Диалоги обо всём или Хроники Человечности

      — Взгляните сюда, сэр. Эта амфора была найдена в усыпальнице…       — Уважаемый, у меня есть кое-что особенное для вас…       — Посмотрите на эти пергаменты…       Отмахиваясь от назойливых продавцов, мы с Натаниэлем медленно брели по Магическому рынку. Я — в образе представительного молодого человека с аккуратными усиками над верхней губой и он со своей на редкость отталкивающей внешностью патлатой черноволосой вешалки для дорогих, откровенно безвкусных тряпок.       В Лондон пришла наконец весна. Я слышал её в заливистых птичьих трелях, в свежих, напоенных жизнью ветреных шепотках, в ласковом тепле, обволакивающем, окутывающем предвкушением пробуждения, возрождения, вдохновлённого желания созидать.       Даже меня вот на романтику потянуло. А я не склонен, не склонен. М-да…       Сегодня у Мендрейка был заслуженный выходной, посвятить который он решил то ли поиску древностей, то ли экскурсии под открытым небом, то ли просто прогулке в самой приятной (моей) компании. Во всяком случаи, пялился он вокруг с выражением счастливого спаниеля. Разве что пасть не разевал и слюнями на всё подряд не капал. Впрочем, я его понимал. Вечно занятой то спасением правительства, то, в этом самом правительстве, неблагодарным, пустым трудом, он ни разу не посещал даже простого продуктового рынка. Что уж говорить о базаре магических безделушек, часть из которых — откровенные подделки и просто хлам. Впрочем, если хорошо постараться, здесь-таки можно было отыскать что-то достойное, заслуживающее внимания если не спектром возможностей, то хотя бы увлекательной историей, аурой загадочной древности, духом минувших тысячелетий. Собственно, поиск чего-то такого, особо ценного, и был моим вторым на сегодня делом. (первое — охрана мальчишки, будь он неладен, если кто без моих подсказок не догадался).        На то, чтобы освоиться в толчее, Натаниэлю понадобилось совсем немного времени. Гораздо дольше он учился не реагировать на заманчивые выкрики продавцов. Его называли сэром, уважаемым волшебником и господином, что падкому на дармовое восхищение Мендрейку безумно льстило. Я всей своей сущностью ощущал, до каких высот взлетает его и без того раздутое самомнение. Ремня бы ему всыпать по-хорошему. В профилактических целях. А они… «уважаемый, господин»… слушать противно. Тьфу.        — Посмотри, посмотри туда… — подёргал меня за рукав хозяин. — Вон на тот кинжал. Он?..        — Бестолков и бесполезен. — Я едва не зевнул от скуки. — Ты можешь не трепать меня за каждым разом, хозяин, а?        — А вдруг ты что-то пропустишь? — Сквозь чопорную сдержанность министра пробился восторженный пятнадцатилетний мальчик.        — Кто? Я? — Не было пределов моим недовольству и возмущению. — Я Бартимеус Урукский, Серебряный Пернатый Змей, Н’Горсо Могучий, Нехо, Рехит Александрийский… Мне больше пяти тысяч лет, подвиги мои…        Он ткнул меня локтем:        — Да знаю, знаю.        — Но заявляешь, что Я могу что-то пропустить на этом паршивом рынке.        — Мне извинится?        — Ну… — молодой человек потеребил усики. — Ты бы мог попытаться. — И тотчас продолжил, видя, как подбоченился, постепенно вскипая, Джон. — Ладно, ладно. Смотри. Вон там, видишь медную сферу? В ней заточено несколько бесов. Они равны по силе и убить друг друга никак не могут. Такие сферы использовали для развлечения. Верхняя сфера скрывает вторую, из прозрачного стекла. Её вынимали, ставили на стол и ударяли молнией. Бедных бесов это так злило, что они тотчас затевали потасовку в своей тюрьме. Потешное зрелище для волшебников.        А вот для меня не очень. В обыкновенных условиях я бы подкрепился этой жирной бестолковой мелочью, но сейчас, прислушавшись, мог уловить стенания и мольбы. Вечное заточение много страшнее рабства, а этому потешному шару должно быть уже лет триста. Боюсь представить, каково находиться в нём. Нату игрушка тоже к счастью не приглянулась. Скривив недовольно губы, он потащил меня к следующему прилавку.        — А вот это, — ткнул пальцем я, — дудочка крысолова. Стоит в неё подуть, и проснётся дух. Своей песней он будет манить за собой всех мелких грызунов. Они сбегутся к волшебнику и тот безопасно очистит город. Такие дудочки были очень популярны в средние века. Но некоторые использовали их с противоположной целью. Однажды мне пришлось наблюдать, как один волшебник натравил таким образом полчище крыс на своего врага. Мерзкое было зрелище. Могу описать детальнее, если хочешь.        Хозяин скривился:        — Пожалуй, не стоит. — Экий он, оказывается, впечатлительный.        Настаивать я не стал.        — Ладно, как скажешь. Погляди-ка туда. Занятная вещица, — указал взглядом на золотую ящерку с глазками из чистой воды сапфиров. — Это… — и запнулся. Взгляд зацепился за предмет, лежащий неподалёку. Зацепился и, словно обжёгшись, спешно метнулся прочь. По моей сущности пробежал холодок застарелого ужаса. Почему она сохранилась? Как?        — Что? Что случилось, Бартимеус?        — Ничего. — Я поспешно схватил его за руку, намереваясь оттащить прочь, чего прежде без нужды никогда не делал. Но проклятый мальчишка всё-таки успел проследить за мной. Потянувшись, коснулся предмета. Я дёрнул настойчивее: — идём. Здесь ничего интересного. Я заметил кое-что примечательное вон там… — И ткнул наугад в самый дальний от нас прилавок.        Мендрейк слушать меня не стал.        — Расскажите мне об этой вещи, — привлёк внимание продавца тихой, но достаточно властной просьбой.        — Я сам расскажу, дома, — предпринял последнюю попытку я.        — О, это! — Плешивенький мужичёк в кричаще-красной куртке радушно улыбнулся Натаниэлю. — Потрясающий экземпляр. Очень редкая, древняя вещь. Ей не меньше двух тысяч лет.        — Больше трёх, — зашипел я себе под нос. Отнял руку. Отступил. Сколько же времени прошло. А я помню. Помню, как сейчас. И сущность противно ноет.        С почтительной осторожностью продавец снял предмет с витрины. Чёрная плеть с рукоятью потёртой кожи зловеще закачалась в его руках.        — Секрет создания таких плетей утерян давным-давно. Не исключено, что эта — единственный экземпляр, дошедший до наших дней. — О, этот плешивый торгаш совершенно точно знал цену своих товаров. — Её отыскали не так давно. Моим агентам потребовалось много времени для того, чтобы выяснить предназначение этой вещи.        — Так что же это? — Заинтересованный, Натаниэль был нетерпелив.        — Сущностная плеть, — произнёс я глухо.        — Да-да. — деловито кивнул плешивый. — Это крайне эффективный инструмент воздействия на непокорных духов. Очень жестокое, болезненное, мучительное наказание. — Он как будто получал удовольствие, упиваясь своими словами. Или теперь я был просто к нему предвзят? — Ею очень легко пользоваться. Она не требует особой сноровки или заклинаний, а так же привязки к конкретному демону. Волшебники древности нередко проводили с её помощью групповые наказания.        Мендрейк кивнул. Обернулся, сделал несколько шагов ко мне, и прочесть выражение его отвратительного лица я не сумел совсем.        — Знание моего истинного имени тебе не поможет. Так? — Его змеиный тон был на редкость мерзким. Он говорил почти мне в лицо так тихо, что только нечеловеческий слух позволял понять.        Какое-то время я сверлил его самым тяжёлым взглядом.        — Так, — выплюнул наконец.        — Поэтому ты оттаскивал меня. — Он утверждал и был, кажется, очень зол.        — Да.        — Почему? — Остротой и тяжестью его тона можно бы было колоть дрова. Я промолчал. Я промолчал потому, что мне не хотелось наговорить лишнего. Я промолчал потому, что живая память моей шальной молодости вернулась напоминанием о боли и вечном страхе. Глядя ему в глаза, я промолчал. Теперь у мальчишки было одно из самых жестоких орудий, какое только когда-либо создавалось. И шутки закончились. — Почему? — повторил Мендрейк.        — Страшнее этого только пламя.        Он кивнул:        — Хорошо. — И почему-то добавил с горечью: — но я тебя спрашивал не об этом.        Он даже не торговался. Спустя пять минут я с перекошенным лицом наблюдал, как мальчишка удовлетворённо примеряет покупку к своей руке. Если бы я был человеком, мог бы сказать, что к горлу моему подкатила желчь. Но я человеком не был. Я был рабом. Я — раб, волшебник Мендрейк — хозяин. И ничего другого априори не может быть. Он — не Птолемей. Никто не Птолемей. Я смотрел на него, он — на сущностную плеть, долгожданное орудие, какого ему не хватало для того, чтобы меня сломить. Я смотрел на него, и в сознании моём на всех семи планах билось одно: «предатель».        — Мы возвращаемся домой, Бартимеус. — Оказывается, голос у него ещё более мерзкий, чем я думал прежде. Проигнорировав, я продолжал стоять. — Идём, — повторил Мендрейк и попытался вцепиться в моё запястье. Я, сверкнув глазами, отдёрнул руку.        — У меня были тысячи хозяев, — проговорил, не скрывая ярости, — и только один, худший из них, использовал эту плеть.        — Идём домой, — в третий раз попросил-приказал Мендрейк. Я знал: здесь и сейчас — единственное время и место, когда я ещё могу показать характер.       — Ты так ничего и не понял, Нат, — выдохнул тихо. Пожалуй, за всё время нашего знакомства впервые — искренне. А потом, повернувшись к нему спиной, я быстро зашагал прочь. Словно раненный зверь, отгрызший попавшую в капкан лапу. На людях Мендрейк разбираться со мной не будет. Он вернётся домой. Он вернётся домой. Время, которое ему понадобится на это — последние минуты хотя бы частичной моей свободы.        Зайдя за ближайший угол, я расправил соколиные крылья, взмывая в небо.        Весна больше не вдохновляла и не пела. Рассекая облака с болезненным клёкотом, сокол бестолково кружил над городом.        Не так важно, как далеко я улечу. Где бы ни был, щупальца призыва меня настигнут — и я окажусь в пентакле, с Мендрейком наедине. И он отыграется за все милые шалости старого доброго Бартимеуса.        Нет, я совсем не боялся боли. Перетерпеть, вынести можно всё. Я оправлюсь, я залижу раны и буду, как прежде, сильным. Нечто другое невыносимо меня страшило. Я не хотел, чтобы этот чёртов мальчишка становился моим мучителем. О, как же сильно я этого не хотел.        Мальчишка медлил гораздо дольше, чем я ожидал. Возможно, собирался с духом, чтобы окончательно пасть в собственных и моих глазах, набирался смелости прежде, чем окончательно впасть в злодейство. А, может, просто разбирался с незамысловатым устройством плети. Но, как бы там ни было, а вскоре ястреб застыл в полёте, ощутив острые коготки призыва и, рассыпавшись в ничто за одно мгновение, я тотчас соткался в знакомом кабинете Мендрейка, окружённый богатством, роскошью и пентаклем.        У меня было достаточно времени для того, чтобы подобрать подходящий облик, но мудрствовать лукаво мне отчего-то не захотелось. Становиться Птолемеем, впрочем, не захотелось тоже. Даже тень чужого предательства не омрачит моих воспоминаний о единственном человеке, который был достоин моей любви. Нет, уж лучше пусть укол совести и вины испытает Джон. Я теперь даже мысленно не мог заставить себя называть Мендрейка Натаниэлем.        — Привет, — произнесла как всегда дерзкая, Нахальная Китти Джонс и, подбоченись, застыла в границах круга.        Хозяин сидел за столом, вписанным в центр пентакля и, даже услышав меня, не проявил никакой реакции. Сущностная плеть лежала на гладком лакированном дереве рядом с его рукой. Наконец рука беззвучно пошевелилась — хозяин аккуратно обхватил пальцами истёртую рукоять.        — А ведь это кожа раба. — Я говорил, потому что не мог молчать. — Присмотрись. Возможно, ты ещё увидишь остатки татуировок. — Голос мой голосом Китти не был. Наблюдая, как Мендрейк медленно поднимается, я подбодрил-подхлестнул его: ну же, смелее, Нат. — Хозяин стиснул зубы, веки и кулаки. Я, конечно, заметил это. — Давай, — продолжил, — тебе остался последний шаг, чтобы стать мужчиной. И настоящим гадом. Настоящим волшебником. Ты же об этом всегда мечтал? — Плеть свистнула в воздухе, высекая дрожь памяти где-то внутри меня. Но ничего не произошло. Мендрейк только лишь взмахнул ею, не применяя силы. Не уж-то не разобрался? Да нет, вряд ли. Надеяться на это было бы очень глупо.        Второй короткий взмах, тихий свист.        — Что ж ты так сжался, великий Бартимеус? — А сколько яда, сколько яда… не захлебнись, сынок. — Что ж ты позорно сбежал с базара?        — Рожа твоя, хозяин, окончательно опостылела. — Я был самоубийственно дерзок. Знает ли мальчишка, что, не рассчитав силы, может уничтожить меня на месте?        — Ой ли… — откликнулся Джон. И отвернулся. И замолчал. В неподвижности его спины я не мог прочесть никаких эмоций.        Время тянулось, ничего не происходило. Не выдержав, я начал беспокойно ёрзать. А что, если мальчишка сейчас ошибётся? Что, если хотя бы пальчик высунет из пентакля? Что ты сделаешь, Бартимеус? Что ты сделаешь, Сакар-аль-Джинни, Рехит Александрийский? Как ты тогда поступишь, Пернатый Змей?        — Почему? — небрежно обронил наконец Мендрейк. — Почему? — пронзил меня цепким взглядом. — Почему ты повёл себя так, Бартимеус?        Я утробно, демонически жутко расхохотался.        — Потому, что я знал, Сынок. Я точно знал, как ты поступишь. Все вы, волшебники, одинаковы. Моё неповиновение было тебе костью поперёк горла. И я конечно же понимал, дорогой мой Натти, что ты зубами вцепишься в возможность найти на меня управу. Так оно и вышло.        — Ты трус.        — Возможно. — Я скрестил на груди руки Китти. У меня было целых семь планов мышления, чтобы обдумать свои следующие слова. — Ты прав, Джон Мендрейк. Я трус. Я боялся в тебе разочароваться. Если бы ты оказался в моей власти, я бы не смог убить тебя, хоть ты и заслуживаешь этого, волшебник. Но ты ничего не понял. Ты разочаровал старого доброго Бартимеуса.        А потом мальчишка коротко всхлипнул вздохнул — и, не произнеся ни слова, покинул защитный круг. Шаг его был быстр и лёгок. Подняв руку с зажатой в ней рукоятью плети, он склонил голову набок, глядя в мои глаза — они, как и голос, Китти Джонс не принадлежали тоже.        — Это ты ничего не понял, Бартимеус Урукский, Сакар-аль-Джинни, Рехит Александрийский, Ваконда алгонкинов, Н’Горсо Могучий, Нехо, Серебряный Пернатый Змей. — И, закусив губу, он замахнулся. Пальцы разжались. Сущностная плеть упала к моим ногам. — Если бы я хотел, поверь мне, давно бы нашёл на тебя управу. Ты бы вполне мог проводить выходные, заточённый в железном кубе, серебряной шкатулке или скорбном шаре. Но ни разу, ни разу за всё это время я против тебя силы не применял. Хоть иногда ты этого и заслуживал. — Отвернувшись, он побрёл к своему столу. Шаг его был тяжёл, как будто в сказанные слова он вложил все силы и собственные ноги были теперь для него неподъёмной тяжестью. — Я купил её потому, что такие вещи существовать не должны. Я видел твоё лицо, Бартимеус, и я подумал: если что-то настолько тебя пугает, значит это что-то и вправду ужасно. Если бы я не забрал её, какой-то другой волшебник нашёл бы лучшее применение этой плети. А теперь забирай её и делай, что хочешь. Как закончишь — возвращайся. Я отпущу тебя. Покончим наконец с этим.        На всех семи планах моего сознания не нашлось ни одной мысли для того, чтобы ему ответить. Тёмная мощь древнего артефакта лютой злобой пронзила сущность, когда, склонившись, Китти Джонс медленно подняла его. Я нарочно кашлянул и, нарочно, не меняя облик, пошёл пешком, создавая вокруг себя непозволительно много шума. Но Натаниэль как будто уснул за своим столом. Безвольно раскинув руки по подлокотникам, он сидел неподвижной статуей, смежив веки.        Какое-то время я стоял у двери в раздумьях. Смотрел на мальчишку — нескладного, тощего, патлатого мальчишку и почему-то только сейчас заметил, как черны круги под его глазами и как часто бьётся жилка на бледном лбу. А потом я подошёл к нему, протягивая раскрытую ладонь Птолемея.        — Мне стоит извиниться, Нат?        Он распахнул глаза, поморгал с минуту сначала на меня, а потом на мою ладонь.        — А ты хочешь? — хрипло спросил, волнуясь. Я красноречиво пожал плечами. Тонкая, холёная кисть взметнулась, бледные пальцы встретились со смуглыми. — Но ты всё равно злокозненный, подлый демон, — с облегчением выдохнул Натаниэль. Подрагивающая рука его сжимала мою так крепко, что, не меняя облик, я бы сумел вряд ли её отнять. Пришлось отращивать третью для того, чтобы ласково щёлкнуть его по носу:        — А ты — противный волшебник, Натти, — широко улыбнулся я и добавил уже серьёзно: — отпускать меня будешь только на выходные.