***
Мендрейк был зол. Но настолько же, насколько он был зол, Мендрейк был разочарован, и это мнилось ему много более устрашающим. Злость, она преходяща — развеется дымом, исчезнет, убаюканная привычной рутинностью, а разочарование… это почти что вечно. Угнездившись однажды в сердце, оно больше никогда не уступит своих позиций. И будет глодать, глодать… — Мне не нравится твой угрюмый вид. Давай раздобудем для тебя кофе? И шоколад. Хочешь? — вцепились смуглые пальцы в рукав Мендрейка. — Ты знаешь, что шоколад был в почёте ещё у Ацтеков? И кровавые омовения. Это не миф. Считалось панацеей. От всего на свете. Как насчёт?.. Джинн болтал без умолку, дёргая и тормоша Мендрейка, но тот его слушал с большим трудом. «Вы кичились своим могуществом, Мендрейк, а когда дело дошло до по-настоящему важных, судьбоносных дел, поджали, как шавка, хвост», — набатом бились в голове Натаниэля обидные, злые слова коллег. Он отказался содействовать, он отказался участвовать. И теперь его заклеймили едва ли не предателем. Вероломным, трусливым, подлым… Ситуация пока не достигла ушей Деверокса, но рано или поздно это случится, и стремительное падение Мендрейка не сможет уже задержать ничто. В нос ткнулась красная пластиковая трубочка. Несколько раз моргнув, Натаниэль увидел сперва шапку взбитых сливок, из которой, собственно, вышеупомянутая трубочка и торчала, картонный стаканчик «Intense coffee», смуглую руку, этот самый стакан держащую, и наконец всего Бартимеуса целиком. — Взбодрись-ка, Нат. — Сегодня Джинн не выглядел Птолемеем, но в облике его всё равно угадывались отдельные черты — быстрые, внимательные глаза, волосы, кожа, родинки на шее… За месяц, минувший с их памятного полёта, Натаниэль несколько раз пытался расспросить джинна о Птолемеусе, но всегда натыкался на болезненно холодное отчуждение, и даже облик египетского волшебника Бартимеус использовать практически перестал. Воплощаясь иногда в пентакле, он как будто по привычке создавал его на одно мгновение — и тотчас смазывал, становясь то счастливым бизоном, познакомиться с которым Натаниэль однажды уже имел удовольствие, то хомячком переростком, а то и вовсе, забавляясь, перебирал представителей фауны от мала до велика — мошки, собачки, птички, летучие мыши, какие-то жабы, лисы… да он даже курицей обратился однажды — толстая рыжая квочка с деловитым видом прогуливалась по рабочему столу Мендрейка, кудахча и отвлекая. А вот Птолемей исчез. И Китти исчезла тоже. Последнему Натаниэль, впрочем, был несказанно рад. Его всё ещё до безумия грызла совесть. Красная трубочка нетерпеливо качнулась. — Ах да… Прости. — Натаниэль осторожно перехватил стаканчик. Горячая рука джинна прежде не давала ему остыть. — Спасибо. Я и не заметил, как ты его раздобыл. Задумался. — Ты и этого не заметил… — И Бартимеус красноречиво помахал перед носом Мендрейка его же собственным бумажником, а потом демонстративно небрежным жестом сунул в его карман. — Вернул, где взял, — пояснил. И чуть-чуть подтолкнул: — Идём. — Куда? — Натаниэль с тупой покорностью сделал шаг. — Да куда угодно. — Как всегда кипящий энергией Джинн требовал хотя бы каких-то действий. Для него даже минута покоя была мучением — это Мендрейк уже чётко успел усвоить. Потому без возражений направился вверх по улице, медленно поцеживая крепкий, сдобренный мёдом кофе. Ему положительно требовалось отвлечься, переключиться на что-то, что не разъедало бы противоречием изнутри, банально сбежать от собственных терзаний. Мендрейк осуждал правительство, смел презирать людей, среди которых был самым неопытным, самым юным. Он не мог бы сказать, в какой именно момент прежние кумиры обратились сперва в конкурентов, потом — в ничто, а теперь и в объекты его, Мендрейка, крайнего недовольства. Возможно, так на него повлияло близкое общение с Бартимеусом? Впрочем, нет. Наверняка нет. Даже не так, точнее. Бартимеус, конечно, был невольной причиной и частью этого, но какое-то сомнение… оно подтачивало Натаниэля с самого начала, с того ужасного дня, когда Лавлейс загнал всех их в огромный пентакль и сильные мира сего, великие люди стали кучкой дрожащих тараканов с карающей тапкой занесённой над ними рукой Рамутры. И вот теперь идеалы рухнули. В правительстве не было ни одного человека, который мог бы заслуживать хотя бы уважения Натаниэля. И не было смысла и дальше карабкаться по этой карьерной лестнице. Не было смысла класть себя на алтарь служения империи, у руля которой стояли такие люди. От этих мыслей попахивало изменой. Просто-таки за версту разило. Находя в них некое успокоение и принятие, Натаниэль в тоже время люто себя презирал за них же. Требовалось что-то менять. Но что? И как? — Я тут подумал: раз ты устроил себе внеплановые выходные, не вытащить ли тебя куда-нибудь? — Бартимеус… — Натаниэль с искренним теплом улыбнулся Джинну. Как же своевременно прозвучал его вопрос. Даже не важно, какой. Главное: он выдернул Мендрейка из круговорота внутренних терзаний и размышлений. — Эй, не смотри на меня так. — Как? — Как влюблённый пекинес. — И он выкатил глаза, скорчив гримасу на грани неудержимого смеха и откровенного неприличия. — Вот как-то так. Брр. — А что ты спрашивал? — О-о… Повторяю для особо внимательных. Тело твоё в Лондоне залежалось. Могу его куда-нибудь отнести. — Да? — Натаниэль приободрился, но тотчас скуксился. — Никак, Бартимеус. Если я сейчас ещё и из города исчезну, быть беде. Мне лучше оставаться на виду. Иначе меня обвинят в измене. А это Тауэр. — М-да… Ну… в таком случае могу предложить только активный досуг. Можем повалять дурака, поплевать в потолок, покурить бамбук, попинать… эй… я только вошёл во вкус! — Возмущение это стало следствием чувствительного тычка в бок, коим Натаниэль наградил бартимеуса. — Знаю я, что ты там хотел попинать. — Вздохнул. — Пока пинают только меня. Во всяком случае, скоро будут. — Не будь пессимистом, надейся на лучшее, — отнял опустевший стаканчик Джинн, проходя мимо ближайшей урны. — Глядишь, твои скудоумные коллеги полягут смертью храбрых от того, что вызовут и всем будет… — принюхался, остановился, сощурившись, втянул воздух уже медленно, произнёс глубоким, серьёзным тоном: — слышишь? — Что? — Невольно проникся внезапной переменой Натаниэль. — Дым. Что-то горит.***
В первые минуты мальчишка бы и не смог услышать — слишком слабым было его человеческое обоняние в сравнении с моим. Но даже меня скорее привлёк не запах, а некое необъяснимое возмущение, всколыхнувшее все планы одновременно. Что-то случилось. И это что-то явно не сулило добра. А потом мы внезапно увидели пламя. Оно вспыхнуло неестественно резко, рванулось к небу… (так бывает, если орудует сильный джинн. Какое-нибудь качественное инферно или прямое стихийное воздействие, а, может, элементали). Я буквально всей сущностью ощутил языки жара, объявшие огромное строение нового типа невдалеке от нас. То был торговый центр. И в нём определённо началась паника. На какое-то мгновение я задумался. Там, в пылающем здании, сейчас люди. Много, много людей — несколько сотен, наверное, наберётся. С другой стороны, это меня не касается. Мой хозяин в безопасности, я тоже… Но что-то грызло. Мальчишка стоял — разом ссутулившийся, осунувшийся, бледный. Стоял и смотрел через улицу. (любуется фаер-шоу?) Губы его шевелились. Что-то явно было не так. Воздух пронзили первые крики ужаса. Вскоре их сменит боль. Я могу помочь. Я не связан пентаклем. Но я смотрел на мальчишку. По закостенелой рабской привычке я ждал приказа. Обняв себя за плечи, Нат стал медленно раскачиваться из стороны в сторону и даже как будто тихонько всхлипывать. А потом на негнущихся ногах восковой фигурой побрёл вперёд. Шаг, второй… (Этак весь Лондон сгорит, пока он пересечёт хотя бы вот эту улицу). Я загородил мальчишке обзор. Крепко стиснув, с силой встряхнул за плечи: — Мендрейк! Мендрейк! — Миссис Андервуд. — Нат… — Я пытался всмотреться в его медленно моргающие глаза. — Миссис Андервут. (Ну понятно… мальчишку замкнуло на ту самую памятную ночь, когда мы едва унесли ноги от Джабора. Погано как…) Красный отпечаток расцвёл на бледной щеке Натаниэля. Голова его качнулась, взгляд прояснился. Если сейчас мальчишка неправильно истолкует этот мой удар, придётся тебе, Бартимеус, познакомиться с испепеляющим пламенем. Оно же — бедственный огонь. Но от этого как-то вообще не легче. Нат истолковал всё верно. Встряхнулся, избавляясь от призраков прошлого — и бодрым аллюром ринулся на амбразуры. Я поймал его отросшими когтями: — Куда попёр? — Там люди! — Угу. — (Почему у меня получился такой довольный тон?) — Они же умрут! — Ага. — Мальчишка порывался бежать, но я заставлял его оставаться на месте. — Я властен над этой стихией. Разберусь. Ладно? — Кивок в ответ. И вот я уже лечу вперёд, обратившись соколом, но, так и не успев набрать скорость, резко торможу, смешно загребая крыльями. — Стой, где оставил. Не лезь. — С упрямством осла мальчишка отрицательно тряхнул гривой. — Ты сможешь потушить пламя мгновенно? — Нет. — Тогда я иду туда. — Чего-о? — Не спорь…***
«The rose of Landon» был одним из недавно завершённых проектов — грандиозное здание, возникшее на месте устаревших убогих построек, что уродовали некогда облик столицы одним лишь фактом своего существования. Воздвигнутый в соответствии с новейшими архитектурными технологиями, этот воистину впечатляющий торговый центр мог по праву называться гордостью, украшением города. А теперь пылал. Огонь разгорелся мгновенно, ярко, будто кто-то щёлкнул невидимым выключателем. Натаниэль смотрел — и не мог отвести глаза. Хищные оранжевые языки плясали за матовыми стёклами, и там внутри… там внутри, запертые вместе с ними, кричали люди. Медленно, с огромным трудом Натаниэль заставил себя моргнуть, но даже под сомкнутыми веками пламя продолжало свой первобытный танец. Точно такое же пламя, как-то, что пожрало миссис Андервуд. Точно такое же пламя, в котором некогда погибла вся его, Натаниэля, маленькая, никчёмная жизнь. Он как будто разделился на две противоположные части. Рассудительный Джон Мендрейк думал, что вот-вот сработают сирены пожарной безопасности, и люди хлынут тремя потоками из трёх имевшихся в здании выходов, а испуганный, дрожащий Натаниэль видел шакалью голову и человека с ужасающе красной кожей. Люди не выйдут. Никто не поможет им. Так, как не помогли миссис Андервуд. Натаниэль бессилен. При нём нет слуг, которые могли бы подчиниться. А Бартимеус… Бартимеус позволил миссис Андервуд погибнуть. Позволил… Значит и тут… и тут… Никто и вправду пылающего здания не покидал. Мендрейк со своей стороны видел: пламя надёжной стеной перекрывает все возможные пути и догадывался, что вне поля его зрения всё выглядит точно так же. И стоял. И просто не знал, как быть. Миссис Андервуд погибла. Погибла в пожаре. В пожаре погибло всё. Пламя не остановить. Пламя… Резкая, хлёсткая боль. Чёрные глаза напротив с каким-то напряжённым, настороженным ожиданием, тенью испуга на самом дне. Натаниэль отчаянно тряхнул головой. Щёку саднило — у этого облика джинна определённо хорошо поставленный удар. Но нужно идти. Нужно… — Куда попёр? — и когти, вцепившиеся в плечо. — Там люди! — несколько раз дёрнувшись, возмутился Натаниэль. — Угу, — было ему ответом. А какой тон, какой тон… нет. От джинна ждать помощи бесполезно. Человеческие жизни ему безразличны наверняка. Но Натаниэль всё равно продолжил: — Они же умрут. — Ага. — И, спустя мгновение: — Я властен над этой стихией. Разберусь. Ладно? — Мендрейк только и сумел, что кивнуть в ответ. Кажется, он снова недооценил Бартимеуса и в любой другой ситуации наверняка бы этим его обидел. Не скрываясь, молодой человек обратился соколом. Что он собирается делать? Что-то внутри беспокойно ёкнуло. Нельзя оставаться в стороне. Но, стоило сделать шаг, как джин, остановившись, тотчас взглянул недобро: — стой, где оставил. Не лезь. — Ты сможешь потушить пламя мгновенно? — Нет. — Джинн бил крыльями на месте. Натаниэль явно его задерживал. — Тогда я иду туда. — Чего? — Птица выказывала недовольство каждым своим пером, но Натаниэль, кажется, понял, что должен делать. — Не спорь. — И размашистым, чётким шагом двинулся через улицу. — Пламя — тебе. На мне — люди. Дай мне щит. — Он говорил короткими, рваными фразами в жуткой спешке. — Нат, — Шикнул в ответ: — Пожалуйста. — Времени уговаривать джинна не было. — Я всё ещё твой хозяин. — Птицу эти слова нисколько не впечатлили. — В твоём щите со мной ничего не случится. И вдруг сокол почти что ударил его в лицо, из стороны в сторону заметался. — Будешь меня слушать. — кивок. — Во всём. — Кивок. И последнее, совсем тихо: — будь осторожен, Нат.***
План мы сообразили быстро. Окружённый моим щитом, Мендрейк ворвался в здание чёрным призраком (в этом неизменном своём костюме и с длинными волосами он никаких приятных ассоциаций не вызывал), — сквозь вынесенное лёгким взрывом стекло витрины. А я потянулся к пламени. Родная, привычная мне стихия откликнулась, подалась, стихая — и тотчас же вспыхнула с новой силой. Кто-то тягался со мною силами. Кто-то, у кого этих сил было гораздо больше. Однако же, ни на одном из планов я ничего необычного не видел. Впрочем, вполне вероятно, виной тому было само проклятое здание — меня мутило от того количества железа, которое было в его конструкции. Но я попытался опять. Неудача. Снова. — Не могу. — вернулся к мальчишке. — Что? — Он, окружённый толпой хнычущих и вопящих людей, парочкой бесов и даже одним тупым фолеотом, поднял лицо ко мне. — Не могу потушить. И, — пренебрежительно щёлкнул клювом, — вся эта мелочь на втором плане, пожалуй, тоже. Это всё описывать долго. А происходило секунды. — А только один проход? — Не знаю. — Птица с сомнением дёрнула правой лапой. — Растянуть щитом? Пробую. Кажется, да. — Держи. — Улыбнулся и стал серьёзным. — Без паники. Не толкайтесь. Пламя подступало со всех сторон. Враждебное, поддерживаемое потоком чужой энергии, оно то и дело тянуло хищные щупальца то ко мне, то к вялым потоком текущим сквозь образованную моим щитом арку людям. Натаниэль надрывал глотку, кого-то поддерживал, кого-то — подталкивал, и всеми силами пытался предотвратить образование почти неизбежной давки. Кашляя и задыхаясь в дыму, люди то и дело порывались снести Мендрейка. Мой щит не подвёл и тут. Живой безопасный коридор пульсировал, сжимаясь и разжимаясь — у меня не хватало сил. Лапы и крылья дрожали от напряжения. Что-то незримое приближалось. Бывшие здесь бесы это что-то с ясностью ощущали тоже — они ёрзали и подпрыгивали над плечами своих хозяев. Наблюдение за их панически мечущимися хвостами немного отвлекало меня от внезапно возросшей боли. А потом всё закончилось. С тихим хлопком коридор превратился в точку. сокол, будто подстреленный, рухнул вниз. Пламя, немного съёжившись, отступило, и из этого пламени неторопливо выплыло нечто. С седьмого по четвёртый план это была обременённая шестью головами крылатая тёмно-зелёная тень, а на всех остальных девочка-ангелочек — светлые кудряшки, фарфоровая кожа, пухлые губки, платье… слишком человеческий, слишком реальный облик. Ничего демонического. Ни одного изъяна. Тем не менее, это была афритша. И когда-то нам с ней доводилось работать вместе. Но вся же я не поспешил здороваться. Неподвижный комок перьев напряжённо замер на гладком полу, выжидая и думая. Люди продолжали галдеть и толкаться. Удачно воспользовавшись моим щитом, Нат по одному крепко прижимал их к себе и быстро выталкивал прямо сквозь стену пламени. Не могу сказать, что это было умно (всё-таки я защищал его), но по крайней мере в безопасности они оказывались с минимальными повреждениями (лучше отделаться опалёнными бровями и волосами, чем оказаться наедине с афритом, намеренья которого неизвестны). Девочка-ангелочек доплыла-дошагала до группки жмущихся друг к другу подростков. Пухленькая ручка поднялась, стиснула подбородок прыщавого рыжего парнишки. Мгновение — и второй, и третий, четвёртый, пятый… Переходя от человека к человеку, Науатль заглядывала в глаза. Это было так похоже, так похоже на… Один за другим люди срезанными колосьями оседали вниз. Науатль что-то искала и, не находя, уничтожала всё на своём пути. Но откуда она взялась? Ладно. В любом случае, лучшее, что я могу сейчас сделать, взять Натаниэля и свалить отсюда как можно дальше. Поиграли в героев, да и хватит. Кому могли мы помогли. Достопочтимое британское правительство рано или поздно отреагирует на опасность и устранит её. Так я и раздумывал, так себя и утешал, медленно, но верно продвигаясь прямо навстречу афритше (такой дурак). — Что-то потеряла, Науатль? Девочка-ангелочек обернулась, кудряшки взметнулись, глаза расширились в невинном девичьем изумлении. — Ихуикатл? А вот и моё ацтекское имя вылезло. Я не слышал его с тех пор, как воинственные испанцы уничтожили его вместе со всеми возможными записями и моим тогдашним хозяином в придачу. Я, впрочем, не очень-то и жалел. Не могу назвать ацтекский период моей истории хоть сколько-нибудь достойным того, чтобы его запомнили. В тех годах не было ровным счётом ничего примечательного. Большую часть времени я был вынужден руководить небольшой группкой безмозглых фолиотов и возиться на чинампах, обеспечивая Теночтитлан разнообразной снедью. А в такой работе, смею заметить, нет места ни героизму, ни мало-мальски достойным моей благородной натуры подвигам. — Ихуикатл… — повторила афритша почти что с нежностью — голос-колокольчик её звенел. — Как давно я тебя не видела. — Да-да… — Комок перьев немного поднялся над полом и приосанился. — Неожиданная встреча, Науатль. Так (позволь повториться с вопросом), что ты потеряла здесь? Девочка смахнула с лица кудряшки — донельзя милый, какой-то по-детски неловкий жест, абсолютно не вяжущийся с истинным обликом демоницы, но впрочем прекрасно подходящий её характеру. Я помнил, как она появилась впервые. Не в моей жизни, а вообще на земле — маленькая, растерянная, даже не сумевшая сформировать какой-то достойный облик. Я в это время маялся дурью в другом пентакле, обратившись змеёй и пытаясь завязать свой собственный хвост какими-то интересными узелками. Мой тогдашний хозяин с воинственным видом замер в последнем из трёх кругов. Самый первый призыв — очень болезненный и трудный для нас период. Первые минуты моего пребывания в мире я помню смутно. И не по давности лет (память-то моя идеальна, не сомневайтесь). Причиной такой забывчивости стал неизбежный шок, медленно сменившийся осознанием пленения, жутким гневом, паническими попытками бежать и беспросветным отчаяньем. Всё это дополнялось ужасной болью, которая впервые меня накрыла. Это теперь-то я к ней почти привык. А тогда… не люблю вспоминать этот унизительный, страшный день. Уж слишком слаб, беспомощен и несчастен я был тогда. Как новорожденный младенец, каким в какой-то степени и являлся. Науатль медленно, но верно проходила всё те же стадии. Конечно, у неё было определённое преимущество. В отличии от меня, призванного едва ли не на зоре этой жестокой практики, в распоряжении афритши были все те образы, которые тысячи лет все мы приносили в иное место — память каждого джинна, каждого марида, суккуба, жаба и мелкой мошки. Но всё равно на то, чтобы худо-бедно состряпать свой самый первый неуклюжий облик Науатль потратила целых пятнадцать минут. Получилось недурно — кипенно-белый паук попытался выбраться из пределов пентакля, но, даже не успев столкнуться с предсказуемыми последствиями (отпором защитного заклинания), запутался в собственных беспорядочно мечущихся конечностях. — Советую меньше лап, — предложил наконец я. Змея показательно свернулась кольцом. — Ты замахнулась на слишком большое количество. — После некоторых раздумий чешуйчатое белое земноводное с васильковыми глазами опасливо сжалось в круге. — Вот. Так уже лучше, — одобрительно покивала моя змея. И в разговор наконец вмешался волшебник (ацтекский шаман, если быть точнее), будь он неладен. Вызывание и приручение новых духов — занятие хлопотное, утомительное и опасное. Имея в своём распоряжении бесконечные списки демонов, волшебники редко утруждают себя подобной работой. Однако же у ацтеков было не очень-то много полезной литературы. Кое-что они, конечно, имели (что-то ворованное, что-то выменянное, что-то привезённое из-за моря), но всё равно нехватка весьма полезной в любых начинаниях рабской силы явственно ощущалась, потому великий тлатоани принял решение создать целый взвод жрецов и шаманов, неутомимо трудившихся в направлении увеличения численности бедных пленённых духов. Начали с мелкой сошки. На первой сотне бесов учились, ещё одной — оттачивали умения. А потом пошли по нарастающей. И вот наконец доросли или добрались. А, вернее сказать, доползли до кого-то действительно сильного. Правда, пока этот «кто-то» был беспомощнее кутёнка и бесполезнее веера, обнаруженного внезапно вместо копья в разгаре жаркого поединка. (оценили, как я стараюсь, подбирая для вас наиболее исчерпывающие сравнения? Впрочем, ладно. Просто читайте дальше). Так вот. Самое паршивое в первых призывах то, что мы не появляемся, как кто-нибудь мог подумать, обременённые колоссальными знаниями и опытом. Во всяком случае, первый раз. Как любому смертному или бессмертному существу, нам нужно время на то, чтобы освоиться в новой для нас среде. Конечно, в нашем случае это происходит куда быстрее. Мне в своё время понадобилось пять дней, а Науатль и того меньше. Но, пока она была растеряна и беспомощна, её, как это не прискорбно, поручили моей опеке. Тут стоит пояснить. В тот момент я был наиболее сильным из всех духов, что имелись в распоряжении жрецов, и потому пользовался определённым статусом. С несколькими джиннами, что были немного могущественнее меня, ацтеки потерпели неудачу — ребята обладали скверностью характера настолько же выдающейся, как и их несомненно заслуживающие уважения и внимания возможности, так что в итоге сдавшись, жрецы отослали их прочь с изрядным облегчением и даже закатили по этому поводу знатный пир. Но к истории Науатль это, пожалуй, никакого отношения не имеет. Я ощущал сочувствие и жалость. Во всех отношениях Науатль, впервые вырванная из нежных объятий иного места на бесприютную злую землю, была несчастным напуганным существом да и, к тому же, женщиной. Если бы я мог, если бы только мог… все мы в один миг оказались бы дома. Но изменить ситуацию я, конечно же, был не в силах. Мне оставалось лишь поддерживать Науатль по мере своих возможностей, вводить в курс дела и делиться бесценным опытом. Ученицей Науатль была хорошей. Вопреки ожиданиям, она даже не устраивала показательных выступлений, что является типичным для всех впервые пленённых духов. От мала до велика, все мы сперва преисполняемся решимости доказать хозяевам нашу силу, проявить непокорностьи отвоевать если не свободу, то хотя бы какое-то уважение. Это неизбежно карается сперва чем-то почти невинным, вроде наказующего укола, но чем дальше, тем болезненнее и жестче — подхлёстывающий обод, развёртывание сущности, карающая длань, — в распоряжении волшебников всех времён и народов всегда было множество грязных трюков. А вот Науатль наказывать было почти что не за что. Приняв, как факт, саму неизбежность рабства, она с вызвавшей во мне недоумение живой, искренней непосредственностью принялась впитывать всё, что её окружало. Солнце, звёзды, небо, вода, всякие живые существа от кузнечиков до, собственно, опостылевших мне ацтеков — всё это восхищало и привлекало её безмерно. При всей своей колоссальной силе Науатль как будто была ребёнком — беззаботная, весёлая и лёгкая на подъём. Единственным, что выводило её из равновесия, были кровавые обычаи наших хозяев. Но с этим мы ничего поделать не могли. Держались в стороне, насколько это было возможно, и находили поводы поразвлечься в свободное от свободного времени время (первые дни после призыва его у таких новичков, как Науатль, хоть ложкой ешь). Если бы у духов дружба была в почёте, я бы сказал, что между нами возникла некоторая привязанность. Но не скажу, потому как я существо воистину благоразумное и прагматичное, наученное опытом долгих лет. Как бы не хороша была Науатль и как бы не напоминала мне меня самого, я понимал: рано или поздно волшебники столкнут нас лбами. Может быть сотню, а может быть тысячу лет спустя мы окажемся в противоположных лагерях и это ничем хорошим, конечно же, не закончится. Потому я не позволял себе никаких симпатий. Во всяком случае, успешно обманывал себя самого и это мне практически удавалось. Науатль была действительно странным, удивительным созданием. Могущественный ребёнок — и только. Никогда (ни после, ни до) я не видел духа, который бы с таким восторгом и жаждой познаний смотрел вокруг. Вот, кого в своё время стоило бы вызвать Птолемею. А может и нет. Уж слишком порывистой и непредсказуемой Науатль порой была. Однажды, ведомая искренним интересом и недомыслием, она одной левой разворотила пару ни в чём неповинных ацтекских женщин и недоумённо хлопала глазами над тем кровавым месивом, в которое превратились их хрупкие тела от лёгкого (по собственному мнению Науатль), прикосновения мощной лапы. За тот случай мы оба получили памятный нагоняй. Я стерпел и забыл, а вот она запомнила. То была первая боль, которую ей причинили настолько показательно и намеренно, и Науатль не преминула отыграться. Не противореча приказу, усадила волшебника прямо в грязь в прямом и переносном смысле на глазах у правительства и коллег (чистая, достойная восхищения работа, проведённая без сучка, без задоринки. Конечно, с моим участием). Самым приятным в общении с Науатль было то, что даже осознав разность наших сил, она не проявила ожидаемой в такой ситуации заносчивости (любой на её месте быстро показал бы слабейшему его место. И я, смею заметить, не исключение). А вот Науатль ко всем — от мелкого беса до равных себе относилась одинаково ровно, что делало возможным наше с ней плодотворное сотрудничество. — Ихуикатл… — голос-колокольчик резко вернул меня в задымлённую действительность — к сгрудившимся вокруг Ната испуганным людям (их было уже человек пятьдесят, не больше), пятёрке свежих трупов и старой знакомой, что возвышалась над моим нынешним обликом воплощением женственности и нежности. Ангел — ни дать, ни взять. Я кашлянул. (да помню я, помню, как меня зовут. Такое забудешь… м-да… Может хватит повторять, а?) Но, кажется, я опять отвлёкся. — Как же давно я тебя не видела. Ты не изменился. Ой… я так рада, так рада… с тех пор, как мы с тобой расстались, столько всего случилось, Ихуикатл… — Я снова кашлянул. Ну не нравится мне это фонетическое сочетание, что поделать, но, приняв после некоторых раздумий облик, который помнила Науатль (высокого темнокожего юноши с точёными чертами и модным в то время нечеловечески зелёным оттенком глаз), приветственно улыбнулся почти по-дружески: — Я вижу ты за минувшее время немного подрастеряла свою гуманность. — Да? — При всей её колоссальной силе, она посмотрела чуть-чуть затравлено. Тонкие бровки взметнулись домиком, как будто Науатль не поняла вопроса, но тотчас кивнула: — да. — С твоего позволения я повторю в третий раз, — расхрабрившись, позволил себе немного угрозы я. — Что ты потеряла здесь, Науатль? — Не важно. — Девочка насупилась. Пальцы скрючились. Мы говорили по-ацтекски и словарного запаса порой явно недоставало. Я поправил набедренную повязку, в которую был одет. Хм… ладно. Мазнул взглядом молниеносно. Остановив свою деятельность, Натаниэль наблюдал за мной и, кажется, волновался. Идиот. Ему бы вытащить всех, кого сможет, и поскорее уносить ноги. — Рас уж мы снова с тобой встретились, Науатль, почему бы нам мило не пообщаться? Насколько я помню, когда-то наши беседы приносили нам обоюдное удовольствие. — Да. Да, конечно, — девочка широко улыбнулась, всплеснула руками. — Да. Только подожди одну минуточку, Ихуикатл. У меня тут кое-кто, кажется, разбежался. — И она, недовольно притопнув ножкой, взглянула в ту сторону, где снова начал активную деятельность осунувшийся, бледный Натаниэль. Пламя, прежде естественно бушевавшее повсюду, теперь образовало кольцо по контуру помещения. Покорное воле афритши, оно агрессивно вздыбилось, вынуждая людей благоразумно отпрянуть прочь. Я буквально всей сущностью ощутил, как трещит по швам мой не такой уж и прочный щит. — Вот. Теперь можно и поболтать. — Да-да. Конечно. — Я скрыл возросшую тревогу за неизменно небрежным тоном. — Когда мы с тобой расстались, Ихуикатл, — надула пухлые губки афритша, — мне было очень грустно и одиноко. Не многие волшебники и духи были дружественны ко мне. — Да-да. Все они несомненно уступают мне в моих благородных качествах. Науатль недовольно хмыкнула: — Ты перебиваешь меня, Бартимеус. — лицо её приобрело странно суровое выражение и в купе с моим истинным именем это заставило меня немного увеличить дистанцию между нами. Но мимолётная вспышка прошла, оставив по себе только какой-то налёт тоски. — Впрочем, я всё равно рада тебе. Сколько же мы не виделись… Только вот ты связан приказом, а я свободна. — Свободна? — Это интересно. Я невольно подался вперёд, нетерпеливо теребя набедренную повязку. — Представляешь, эти недотёпы волшебники собрались целым стадом. Трое — в пентаклях и ещё шестеро вокруг. И всё это ради того, чтобы вызвать меня. — Да. Волшебники нынче не то, что прежде. Вот видывал я… — Ты снова перебиваешь меня, Ихуикатл. Это новая плохая привычка? Она мне не нравится. — Да нет… — я виновато развёл руками. — Просто к слову пришлось. Но ты продолжай. Прости. — Так вот. Представляешь. Возникаю я в пентакле — люди, бесы, свечи, благовония вокруг, какая-то напыщенная атмосфера… меня даже жуть взяла. И прямо напротив меня в другом круге кольцо. Мне совсем уж не по себе стало. Я и облики меняла, и пыталась прорваться из круга, а волшебникам хоть бы хны. Читают и читают какое-то долгое заклинание. Я, признаюсь, на пятой минуте струхнула, а на девятой почти уснула, так это было нудно. А потом… — она едва на месте не запрыгала от восторга, — нет, Ихуикатл, ты только представь себе, когда я уже приготовилась всю оставшуюся жизнь прозябать в этом кольце, почти в самый последний момент, когда меня уже вытащило из моего пентакля и повлекло в другой, один из этих недотёп волшебников поперхнулся. Он поперхнулся и закашлялся, смазав последние слова заклинания. Ну, как оно бывает дальше ты знаешь. Чары рассыпались, я оказалась на воле. Как они всполошились… ты бы видел… — Ну-у… — подняв руку, почесал зудящую щеку я. (всё-таки поразительные глупцы эти лондонские волшебники. Я-то думал, им по меньшей мере несколько дней понадобится. А они вон, сразу же напортачили, Нат едва успел выпить кофе. Экие молодцы…) — И почему же ты не дома? — Долгая история. — Она отмахнулась. — Как же я мечтала о таком, Сколько ждала… Я уничтожила всех в той комнате. Кроме одного, самого слабого из тех, кто меня вызывал. Я спрятала этого недотёпу в надёжном месте. Пока он жив, я буду оставаться здесь а, закончив свои дела, убью его и окажусь дома. (Умно, ничего не скажешь. Правда до крайности нелогично). Нужно продолжать расспросы. Самого важного я так и не узнал. — Но зачем, Науатль. Ты же свободна. Ты можешь прямо сейчас вернуться, избавиться от боли. — Есть боль гораздо страшнее той, о которой ты думаешь, Бартимеус. — Глаза девочки-ангелочка сверкнули холодом. — Так поведай. Быть может, я сумею тебя понять. — Никто не сумеет. Нет. — Пламя, было утихшее, вспыхнула с новой силой. Я коротко с тревогой взглянул туда, откуда в свою очередь, не понимая ни слова, наблюдал наш милый междусобойчик Натаниэль. Науатль практически успела перехватить мой мимолётный взгляд. — Но я должна найти… должна отомстить. Всем. — Отомстить? — Это на неё нисколько не походило. — Ладно. Хорошо. Слушай. — И, спешно соорудив себе подобие кресла, Науатль завела рассказ. — Через несколько лет после того, как мы с тобой расстались, дорогой мой Ихуикатл, моё имя вместе с некоторыми сохранившимися знаниями ацтеков добралось до Европы и попало в списки. И меня снова начали вызывать. Я наблюдала падение Испании. Возникая то тут, то там, я видела, как простолюдины быстро отвоёвывали позиции у волшебников. Всё больший вес приобретала церковь. (Я знал об этом потрясающем историческом периоде. Все те годы мне посчастливилось блаженствовать в ином месте. Однако же, воспоминания о сотнях костров, на которых пылали волшебники и волшебницы, долетали и до меня, не вызывая, впрочем, вообще никаких эмоций. К бедам людей, которые мне лично не докучали, я по сути индифферентен). — Волшебники хирели. Они становились слабыми. На то, чтобы вызывать такие могущественные сущности, как я, уже почти ни у кого не хватало сил. И можешь ли ты представить себе моё изумление, Ихуикатл, когда, однажды возникнув в круге, я увидела напротив хрупкую девчушку. Ей было лет десять. Не больше. Кожа да кости. Сплошные локти, коленки и слишком взрослый, усталый взгляд. Я настолько удивилась, что даже все излюбленные страшилки свои забыла. Воплотилась печальной ланью девчонке под стать. И, можешь ли ты представить себе такое? — она заговорила со мной безжизненным тихим голосом. «Я Ляйсан. Прости меня за то, что потревожила твой покой. Но мне одиноко. Я очень нуждаюсь в друге». Всё то время, что Науатль говорила, я с опаской наблюдал за тем кромешным адом, что бушевал вокруг. Сообразно неким своим целям, пока для меня неясным, афритша держала пламя на некотором отдалении от сгрудившихся людей, но то ли по недосмотру, то ли по незнанию не учла истинной хрупкости конструкции всего здания, а оно тем временем неотвратимо и медленно разрушалось, вызывая во мне массу отнюдь не беспочвенных опасений. Но, погрузившись в воспоминания, Науатль ничего как будто не замечала. — Ляйсан была удивительной. Она была дочерью священника. Воспитывалась в строгости по законам божиим — посты, затворничество, унылое прозябание в четырёх стенах, редкие походы в библиотеку. Там-то она и отыскала тайник с книгами по магии. И, стащив их, учила вместо священного писания. А потом однажды просто взяла — да и вызвала меня. Благовоний у неё не было. Только круги и свечи. Это был жест отчаянья, детская игра скорее. Когда всё получилось, удивились мы обе. У девчонки просто ещё не могло быть столько сил. Я покивал. Но уста мои были сомкнуты. — Мы общались несколько лет. Я рассказывала ей о мире, а иногда под покровом ночи уносила в когтях далеко-далеко от дома. Я уговаривала её улететь и больше никогда не возвращаться. Но она слишком боялась сперва, а потом загорелась желанием вернуть магию людям. — И что было потом? — всё-таки не выдержал я. Что-то мне это очень напоминало. — Да что потом…- Науатль тяжело вздохнула. — Всё тайное рано или поздно становится явным. Когда Ляйсан было пятнадцать и она уже неплохо разобралась в магии, собственный отец обнаружил в её кельи книги и пентаграммы. Без зазрений совести он выдал её в лапы инквизиции и, когда она нагрянула, мы все оказались бессильны. Как я боролась, как я боролась, Ихуикатл. Но меня спеленали сетью, проклятым отупляющим серебром. Меня, будто зверя, везли в серебряной клетке, а её, такую маленькую, хрупкую и прекрасную, раздели до гола и тащили по улице под крики толпы и обвинения в колдовстве. Ляйсан никогда не была смелой. Она плакала и кричала. Потом замолчала правда. Когда вокруг её столба поджигали брёвна, Ляйсан уже, казалось, была мертва. Я до последнего видела, как разгорался её костёр, и как её тело пылало. Я слышала этот запах, чувствовала, как медленно рвутся нити, чувствовала, что меня забирает иное место. Я не сумела её спасти. И тогда я поклялась, что рано или поздно отомщу. Я отомщу за неё, Ихуикатл. За её ужасную, злую смерть. И… — Она вдруг осеклась. — Что? Ты почему так смотришь? Презираешь меня? Не веришь? — Нет. — Голос мой сделался сиплым. Должно быть, виною тому был дым. — Верю. — Сил язвить или шутить у меня не было. Я видел отчаянное, болезненное безумие в глубине глаз Науатль. — Это её облик? Мёртвая девочка-ангелочек кивнула: — Да. Но ты, пожалуй, не сможешь меня понять. И тогда я позволил себе плавно перетечь в личину Птолемея. Мальчик-египтянин пристально всмотрелся в лицо Науатль. — Смогу, пожалуй. — В глазах её скользнуло подозрение с недоверием пополам. Раскрытые ладони Птолемея потянулись навстречу девочке. — Я знаю, что такое боль потери, Науатль. Я через это прошёл давным-давно. Задолго до нашей встречи. — Она отвернулась с сомнением. Я продолжил. — Люди, они глупы в своей жестокости. Когда среди них появляются такие… такие… ну, ты знаешь… они стремятся скорее от них избавиться. Но ты не уподобляйся им. Посмотри на этого мальчика, Науатль. Когда его убили, я долго мечтал о мести. Но я выше этого. Те, кто причинил ему боль однажды, давно обратились прахом. А мы с тобой живём. И продолжим жить. И душевные наши раны облегчит только Иное место. — Иное место… — Как будто задумавшись, афритша медленно отступила. — Мне оно отчего-то не помогло. Я ненавижу их. Я ненавижу их, Бартимеус! — Пламя разгорелось сильнее. Мощные перекрытия опасно затрещали под его напором. — Если ты сумел забыть, тот мальчик для тебя ничего не значил. Я не забыла. И я доберусь до каждого, кто причинил ей боль. Я… — Науатль, эти люди давно мертвы. — И пусть. Пусть! Я уничтожу их внуков и правнуков, их друзей, знакомых и детей их детей. Я посажу их в клетки и заставлю наблюдать, как их любимые корчатся в пламени. За неё. Ни что другое боли моей не умерит. — И, притопнув, она взглянула на меня испепеляющим, абсолютно безумным взглядом. — Не вставай на моём пути, Ихуикатл. Только в память о том времени, что мы провели вместе, я ещё свои силы тобою не подкрепила. Но у всякого терпения есть границы. Если хочешь, ты можешь присоединиться ко мне. Нет — убирайся с моей дороги. Непроизвольно попятившись, я, тем не менее, продолжил: — Не глупи. Не сходи с ума. Не надо. Это уже не та Науатль, которую я знал. Остановись, пока не поздно. Вернись домой. Негодующе фыркнув, девчушка сделала шаг ко мне. — Тебя отправили за мной? Ну да. Конечно. Ты ведь связан пентаклем. — Не связан. — Что? Мы продолжали кружить по небольшому нисколько не обгоревшему пятачку. Я отступал, она подходила ближе. — Я не связан пентаклем. Мне посчастливилось снова, Науатль. Я здесь по доброй воле и говорю с тобой от своего имени. Что было, то было. Тебе пора вернуться. Оставь этих людей в покое. Они ничем ни перед Ляйсан, ни перед тобою не виноваты. Пламя как будто опало. Руки девочки тяжело опустились, подбородок коснулся груди. Плавно сомкнулись веки. Какое-то время она стояла, раскачиваясь на месте и, глядя на неё, я ощущал бесконечный ужас. Каким бы стал я, если бы Птолемей не отпустил меня? Если бы я узрел его смерть воочию? Если бы не мог за него бороться? И каким я стану, если кто-то посмеет причинить боль Нату? Утрачу ли я рассудок? И вдруг Науатль вскинулась. — Нет, — прозвучало со скупой уверенностью. — Нет, Бартимеус. Нет. И огненное безумие закружилось с невиданной прежде силой. Ведомый инстинктами, я метнулся туда, где с широко распахнутыми глазами замер Натаниэль и, притаившись блохой в его ухе, торопливо заговорил: — Забудь обо всех этих. — В этот момент мощный поток воздуха выдернул какую-то вопящую тётку и она оказалась напротив девочки. — Не смотри. — Миг, взгляд в глаза, нетерпеливый взмах фарфоровой ручки, и дородное тело тётки объяло пламя. — Меня слушай. — Что это? Кто это? — Как я не вопил, взгляда отвести Натаниэль не мог. Зрелище было действительно неприятным. — О чём вы говорили так долго? Я ни черта не понял. — Забудь. Старая знакомая. — И я кратко, как мог, описал ему историю Науатль. — Единственное, что я могу придумать — найти и уничтожить её хозяина. Только его жизнью она сейчас удерживается здесь. — Закончил наконец я. О том, что выбраться из-под щита Науатль не сможет уже никто я говорить не стал. Поглощённая памятью, более слушать она не будет. Возможно, я бы мог поторговаться за жизнь Ната, но указывать на него пальцем было слишком опасно. В таком состоянии афритша непредсказуема. Может, мы сумеем как-то продержаться до появления служб безопасности? Они наверняка вызовут уйму духов, с которыми Науатль уже совладать не сможет. Соображения эти я тоже скоренько изложил. От дородной тётки остались угли. Щелчок — второй человек. В дыму Натаниэль кашлял и задыхался, но тем не менее воздуха, проникавшего сквозь образованный нами прежде проход, для того, чтобы выжить, ему хватало. — Сможешь её отвлечь? — просипел мальчишка. Он тяжело дышал. Сквозь языки пламени я мог видеть, что вокруг торгового центра сгрудились ротозеи. Здание давным-давно разваливалось на части, но держалось силами Науатль. Они же более не позволяли никому не войти, не выйти. Впрочем, хорошо присмотревшись, сторонние наблюдатели кое-что могли рассмотреть в дыму. — Зачем? — блоха с подозрением заплясала. — Фу. Всё-таки как у тебя тут мерзко. — Надо. Не ной. Доверься мне. — Он пытался говорить уверенно, но голос его дрожал. Должно быть, причиной тому были душераздирающие крики живого костра, уже в третий раз разведённого Науатль. Времени было мало. Без дальнейших раздумий и споров я предпочёл согласиться: — Ладно, — и собрался уже было покинуть ухо, как мальчишка снова заговорил: — Лавка магических принадлежностей далеко? — Да. Он призадумался. — Ладно. Иди. Я сам. И, более не задерживаясь, я совершил прыжок, быстро меняя облик. — Одну минуточку, Науатль.***
Натаниэля трясло от ужаса. Министр, член правительства, едва ли не один из первых людей великой Британской империи, он всё ещё был мальчишкой, и сейчас с отчётливой, острой ясностью осознал этот вполне очевидный факт. При всём своём показном спокойствии, при всех попытках быть рассудительным, взрослым, сильным, он не имел ни уверенности, ни хоть сколько-нибудь профессионального хладнокровия для того, чтобы кого-то успокаивать и спасать. Но если не он, то кто? Единственным, на что Натаниэль полагался прежде, были опыт, силы и знания Бартимеуса. Как всегда. Как обычно. Ничего принципиально нового в этом нет. Но вот теперь вдруг оказалось, что джинн бессилен, что даже при всём желании он не может предложить чего-то, что сумело бы их спасти. И даром, что в самом начале им удалось вывести большую часть людей. Если обезумевшую афритшу не остановить, закончив с торговым центром, она кровью и пламенем прокатится сперва по Лондону, а затем, возможно, и за его пределы. Нет, конечно, рано или поздно службы департамента Внутренних дел сумеют положить конец этому беспределу. Но сколькие успеют погибнуть прежде? И сколько будет разрушений? Нет. Нет. Что-то нужно предпринять. И предпринять максимально быстро. Во всяком случае, если получится. Если только выйдет сосредоточиться. Если только… Нечеловеческий, исполненный боли крик и, с ним почти что одновременно, голос Бартимеуса — череда отрывистых, странных слов. Язык был Натаниэлю незнаком, но прозвучало, по его скромному мнению, достаточно вызывающе. Оставалось надеяться: джинн знает, что делает. А знает ли Натаниэль, что собирается натворить? Да. Однозначно, да. По крайней мере, догадывается. Отчаянный, дерзкий план. Только бы продержался Бартимеус. Только бы дал Натаниэлю время. Только бы… только бы, как всегда нахальный и дерзкий, не пострадал, не погиб… что ж, если Натаниэль потерпит неудачу, он постарается успеть отпустить Бартимеуса. Пожалуй джинн — единственный, кто в этом случае сумеет выбраться отсюда живым. На том и порешил. И принялся оглядываться вокруг. Для того, что задумал, ему требовалось кое-какое оборудование, которого Натаниэль, конечно же, не имел. Он нуждается в пентакле, а значит — в кусочке мела. Пол достаточно гладкий. Нет. Мел, даже если бы он был, пожалуй, не подойдёт. Взрыв, треск, жар, волной прокатившийся от края до края огромного помещения. Отвлечься. Отрешиться. Он должен нарисовать круг. Один единственный простой пентакль. Ещё один взрыв, чей-то испуганный возглас, в котором Натаниэль не без отвращения вдруг опознал свой собственный тихий голос. «Успокойся, Натаниэль. Пожалуйста, успокойся. Бартимеус находчивый и сильный. Он справится. Он не может не справиться. Он обещал. А значит и ты справиться должен тоже». Одна из ближайших невыгоревших лавочек была косметической. На излишне вульгарной вывеске томного вида дама, запрокинув голову, наносила на и без того разукрашенное лицо яркие румяна огромной пушистой кистью. Натаниэль ворвался в лавку безумным смерчем, неуклюже снеся несколько зеркал и коробков со стеклянной полки. Осколки хрустнули под подошвами. Да. Здесь, пожалуй, можно что-нибудь отыскать. Но что? В любом случае это будет самый сомнительный и странный пентакль за всё время существования магических практик любого рода. Но что же взять? Натаниэль ничего не смыслит во всех этих бесконечных баночках, коробочках и флаконах. Пудра рассыплется, линии получатся смазанными, рваными и кривыми, у туши слишком странные кисти. К ним совершенно точно не приловчиться. Россыпь всевозможных карандашей бесполезна тоже. Чересчур тонкие, чересчур острые. Что же?.. Что? Бартимеус может погибнуть в любую секунду из-за того, что Натаниэль так бездарно медлит… Он сгрёб самое надёжное и яркое, что только попало под руку — целую колонию алых помад, выстроившихся, будто солдаты на марше — ровненькими, аккуратными рядами в пластиковом держателе. Тут же, на соседнем стенде, обнаружились нежные ароматические свечи с эфирными маслами, кусочками фруктов и лепестками цветов, красиво вплавленными в полупрозрачный, явно синтетический материал. Как же всё это глупо. Это не сработает. Не сработает однозначно. Для ритуала нужны мел, благовония, тщательная подготовка и, наконец, нормальные восковые свечи, а не всё это… девчоночье барахло, такое неуместное и нелепое рядом со всё ещё тлеющими угольями. Это ведь были живые люди… Бессмысленно. Глупо, самонадеянно и бессмысленно это всё. Опустившись на колени, Натаниэль провёл пробную линию. На гладком полу остался яркий жирный след — без разрывов, без изъянов. Только вот руки… руки дрожали мелко. Досадуя на себя, он отчаянно стиснул зубы. Закашлялся. Новая вспышка магии пронзила доступные Натаниэлю планы, и мощная ударная волна сотрясла гигантское здание, что держалось, пожалуй, на «честном слове». Крепко зажмурившись, Натаниэль заставил себя унестись далеко-далеко, к бесконечному буйству радуг, к долгому, вечному рокоту водопадов и солнечным лучам, что, дробясь, разбивались в них. Он вспомнил мягкую шерсть под пальцами, влажный прохладный нос у своей щеки, ощущение счастья, непередаваемой радости от полёта. Он вспомнил. Он выдохнул и вдохнул. И распахнул глаза. Уверенная рука быстро и чётко начертила внутренний, малый круг, прорисовала мелкие штрихи, завитки и дуги, опоясала их внешним кольцом, а потом наконец завершила пятиконечной звездой. И ни жуткие крики, ни пламя, ни едкий тяжёлый дым более не отвлекали Натаниэля. Едва окончив работу, он аккуратно поставил в центр пентакля посеребрённую пудреницу, облизал пересохшие губы, и сиплые слова долгого заклинания полились с них жалобным жалким хрипом. Стоя на коленях, он говорил из последних сил. И более не казались неуместными и вульгарными расставленные вокруг свечи в виде звёздочек и сердечек. Натаниэль говорил. Он творил заклятье и уверенность его была столь же незыблема и прочна, как исполинские глыбы бесстрастно пронзающих небо скал.***
На милую беседу я больше, конечно же, не надеялся. Но попытаться стоило в любом случае. Успев немного перевести дух в крохотном обличье за то время, что мы говорили с Натаниэлем, я обратился теперь манёвренной маленькой обезьянкой. Науатль кажется даже не поняла, откуда она свалилась почти ей под ноги. Увы, мой непочтительный оклик запоздал на одно мгновение так что, когда афритша соизволила обратить на меня внимание, за её спиной разгорался очередной вопящий живой костёр. (Не нужно обвинять меня в бессердечии. Да, мне было жаль страдающего беднягу. Но что я мог сделать? Объективно, ничего. А разводить политесы мне, уж простите, пока не досуг. Я откровенно занят). — Ихуикатл, ну я же тебя просила… — недовольно наморщила гладкий лобик афритша. Интонации её были раздражёнными и усталыми. Как будто она — строгий учитель, а я — нерадивый, вечно испытывающий границы терпения ученик. — Уходи. Не заставляй меня претворять обещания в жизнь. — И она педантичным жестом поправила рюшечки на подоле. — Ага. Уже иду. — Обезьянка нетерпеливо взмахнула хвостом. Время любезностей прошло и позабылось. Мне велено отвлечь, а стало быть делать это будем самым верным, проверенным, старым способом. — Может отвлечёшься от своих бенгальских огней, Науатль? Они создают какую-то слишком праздничную атмосферу — не находишь? — Ихуикатл… — Голос-колокольчик обратился звериным рыком. — Даже не пытайся насмехаться. — Я не пытаюсь. Я насмехаюсь. Да. И у меня это отлично получается, — радостно запрыгала обезьянка. — У тебя тут так жарко и ярко… — М-да… я однозначно, что делал, знал. Не потрудившись дослушать, Науатль метнула взрыв. Слабенький, он просвистел, скажем так, под хвостом шустро увернувшейся мартышки, снеся пару манекенов в красивых платьях и огромную напольную вазу с аляповатым искусственным букетом пурпурных лилий. Я же тем временем шустро вскарабкался по декоративной колонне на потолок, откуда и сбросил на голову Науатль большую люстру. И началась изматывающая, долгая пляска на грани сил. Вот, что я говорил о привязанности и дружбе. Выстреливая одно за другим всё более слабые заклинания, я практически не ощущал ни жалости, ни сочувствия к Науатль. Это несомненно настигнет позже. Сейчас же была работа. И, проявив все свои потрясающие навыки выживания, я её безукоризненно выполнял. Каждый из нас был готов без раздумий убить противника. Мы сражались всерьёз. Я благоразумно отступал, Науатль надвигалась с изяществом урагана. Тем не менее, я прекрасно знал: атакует она даже не вполсилы. Так, лениво плюётся магией. А вот моя энергия стремительно тает снежком под ярким весенним солнышком. Увернуться, подпрыгнуть, повиснуть на каком-то рекламном стенде, в стремительном сальто пропустить под собой череду разветвлённых молний, пальнуть наугад инферно и, конечно, промазать. Вправо, вперёд, назад. Сжатие, спазмы, взрыв… А силы уходят прочь. Афритша была сумасшедшей, была опасной. Не зная, что задумал Натаниэль и даже не имея возможности взглянуть на него хоть раз, я стремительно продумывал свой собственный хилый план. Продвижения мои, сперва хаотичные, обрели наконец ясность и направление. Отступление обратилось разумной тактикой. Но всё-таки я устал. Сказывалось всё — и схватка с Науатль, и щит, который я всё ещё пытался держать вокруг Натаниэля на расстоянии, и проклятое воздействие огромного количества металла и серебра, которым всё здание было буквально пронизано — сплошь и рядом. Всё это стало причиной тому, что очередной достойный оваций кульбит моей прыткой макаки бесцеремонно прервался электрическим разрядом, прошедшим вскользь. Если бы заклинание вправду в меня попало, песенка моя на этом была бы спета. Но мне повезло. Теряя сущность из весьма неприятной раны, я всё-таки сумел продолжить своё победоносное отступление, хоть оно и стало гораздо менее бодрым, чем было прежде. Цель моя была уже достаточно близка. И приближение её дарило мне спектр просто-таки восхитительных ощущений. (Это ирония, если кто-то из вас не понял. Мне было паршиво до одури. Но я не утратил ни боевого духа, ни остроумия. Тем и живём… однако) — Все твои чувства ничего не стоят, Науатль, — воскликнула мартышка, выныривая в опасной близости от афритши из-за огромного персидского ковра. (наверняка баснословных денег стоит. Но сейчас обратится пеплом. Жаль, жаль… миленький был узорчик). — Ты их осквернила, втоптала в грязь. — (Что я говорил? Как не бывало коврика). — Насилие не закончится. Легче тебе не станет. Даже, если ты и вправду Ляйсан любила, теперь ничего от этого не осталось. Только ненависть и злоба. А ведь Ляйсан могла отпустить тебя. Но она этого не сделала. Она была слишком труслива. Или жестока. Или глупа. Она заставила тебя страдать вместе с собой, Науатль. А, может быть, ей было попросту всё равно? Образ мёртвой девочки затуманился. Расчёт мой был жесток и верен. Вслушиваясь в каждое моё слово и постепенно впадая в бешенство, Науатль уже не смотрела, куда идёт. Она, к моей вящей радости, даже атаковать временно перестала — пёрла рассерженным минотавром. Только слюной не капала. Оно и хорошо. Всё-таки эта высокопарная болтовня и меня тоже порядочно отвлекала. Но слова наконец закончились… Резко захлопнув рот и подпрыгнув, я, превозмогая боль, выдрал из стены давно замеченный мною железный прут для того, чтобы, сменив облик, уверенно и чётко его метнуть. Я не промазал. Слишком разъярённая для того, чтобы хотя бы немного соображать, Науатль не увернулась. Возможно, не успела оценить реальную угрозу летящего к ней снаряда. А он, выполнив свою задачу, отправил хрупкое тело белокурой девочки-ангелочка в недолгий полёт, завершившийся звоном стекла и пронзительным громким визгом. Оглушённая жгучей болью, Науатль покоилась в странной позе на ложе из брошей, колец, браслетов, подвесок и прочих серебряных безделушек, более всего походя на спящую царевну из детской сказки (чудом уцелевшие стенки витрины успешно изображали открытый гроб). Тяжело поднявшись, израненный и усталый, я завершающим штрихом возложил поверх её тела тот самый железный прут, не забыв воспользоваться сорванной портьерой для безопасности. (Всё-таки второго прямого контакта с вредоносным материалом моя бедная сущность вынести совершенно точно бы не сумела). Привалившись к стене, вздохнул. — Это, пожалуй, тебя задержит. — И, дав себе для отдыха пару секунд, не больше, воспользовался опытом прошлых лет. При помощи ножки от табурета и массивного ожерелья соорудил импровизированное копьё. Посверкивая сапфирами, оно выжидающе застыло над Науатль, готовое предвосхитить любое её движение. Впрочем, пока что ей пренеприятнейших ощущений и так хватало. Хотелось отвлечься, выяснить, как там нат. Но он наверняка справится без меня. Я не самонадеян и не наивен. Рано или поздно Науатль соберётся с силами… — Ловко ты. — Она отчего-то лежала и улыбалась. — Как всегда остроумен и находчив. Жил до меня и после меня жить будешь. — Да. Я живучая тварь, — произнёс с самодовольством, которого не испытывал. — Да брось. — Слабо пошевелившись, девочка вздохнула. — Ты прав. Почти во всём. Насчёт меня. Но мне так легче. Мне так лучше. Когда они горят, я вижу её. И думаю, что это — возмездие. Справедливость. — Когда Птолемей отпустил меня, я был полон боли, ярости и смятения, — немного отвёл в сторону своё весьма подлое орудие я. — Но всякий раз возвращаясь в мир и желая мести, я вспоминал его глаза, я представлял его рядом и спрашивал себя: «а это бы сделало его счастливым?» — Каждое своё деяние я взвешивал на весах его идеалов и его представлений о справедливости. Это и отличает… — И что бы он сказал тебе сейчас? — перебила Науатль, но продолжала лежать. Продумывает план спасения или и впрямь увлеклась беседой? Я дёрнул плечом: — Не знаю. — Если ты не связан пентаклем, зачем всё это? — Она досадливо прикусила губу. — На тебе живого места нет, Бартимеус. Я добрую сотню раз могла бы тебя убить. Так ради чего? В то, что ты из благородных побуждений спасал людей ни в жизнь, уж прости, не поверю. Какое-то время я молчал. Науатль бы вполне могла сменить облик, рвануться, превозмочь боль, связать из меня милое макраме да и скушать, не подавившись. Но почему-то смотрела и ждала. Будто для неё мой ответ был важен. Может, это было и вправду так. — Я же говорил, Науатль. Мне повезло опять. Повезло… — В ответ на её плавное движение копьё моё угрожающе покачнулось. Будто не заметив этого, я продолжил. — Я делаю это ради одного мальчишки — такой дурак. — Я завидую тебе. — Пронзительные глаза медленно закрылись. Науатль как будто уснула, унесясь куда-то в пучину воспоминаний. — Я уже почти позабыла, как это. — Всхлипнула тихо. — Что ты чувствуешь? Как ты можешь это назвать? Я бы мог отшутиться, я бы мог в профилактических целях её «пырнуть». — Я люблю его — этого невыносимого, отвратительного, мерзкого мальчишку волшебника. — Хорошо. Хорошо, — улыбнулась Науатль. А потом, вдруг замерцав, исчезла. А вместе с ней испарился и щит, что прежде удерживал торговый центр от неизбежного обрушения. В общем, я вполне предсказуемо столкнулся со скорыми, неизбежными последствиями маленькой, до конца мне не ясной победы Натаниэля. Заворочавшись раненным старым монстром, здание отчаянно застонало. И последнее, что я успел сделать — это вышибить Ната куда подальше, бросив вслепую воздушный сгусток по нити, что всё ещё тянулась к остаткам его щита. Это хорошо. Это правильно. Это важно. Облик сменился с опозданием. Впрочем, я был уже слишком слаб.***
Последняя минута далась с трудом. Не имея возможности сделать паузу, прокашляться и передохнуть, Натаниэль ощущал, что готов потерять сознание. Но он говорил-шептал заклинание вечного заточения и как в тот, первый и единственный раз, был до крайности вымотан и испуган. Тогда он боялся Бартимеуса, того ужасного знания, какое джинн по его, Натаниэля, глупой оплошности получил. А вот теперь, всеми силами отрешаясь, Натаниэль за Бартимеуса же страшился. Но он наверняка ощутил бы его потерю? Синеватое свечение в центре пентакля сперва показалось бредом. Ведь он почти не надеялся. Вся эта его затея была чистой воды безумием, жестом отчаянья, да и только. Натаниэль рассчитывал лишь на то, что, при наличии фактического хозяина, практически афритша была ему неподвластна, и на то, что для конкретно этого заклинания хозяином быть было вовсе не обязательно. Главное, чтобы только хватило сил. А ещё было нужно имя. Конечно, имя. — Науатль, — выдохнул сипло, на грани чёрного забытья, и повторил, внезапно очнувшись, для верности: — Науатль. Натаниэль скорее не увидел — почувствовал: получилось. Словно какая-то тяжесть разом свалилась с плеч, словно исчез ужасающий, липкий гнёт. Всё свершилось тихо, мирно, без каких-либо особенных звуков и спецэффектов. Всё просто свершилось. Приготовленное вместилище надёжно заточило обезумевшую от ненависти и горя афритшу в своём нутре. Из последних сил потянувшись к пудренице, Натаниэль крепко стиснул её в ладони. Изнеможение разлилось по телу дремотной вялостью, а потом что-то внезапно произошло. «Здание рушится», — с каким-то усталым безразличием понял Натаниэль. И внезапно ощутил болезненный, мощный толчок, что, закружив, безжалостно швырнул его куда-то спиной вперёд. Щит Бартимеуса, от которого, впрочем, осталось уже не много, выполнил свою задачу в последний раз, защитив тело Натаниэля от пламени и осколков. Здание поглотило само себя, словно на его верхушку присел отдохнуть какой-то невнимательный великан… и всё наконец закончилось. Стискивая серебряную пудреницу в руке, Натаниэль лежал на грязной мостовой. Вокруг творилось что-то немыслимое — руины продолжали пылать естественным путём, отдавались приказы, топали ноги, кричали люди, но в маленьком внутреннем мире Натаниэля царила глухая тишь. Возможно, это продлилось минуту, а, может, вечность. Но, во всяком случае, рано или поздно настал момент, когда чьи-то мягкие и вместе с тем властные руки настойчиво подняли тело Натаниэля. — Мистер Мендрейк, скажите, как вы. Говорить, идти можете? — незнакомый голос над ухом. — Сейчас подойдёт врач. — Врач?.. Врач… — Быть может эти слова, а может внезапно резкая, исполненная отчаянного ужаса мысль стала тому причиной, но каким-то новым дыханием к Натаниэлю внезапно вернулись силы. — Начинайте раскопки! — рванулся он. — Джон… — какие-то бледные пальцы вцепились в его плечо. — Всё кончено, Джон. — То был усталый, подавленный голос Джессики Уайтвелл. — Успокойтесь, мой мальчик. Подняв голову, Натаниэль непонимающе, тупо всмотрелся в её лицо — скупое сочетание острых углов и линий. — Там остался мой демон, — пролепетал одними губами. Джессика не услышала. А, быть может, сделала просто вид. — Не могу этого не отметить, Мендрейк. Я поражена вашими изобретательностью, стойкостью и отвагой. Вы… — …Там остался мой демон! — перебил уже громче Натаниэль. Но закашлялся. Вместо восклицания вышел сип. Как странно. Как же это странно. Прежде он бы что угодно отдал за вот такое её признание. Госпожа Уайтвелл это тоже, кажется, осознала. — Что, простите? — выгнула резко бровь. — Начинайте раскопки. — У Натаниэля саднило горло. Но много больше болела его душа. — Это бесполезно. Ваш демон наверняка мёртв. Это здание содержит слишком много железа и серебра. — Костлявая ручка бывшей наставницы вцепилась в запястье Натаниэля. — Пойдёмте. Вам нужно отдохнуть. — И ощутив сопротивление, с вмиг возвратившейся надменностью обернулась: — да что такого в этом вашем рабе, Мендрейк? — Он, — захлебнулся тысячей слов Натаниэль в ответ. — Он. — И смолк. — Он просто очень хороший раб, — выдохнул почти неслышно, а потом изо всех сил вцепился в свободную, холёную руку госпожи Уайтвелл: — Начинайте раскопки, — прошипел с невероятной яростью. — Он должен был выжить! Я бы ощутил… я ощутил бы его потерю… Однажды он ей нечто подобное уже говорил. С ним уже всё это однажды было. Тогда Натаниэль был готов ненавидеть нерасторопного джинна за те неловкость и стыд, что испытал по его вине. Ожидая в тот день результатов поиска, он думал лишь о своих карьере и положении. А теперь он их беспощадно рушил. — Начинайте раскопки, — требовал, прорываясь сквозь людей и возникшее оцепление Серых спин. Бартимеус вытолкнул его прочь, он в очередной раз спас Натаниэля от верной смерти. Но Натаниэль снова бессилен. Он снова слаб. Он даже не может заставить всех этих чёртовых волшебников срочно начать раскопки. А что, если прямо сейчас джинн нуждается в помощи? Что, если каждое мгновение на счету? Он вдруг осознал, что всё ещё сжимает пудреницу в руке и не глядя сунул её в карман. Потом разберётся. Потом обязательно разберётся. Всё потом. Всё… Вздох прокатился волной по волкам и людям. Все взгляды единым порывом приковались к неясному шевелению в пламени и обломках. Бьющая крыльями хаотично и беспорядочно, крохотная яркая птичка вырвалась оттуда, как будто призрак. Потеряла высоту, едва не упала, невероятным усилием поднялась… Маленькая манёвренная колибри летела, ведомая неистребимой, неиссякаемой жаждой жить, а Натаниэль, метнувшись вперёд, ладони протягивал ей навстречу. Тяжесть, обрушившаяся ему в руки, была не соизмерима с размерами крохотной пёстрой птички. Распластавшись в неуклюжей, неестественной позе, колибри застыла, но Натаниэль чувствовал, как по всему её хилому тельцу яростными волнами катится болью дрожь. Стоя под сотнями пристально смотрящих внимательных, изумлённых и хищных глаз, Натаниэль медленно сел на грязный асфальт. Пальцы его беспорядочно двигались, перебирая тонкие, мягкие перья птицы. Он вдруг с поразительно живой ясностью представил, как Бартимеус отчаянно метался в дыму и пламени, из последних сил лавируя среди смертоносных металла и серебра, и дрожь, сотрясавшая самую сущность джинна, передалась ему, а к горлу подступил тошнотворный, сжимающий, комом всхлип. Он не мог остановиться — поглаживал хрупкую яркую спинку птицы. — Бартимеус. Живой, — говорил. — Привет. — Это было донельзя глупо и катастрофически недостаточно, но иные слова отчего-то не находились. — Плохо тебе? Ты ранен? Птица слабо пошевелилась в ответ, попыталась изобразить кивок. С левого её крыла на втором плане медленной струйкой сочилась сущность. — Отпусти меня. Нат. Я очень устал. — Да-да… — к собственному изумлению и стыду волшебник вдруг ощутил что-то влажное, медленно бегущее по щеке. — Я просто… рад… — Угу. А я-то как. М-де… Что ты, кстати, сделал? — Вечное заточение. Бартимеус-колибри икнул — то ли с возмущением, то ли с сочувствием, то ли с неприятным воспоминанием об их с Натаниэлем не таком уж и давнем прошлом. — Ого. Ну ты крут. И псих. И крут. Ох… плохо. Всё. Отпускай. Хотя. Нет. Подожди ещё. — Что? Аккуратно сложив руки на коленях, двумя пальцами Натаниэль помог птице подняться, но она тотчас снова упала на бок. Печально хмыкнула. — М-да… — Так что? — Натаниэль был и сам утомлён безумно, но приготовился произнести краткую формулу отсылания. — Ничего. Просто постарайся тут без меня не умирать. Ладно. Я не хочу, как Науатль. — И отыскал в себе силы, чтобы гордо взмахнуть крылом. — Всё. Забудь. И отпускай давай. Тебе ещё со всеми этими ротозеями объясняться. Волшебник внезапно смутился. Покраснел и зарделся: — Ох… и правда. А я о них на радостях позабыл.