза я. — Так, один паршивый полосатый бес. — (И не соврал же). — Тебе придётся это выпить.
Нат замотал головой:
— Не хочу. Не надо…
Я угрожающе приблизился со стаканом:
— Ладно, сынок. Уговаривать не буду. Просто заставлю. — (Вообще-то я ему в сиделки не нанимался). Тяжело вздохнув, Мендрейк (вот, опять раздражает, значит Мендрейк), с видом мученика принялся делать мелкие глотки. Хорошо, хоть не спорил дальше. А-то я бы совершенно точно применил насилие в грубой форме!
Выпить много Натаниэль не смог — сдался уже после первой трети: — не могу, — сказал, и принялся отталкивать меня вместе со всеми добрыми намерениями. Никакой благодарности. Дохлый, а всё туда же.
— Тебе бы врача вызвать, — вернулся на кресло я. — Послушай старину Бартимеуса.
Впрочем, даже давая совет, я осознавал прекрасно, что он откажется. Для того, чтобы что-либо предпринять, мальчишке бы пришлось в первую очередь взаимодействовать с Кормокодраном и остальными, отменять приказы и давать новые, а в этом деле — одна ошибка, и весь мой труд насмарку. Так что лежать Натаниэлю здесь под моим присмотром, пока не наберётся сил. Куда уж деваться-то? Буду присматривать. Сам подписался. А мог бы уже блаженствовать в Ином месте. Вот я дурак…
— А всё же почему ты здесь? — снова нарушил блаженную тишину мальчишка. Я сделал вид, что не услышал. Пусть себе думает, что хочет. Я грежу о свободе, сплю, наконец… — Почему? Ты? Здесь?
— Почему? Почему? Благородный джинн отдыхает — не видишь, что ли?
Теперь игнорировать пришло время Натаниэлю.
— Ты же мог освободиться от меня навсегда. Подождал бы немного — и всё.
— Да я вот тоже об этом думаю. — Чтобы на что-то отвлечься, я сотворил маленький огненный шарик и перекатывал его из руки в руку, любуясь пламенем. — Может просто скажешь спасибо, Нат?
— Скажу. Если ты ответишь.
Но я не ответил. Играем в «молчанку», Натти. В конце концов, что я могу сказать? Я — раб, он — хозяин. Так есть, так было и будет дальше. Он так и останется благородным надменным волшебником, я — вероломным демоном. И это всё, что может связывать нормального человека с нормальным джинном. (А я, смею заметить, считаю себя нормальным).
Тем не менее, как только мальчишка уснул, грациозный пустынный кот свернулся клубком на его груди. Мне так было спокойнее, а ему, вне всяких сомнений, легче.
Так продолжалось ещё сутки. Несколько раз возвращался жар, с завидной регулярностью накатывал сильный кашель. Когда мальчишка просыпался, я ценой величайших усилий его кормил и развлекал забавными историями тысячелетней свежести, а, когда засыпал, продолжал лечение, чутко прислушиваясь своими огромными кошачьими ушами к его дыханию, хрипов в котором стало гораздо меньше. И так бы оно было и дальше, да только вот меня внезапно схватили за шкирку, поймав с поличным.
Если бы я не выкладывался, если бы не отдавал Нату свою энергию, если бы только на какую-то минутку, усталый, не задремал…
— Какого демона ты тут?
Нат обеими руками прижимал кота, лишая шанса на позорное отступление. Человеческие глаза смотрели с сонным изумлением, кошачьи — печально и возмущённо.
— Потому, что ты меня держишь!
— Я отпущу.
— Так отпусти.
— Отпущу.
— Отпусти!
— Только, когда ты объяснишься.
Я зашипел. Длинный пушистый хвост ударил по одеялу.
— Ладно. — (В конце концов, что дальше юлить-то?) И, глядя сверху вниз на Натаниэля, я заговорил: — Так мне проще лечить тебя, о неумолимый повелитель соплей и кашля.
— Чего? — (О да! Это выражение лица было неповторимо!). Он, схватив за шкирку, меня встряхнул. Кот недовольно фыркнул:
— А скажешь, нет? Ну всё уже, давай, отпускай меня. Тебе уже не нужно моё лечение. Ты и так слишком, я вижу, бодрый.
Но вместо того, чтобы поступить разумно и наконец отпустить кота, Натаниэль, вполне в духе волшебников, с абсолютно довольным лицом повернулся на бок. Я зашипел, плюхнувшись рядом с ним.
— Ты меня ещё долго тискать собираешься?
— Я сплю.
(вот же нахал малолетний!)
— Чего?
Тихое удовлетворённое сопение вместо ответа. Неужели и правда уснул? Или опять притворяется, проходимец?
Немного подёргавшись, я отвоевал себе чуть больше свободного пространства, и выпустил острые коготки. Никакой реакции. Клацнул зубами.
— Ты можешь не возиться? — Буркнул где-то над ухом Нат.
— Нет. Нет! Не могу! Я вообще-то… вообще-то… — И замолчал. (Что ж говорить? Он и так знает… ну, всё это: Сакар-аль-Джинни, Пернатый Змей… Только сейчас я, да, вполне себе материальный пушистый кот. И мальчишка, кажется, этому правда рад. Что с него взять? — ребёнок. Может, и правда полежать? Чем бы дитя ни тешилось. Отыграюсь ещё потом).
На следующее утро я таки-предпринял попытку выйти. Требовалось отнести в парламент заявление о болезни, уведомить работников госпиталя, купить препараты (мальчишка сподобился наконец выдать мне список нормальных лекарств. Своевременный такой — не могу просто. Я уже и без его подсказок отлично справился!) В общем, было у Бартимеуса снова много нудных, но очень полезных дел.
Прямо у лестницы меня поджидало трое джиннов отвратительного аромата, вида и настроения. Я послал им ослепительную улыбку, ускорив шаг. Ходж шагнул навстречу, с другой стороны угрюмо засопел огромный Кормокодран.
— Не так быстро, Бартимеус. — Аскобол окончательно преградил путь к бегству. Неприкрытая угроза в его голосе заставила меня приготовиться к хорошенькой такой драке. На плече циклопа всё ещё виднелся след от моего брошенного давече взрыва.
— Я спешу, ребята. Может, отложим выяснения?
(М-да… стоит признать… попытка изначально была провальной. Но я честно старался. Как мог… как мог).
Но, вопреки ожиданиям, никто из них так и не бросился в честный бой.
Один за другим сущность мою ударили три лёгеньких, хилых спазма, и это было гораздо более унизительно, чем какой-нибудь мощный, хороший взрыв. Если бы я был человеком, сказал бы: мне плюнули в лицо. Откровенно, три раза плюнули. Что ж, возможно, я заслужил. Сам поступил бы точно так же, сложись иначе. Но, конечно, всё так я не мог оставить. Не ожидавших бурной реакции джиннов подхватило и разметало в стороны. Как обычно колючее тело Ходжа вонзилось в стену, да так и осталось висеть на ней, а тучный Кормокодран грузно приземлился на антикварную вазу огромным задом. (И мне совсем, совсем не жаль. Ни вазу, ни Кормокодранов зад. Ни то, ни другое никогда особенной эстетической ценности не имело).
Я ещё успел послать воздушный поцелуй Аскоболу, прежде чем пришлось, увернувшись от его нешуточных молний, спешно уносить ноги и остальные воплощённые части сущности. А ведь мне ещё возвращаться сегодня… эх… Стоит, пожалуй, подкрепиться каким-нибудь жирным бесом.
Когда я вернулся, Нат что-то сосредоточено чиркал в большом блокноте, но, услышав мои шаги, с видом нашкодившего ребёнка сунул его под подушку. Поэму любовную пишет что ли? Надеюсь, не обо мне? Мало ли, какой у него после тяжёлой болезни сдвиг.
Я не стал задерживаться надолго. Во всяком случае, в зримом для Ната облике, но регулярно просачивался дымком в замочную скважину. Проверял. Мало ли, что без меня случится? Люди такие хрупкие… Тут-то и узнал, чем занимается мой хозяин. Высунув язык от усердия, Натаниэль рисовал. Получалось у него, надо сказать, неплохо. Впрочем, могло ли быть иначе? С пентаклями же у Ната проблем ни разу не возникало.
Вечером снова начался кашель. Приняв облик Птолемея, я заставил мальчишку выпить тёплого молока и, заняв уже привычное место в кресле, прикрыл глаза. Сегодня посижу здесь.
— Бартимеус.
— Что? — Мальчишка смотрел на меня, опираясь на локоть одной руки, а потом, видимо не придумав, как оформить дерзкую просьбу в хоть какие-нибудь слова, многозначительно постучал ладонью по простыне рядом. Я возмущённо отшатнулся. — Ещё чего?
— Ну ты же всё равно придёшь, когда я усну.
— С чего ты взял? — Нат неопределённо пожал плечами и постучал ещё раз. — Да ну… Ты понимаешь, что творишь? — Нат понимал. Потому зарделся и молча повернулся ко мне спиной. А ведь он прав. Я действительно ждал, пока он уснёт. А теперь вот сопит недовольно. Обиделся почему-то. С тяжёлым вздохом поднявшись, я легко сменил облик, и грациозный пустынный кот мягко приземлился на приятно пружинящий матрас. Повозившись, боднул мальчишку широким лбом. — Ну, и чего звал-то? — Какое-то время он просто внимательно меня разглядывал, а потом, подняв руку, аккуратно провёл сверху вниз по спине кота. — Ты что, раньше котов никогда не гладил? — Закушенная губа. Качает головой отрицательно. (м-да… однако. Хотя… У него, волшебника, букашки да бесы, да джинны ещё теперь. А вот домашнее животное — это вряд ли). — Только тискать меня не надо. Я вообще-то уважающий себя дух.
— Угу. — Подтащив меня поближе, он ткнулся носом куда-то в мою макушку — и замер. Наверное, задремал. Длинные нервные пальцы едва заметно перебирали мех. — А откуда ты берёшь свои облики, Бартимеус?
— М-мм… — кот недовольно дёрнул пушистым ухом. — Придумываю — и всё, — отмахнулся. — Спи. — Но мальчишка продолжил меня тормошить:
— Я тоже так думал. Пока ты не стал обращаться в Китти.
— Тебя это бесит, меня — радует. — Подняв голову, кот внимательно всмотрелся в лицо мальчишки. — Тебе что, скучно?
— Да. В смысле, нет, в смысле… мне просто интересно, Бартимеус. Один и тот же мальчишка, Китти, даже кот у тебя… одинаковый. Значит ты их знал?
(Ну уж нет. Я на такие вопросы тебе отвечать не буду).
С недовольным ворчанием кот слегка отстранился:
— Не будешь спать, я уйду.
Пальцы мальчишки напряглись:
— Бартимеус… Я спросил что-то не то?
— Да. — Пожалуй, отвечу правду. — Если джинн не хочет делиться с тобой своей историей, её ворошить не стоит. Это тебе, поверь мне, сынок, не нужно.
— Ладно… — (Ну вот. Опять расстроился. Что ж с ним делать?)
— Хочешь, про Соломона расскажу?
Нат заметно оживился:
— Конечно. Да. — И сразу прибавил: — А как тебя призвали в первый раз? И куда? И каково это было?
Коту пришлось легонько его куснуть.
— Ты вообще слушать будешь?
Так и повелось.
Каждый вечер Нат задавал вопросы. Какие-то я игнорировал, на какие-то, задумавшись, отвечал и, довольный, мальчишка, обнимая кота, засыпал под мои рассказы.
Он провалялся ещё неделю. Кашель наконец окончательно исчез, силы Натаниэля восстановились, и в одно прекрасное утро, нацепив костюм, он как ни в чём не бывало отправился на работу. Наблюдая, как его чёрный автомобиль медленно выруливает на проезжую часть, я думал о том, что с этого дня всё пойдёт, как прежде.
Так оно первую ночь и было. Даже Аскобол и компания, казалось, смирились с моим, почитай, предательством. Во всяком случае, мы нарочито друг друга не замечали — вооружённый нейтралитет в одном из лучших его проявлений. Как мне и нужно.
Я ночевал на крыше, пряча голубиную голову под голубиное же крыло. Натаниэль поправился, а это значит, что больше в моём присутствии необходимости нет. Я уже совершенно точно решил, что с этим кошачьим произволом пора заканчивать. Но, сидя в пернатом облике под неприятной моросью, чувствовал: чего-то определённо важного не хватает.
Утром мы встретились на коллективном вызывании. Я так и воплотился в пентакле усталым голубем. Нат глядел из своего круга совсем недобро. За время болезни он заметно отощал, и теперь любимый костюм смотрелся на нём в несколько раз хуже, чем было прежде. Из нагрудного кармана провокационной красной тряпкой торчал платок. Воспользовавшись всеобщим гвалтом, я произнёс:
— Ты выбрал самый большой для своих соплей? — (Натаниэль и вправду ещё гнусавил).
— Ты где был? — прошипел тихо. А взгляд-то какой тяжёлый. Даже подначку проигнорировал. И что ему ответить?
— Окстись, сынок.
Полная девица в зелёном платье, запнувшись, начала произносить сложное заклинание с начала, не без зависти оглянувшись на Мендрейка. Тот, сразу подобравшись, повысил голос:
— Внемли мне, Бартимеус, и трепещи!
Клянусь, я едва не расхохотался, таким дурацким в этот момент было его лицо. Но всё же сдержался. Прокашлялся, подбоченясь, (насколько может вообще подбочениться грустный усталый голубь).
— Внемлю, внемлю. А трепетать не буду. Ты — сопливый мальчишка, а я — благородный джинн.
Он гневно притопнул:
— Да что ты прицепился к моим соплям?
Короче, серьёзно мы в этом бедламе не говорили. А до позднего вечера я и вовсе был занят — целый взвод разнообразных духов отправили отстраивать обвалившийся ночью железнодорожный мост. Точнее как, обвалившийся — подорванный, конечно (в воздухе всё ещё потрескивали остатки магии), но для нашей работы причины значения не имели. Приказали восстановить — восстановим. Не такая уж и пыльная работёнка, в конце концов.
Когда я возвращался к особняку Мендрейка, мост уже стоял, как новенький. Могу не без гордости прибавить его к списку своих заслуг. Хоть в сравнении с роскошными замками и дворцами какой-то несчастный мост, признаю, смотрится мелковато.
И снова я предпочёл ночевать на крыше. Мы как будто поменялись ролями. Если ещё совсем недавно Мендрейк избегал меня, то теперь я всеми силами предпочитал избегать Мендрейка. Впрочем, в моём положении это было крайне сомнительно и, конечно же, бесполезно. Когда терпение Ната лопнет, он призовёт меня пентаклем, и старина Бартимеус уже никуда не денется. Если бы мальчишке только хватило ума оставить всё, как есть, забыть, переступить — и больше никогда к этой сумасшедшей неделе не возвращаться.
Ума, ожидаемо, не хватило. На третью ночь сущность мою потащили острые мелкие коготки. Быстро подавив любое сопротивление, заклинание швырнуло меня в Пентакль. Напротив, растрёпанный и угрюмый, стоял Мендрейк.
Вопреки обыкновению, он призвал меня не в кабинет, а в небольшую комнотушку при спальне, где не было ничего, кроме самых необходимых атрибутов для ритуала. Даже взглядом не за что зацепиться. Паршиво. М-да.
Я выбрал облик Птолемея — смуглого мальчика Египтянина в коротенькой юбочке, мальчика с тёмным, глубоким взглядом.
— Чего ты ко мне прицепился, Нат?
Он переступил с ноги на ногу, задумчиво потеребил ворот домашней рубашки, спросил наконец:
— Почему ты больше не приходишь?
Глупый какой вопрос. Скрестив ноги, я уселся прямо на пол в своём пентакле.
— А сам как думаешь? Ты выздоровел, вернулся к работе и больше не нуждаешься в помощи.
Он смотрел сверху вниз обиженно.
— Мне казалось: тебя всё устраивало.
Я отмахнулся небрежно:
— Тебе казалось. Взять хотя бы то, что сейчас я скован пентаклем и ты буквально силой заставляешь меня говорить с собой.
— Но ты же избегаешь меня иначе!
Я согласно кивнул:
— Избегаю, да. Потому, что это всё ни мне, ни тебе не нужно. Я раб, ты — хозяин.
— Нет. Вовсе нет. — Наверное, он даже сам не понял, чему возразил.
— Разве? — Я окинул внимательным взглядом границы круга. — Значит, по-твоему, я могу выйти?
Подняв руку, мальчишка быстро протараторил простую формулу подчинения. Я разочарованно вздохнул. Нет, ничего не изменилось. Всё осталось так же, как было раньше. Если бы он только доверился, если бы сделал шаг, я бы, возможно, даже не стал с ним спорить. Но двенадцать слов опустились цепью — и поставили точку. Натаниэль всё-таки выбрал силу.
— Теперь можешь. — Он, кажется, не заметил перемены в моём лице. Покорно перешагнув границу, ставшую теперь лишь меловой чертой, я проследовал за ним. В комнате мы оба замерли, вопросительно глядя то друг на друга, то на разобранную постель, то на единственное здесь кресло. Приняв решение, Нат уверенным шагом двинулся к выходу на Лоджию. Я возмутился:
— Куда пошёл? Хочешь опять заболеть? — И первым плюхнулся на кровать. Нат благоразумно уселся в кресло.
— Поговорим теперь? — Уж не знаю, каким ответом он счёл молчание, но спустя минуту продолжил сам. — Мне бы хотелось, чтобы ты приходил. — Эти противоестественные слова явно давались ему с трудом. Мальчишка смотрел в пол, пальцы нервно стучали по подлокотнику.
— Да? И зачем же? — склонил голову набок я. Нат закусил губу. (Интересно, что он сейчас скажет? Какую-то глупость наверняка).
— Не знаю. — (Ну вот. Что я говорил? Глупость! А покраснел-то как!) — Мне просто нравилось. — Запнулся. — Не заставляй меня говорить такие вещи, коварный дух!
— Кто ж тебя заставляет-то, сынок? Позволь-ка напомнить: ты меня сам только что вызвал. Разве нет?
— Да.
— Ну вот… Так скажи, чего хочешь от меня, хозяин, и твой верный раб выполнит в лучшем виде любой приказ. — Я откровенно потешался. Стоит как следует разозлить мальчишку. Пусть отошлёт меня куда-нибудь подальше и на дольше. А лучше — и вовсе в Иное место.
— Последнюю неделю ты прекрасно обходился без моих приказов. — Он вправду начал вскипать и это как будто прибавило ему смелости.
— Ты просто не мог приказывать. А теперь уж изволь. Это, между прочим, твоя работа. Давай. Сформулируй своё пожелание. Чётко, ясно, в деталях — как ты умеешь.
Мальчишка прокашлялся. Несмотря на серьёзный взгляд, лицо его казалось совсем несчастным.
— Ты же приходил сам.
— Приходил. Да. — Я принял излюбленную позу Птолемея, опершись подбородком о сцепленные пальцы. — А теперь не хочу. Тебе не остаётся ничего, кроме как связать меня контрактом. Так что давай. Я жду. Не стесняйся, формулируй.
Я надеялся, что всё на этом и завершится. Сейчас Нат немного позлится, помечет молнии — да и всё. Но он крепко задумался, а потом пробормотал неразборчиво:
— Я хочу, чтобы ты… спал?.. со мной?
Я, не сдержавшись, присвистнул.
— Так? — сквозь облик Птолемея на мгновение проступили соблазнительные черты обнажённой Китти. — Сынок, будь осторожен в своих желаниях. Я вероломный демон. Могу и превратно истолковать.
Мендрейк зарделся, фыркнул, смущённо отвёл глаза.
— Фу! Нет. Ты что? — ресницы и губы его дрожали.
— Что не так? — невинно улыбнулся я и, всё-таки приняв облик Китти, вытянул длинные ноги. — Смею заметить, ещё ни один из моих хозяев таких извращённых приказов не отдавал.
— Убери это, пожалуйста, Бартимеус. — Мальчишка пытался, но не мог отвести глаза. — Я не могу на это смотреть. — (Не правда. Китти очень даже привлекательна, как для во всех смыслах несовершенного человека). — Ты же прекрасно понял, о чём я говорю.
— Понял. — Снова возникший Птолемей деловито поправил юбочку. — Только ты, кажется, не понимаешь, чего просишь. Подумай, что бы сказали, узнав о таком, волшебники? Как бы они это назвали?
— Да никак. Не поверили бы. — На прикроватном столике стояла бутылка воды, и, быстро отвернув пробку, Нат судорожно сделал большой глоток. — А что бы сказали другие джинны? — Посмотрел дерзко, с вызовом. — Бартимеус, что бы они сказали, если бы узнали, как ты себя повёл?
Я беззаботно ухмыльнулся.
— А они уже сё сказали.
— И что?
— И все мы пока что живы. Но речь не о том, уважаемый Джон Мендрейк.
Выскользнув из его рук, бутылка шумно ударилась об пол. Склонившись, Натаниэль подобрал её, и как будто воспользовался этим, чтобы собраться с мыслями. Когда я снова увидел его лицо, выражение его кардинально переменилось. Он был спокоен и серьёзен, как человек, добровольно идущий к окружённому зеваками эшафоту.
— За всю мою жизнь, Бартимеус, ты — второй, кто обо мне заботился. Понимаешь?
— Понимаю.
— Не перебивай! Это риторический вопрос. Думаешь, мне говорить легко?
— Ладно-ладно, молчу-молчу…
Он гневно ударил свободной рукой о колено.
— Да дай же мне сказать. Ты меня с мысли сбиваешь, бездушный джинн!
— Я уже весь превратился в большое ухо.
— Нет… это невозможно, — закатив глаза, Натаниэль замолчал. В общем-то, всё, что нужно, было уже перед этим сказано.
— Послушай меня, сынок, — начал, выдержав долгую паузу, я, — Да, я сглупил и зачем-то тебе помог. Это был достаточно милый опыт. Но на этом всё. Больше ничего нет, не было и быть не может. Если хочешь, могу подарить тебе котёнка.
— Да не нужен он мне. — Он едва не плакал, держась только на жалких остатках гордости. — Дело в тебе, Бартимеус. Мне нравилось слушать твои истории. Мне нравилось, что ты был рядом. Именно, — понимаешь? — ты.
— Прежде, Натаниэль, — произнёс я глубоким, печальным голосом, — только один человек засыпал под мои рассказы. И он — единственный, кто действительно заслуживал этого.
Нат заинтересованно подался вперёд.
— И кто это был? Волшебник?
***
Колдовской огонь рассыпал причудливые блики, кружась под потолком в комнате Птолемея. Вернувшись с очередного полёта над водопадами (мне нравилось смотреть, как отражается закатное солнце в белёсом тумане бурных потоков стремительных быстрых вод), я застал хозяина, склонённого над пергаментом в свете одинокой, почти догоревшей свечки. Глаза Птолемея были красными, лицо осунулось от усталости, но он продолжал работать, не заметив даже, как слабое, дрожащее пламя свечки сменилось надёжным и ярким светом от моего огня.
— Хозяин, тебе не пора ли спать? — Вспрыгнув на стол, изящный пустынный кот легонько боднул Птолемея ушастой башкой в плечо.
— Да-да, конечно, Рехит, — он сосредоточенно водил пальцем по свежим строчкам. — Посмотри-ка сюда. Видишь? Я уже почти закончил параграф.
Пустынный кот недовольно вильнул хвостом.
— Твоя работа никуда от тебя не денется.
— Да нет же. — Хозяин наконец изволил обратить на меня взгляд своих тёмных глаз. И то только потому, что мой бок бесцеремонно загородил ему обзор. — Рехит, не мешай, пожалуйста.
— Не мешай, не мешай. — Аккуратно раздвинув свитки, папирусы и таблички, я уселся, глядя ему в лицо. — Тебе нужен отдых.
— Да. Да. Спасибо. — Смуглые руки ненавязчиво попытались отодвинуть кота подальше. — Я просто чувствую, Бартимеус, что должен закончить как можно скорее. Уже совсем скоро будет готово заклинание врат. К этому времени я бы хотел написать хотя бы половину. — Я зашипел, выгнув спину, и Птолемей вздохнул. — Не ругайся. Лучше расскажи, как полетал сегодня.
Я покачал головой.
— Это лучше увидеть своими глазами. Когда-нибудь я возьму тебя с собой, Птолемей.
— Когда-нибудь. — Он рассеянно, мечтательно улыбнулся. — Когда я закончу свой труд, мы улетим далеко-далеко, Рехит. — Вместо ответа я ткнулся в его ухо влажным кошачьим носом. Смуглые пальцы волшебника осторожно зарылись в шерсть. — Дай мне поработать ещё немного. — И он зевнул, не скрывая своей усталости.
— Птолемей, — меня внезапно осенило, — а хочешь, я расскажу, каково это, когда тебя вызывают в самый первый раз?
— Правда! Конечно хочу! — Мальчик заёрзал в нетерпении, сразу же потянувшись за пустой табличкой. — Я сделаю записи. Ты не против?
— Против, — коснулся его запястья я мягкой и тёплой лапой. — Я расскажу, если ты прямо сейчас ляжешь в свою постель.
— Но Бартимеус… Это же может быть важно! Я должен записать.
— Да-да. Это может быть важно. Но, если ты не ляжешь, я никогда этого не расскажу.
И, влекомый любопытством, Птолемей покорно потопал к своей постели. Я был доволен. Мальчика убаюкает мой голос. А завтра мы допишем параграф. И сделаем все заметки, которые он захочет. Главное — пусть отдохнёт сейчас.
Александрия утопала в объятьях ночи. Колдовской огонь давно исчез, сменившись приятным сумраком. Темноволосая голова мальчика египтянина покоилась на мягкой подушке, а рядом, свернувшись клубочком, тихонько мурлыкал пустынный кот. Он был доволен. Мальчику наверняка снился какой-то прекрасный сон, а джинн, смежив веки, мечтал о том, как однажды покажет ему все земные красоты, как однажды подарит весь мир ему — единственному человеку, которого Бартимеус Урукский беззаветно и искренне полюбил.
***
— Он умер, Нат, — просто сказал я, с трудом вырвавшись из пучины таких далёких, таких тяжёлых воспоминаний. — Я не сумел его спасти. А остальное уже не важно. Теперь Натаниэль смотрел на меня восхищёнными, широко распахнутыми глазами. Я буквально видел, как где-то в его голове рушатся глухие бетонные стены привычных, усвоенных с детства истин, но, когда он открыл рот, собравшись о чём-то спросить, я покачал головой: — Не надо. Помнишь, что я говорил тебе? Не стоит заглядывать в историю древнего джинна, если он сам не хочет её рассказывать. Там далеко не фиалки, поверь, малыш.
Настроение припираться и спорить пропало у нас обоих. Требовалось как-то разрядить обстановку, снова срочно вернуться, к комфортной для нас обоих манере общения. Ничего путного в голову не пришло, потому я просто поинтересовался:
— Так у тебя всё? Мне можно идти, хозяин?
— Да. — Он махнул рукой, но тотчас, встрепенувшись, добавил: — нет.
— Так да или нет?
— Нет. — Покинув кресло, Нат взобрался на кровать, уселся, подражая моей позе, спросил: — что такого сделал тот волшебник для тебя, Бартимеус?
— Ну я же просил…
— Сложно ответить?! — Не знай я Мендрейка, сказал бы, что он ревнует.
— Да. Нет.
— Так да или нет?
— Не важно. — Я отвернулся. — Во всяком случае, он ни разу меня не связывал. Он уважал меня. Чувство, которое тебе, дорогой мой Натти, непонятно и незнакомо. Он не заставлял меня делать то, чего я не хотел, он не держал меня насильно. Я был свободен. А ты приглашаешь меня к себе потому, что открыл для себя что-то новое — удобную, пушистую игрушку, ручного зверька. Ты, зовущий меня оберегать твой сон, полагаешься не на доверие, а на узы. Ты бы никогда, никогда не вышел из пентакля, не подчинив меня, хотя я бы мог оставить тебя подыхать от этих твоих соплей.
— Выйти из пентакля? — с сомнением протянул он. — Нет. Это невозможно. Нужно быть безумцем. Демон сразу же набросится, разорвёт… нет. Ты лжёшь.
— Вот-вот. — В голосе моём неприкрыто сквозила горечь. — Мы с тобой неплохо провели время, Нат. Согласен. А теперь дай мне какое-нибудь задание. А лучше — вообще отпусти домой.
— Не отпущу. — (упёртый тупой баран. Я же взывал к твоему здравому смыслу, к пониманию твоему взывал). — Я хочу, чтобы ты приходил.
— Я не хочу! Ты хоть представляешь, как это отвратительно? — все эти твои слюни, сопли, пот… Ты ещё и храпишь к тому же! — И я показательно отодвинулся на самый дальний край. — Не проси меня больше. И не зови.
Он всхлипнул-взддохнул подозрительно кротко:
— Ладно.
Уходя, я всей сущностью чувствовал, как сильно его обидел. Но мне, мне было паршиво тоже. Обратившись всё тем же усталым, унылым голубем, я так и не заставил себя взлететь. Медленно побрёл по земле, волоча за собою балласт бесполезных крыльев.
Разговор с мальчишкой разбередил тысячелетнюю рану, и теперь, похоже, прибавил ещё одну. Голубь тяжело переставлял лапы почти на месте. Я так и не успел показать Птолемею мир. Он видел Иное место, но так и не узнал, какой прекрасной была его собственная земля. Он знал названия всех существующих духов, но ни разу в жизни не видел снега.
Когда, бесшумно ступая по мягкому ворсу, пустынный кот прокрался в спальню Натаниэля, мальчишка сопел забитым носом, отчаянно прижимая к себе подушку.
Прыжок, и я щекочу его щёку шерстью.
Ощутив касание, он встрепенулся — руки вцепились в кота. Вздрогнув, отпустили.
— Прости… Привет. — Отвоевав удобное пространство между мальчишкой и одеялом, я улёгся на бок, расслабленно свесив с постели лапы. Чуткие человеческие пальцы нащупали ухо, зарылись в шерсть. — Почему ты всё-таки передумал?
— Ты противный волшебник. Но я, так уж и быть, готов потерпеть тебя. — С удовлетворённым вздохом теснее прижав кота, мальчишка тихонько хмыкнул:
— Злокозненный демон. — И размеренно засопел, шевеля дыханием шерсть на моём загривке. А я подумал, что когда-нибудь обязательно покажу ему, как красиво отражается закат в тугих водопадных струях. Я подумал, что этот мальчишка очень несносен, но всё же дорог. Прижимаясь кошачьей спиной к его мерно вздымающейся груди, я подумал, что, пожалуй, мы друг для друга — единственное лекарство от одиночества.
