***
Первым, что услышал Натаниэль, был раскатистый рокот. Звук этот — нездешний и незнакомый, даже сперва испугал его. Но, не показав виду, Натаниэль продолжил идти, всецело сосредоточенный на каждом тяжёлом шаге. Земля была влажной, мягкой и неровной. Тут и там торчали корни, валялись обломки ветвей, остатки прошлогодней листвы; какие-то мелкие камни то и дело путались под ногами, и Натаниэль спотыкался через каждую минуту, с трудом сдерживаясь, чтобы не начать жаловаться на ужасную дорогу. Дороги-то, собственно, тут не было никакой. Волшебнику было неловко. Джинн-то скачет рядом, оставаясь из солидарности всё тем же смуглокожим мальчишкой, и явно не испытывает ровным счётом никаких неудобств. Ещё немного, и у Натаниэля сформируется комплекс неполноценности от того, насколько он беспомощный, слабый и неуклюжий. Путь длился, наверное, не больше получаса, но Натаниэлю показался невыносимой вечностью. Иногда смуглая рука молчаливо поддерживала его под локоть, один раз, сменив облик, Бартимеус перетащил их обоих через поваленное дерево в когтях гаргульи. Но вопреки обыкновению не произнёс ни слова. Натаниэлю же было не до разговоров вовсе. Проклиная всё на свете, он шёл навстречу рокоту. А потом деревья вдруг расступились. Солнце, путавшееся прежде в густых сплетениях пышных крон, на миг ослепило Натаниэля. Он как будто очутился в тумане, в лёгкой белёсой дымке. Она окружала его со всех сторон, сплетаясь с оглушительным шумом, а прямо перед ним — ладонь протяни, достанешь, — устремлялась из никуда в неоткуда радуга. Многие тысячи других точно таких же радуг дробились-звенели каплями, рассыпаясь неземным сиянием. Отдельные фрагменты сложились единым чудом, единой картиной, осознанием источника того непонятного прежде шума, который не оставлял Натаниэля последние полчаса. Колоссальные потоки воды устремлялись вниз с недостижимой, головокружительной высоты прямо в долину, на краю которой застыл растерянный, ослепший и оглохший от этого невыносимого величия маленький мальчик Натаниэль. А вода мчалась, неслась, бурлила, вода, неотвратимая, несокрушимая в своей первобытной мощи, всё падала и падала, и не было падению её ни конца ни края, и казалось Натаниэлю, что он больше не сможет уйти отсюда, больше не сумеет отвести глаз. Он навсегда теперь останется частью этого. Крохотной, жалкой, невыразимо счастливой частью. — Нравится? — Голос Бартимеуса сейчас не был голосом того мальчишки, личину которого он носил. Он вырвал Натаниэля из восторженного оцепенения и, медленно повернувшись, волшебник взглянул на Джинна. Смуглокожий мальчик стоял, слегка запрокинув голову, и подпирал коленом огромный туристический рюкзак, который всё это время тащил на своей спине. Видя неуклюжесть Натаниэля, Бартимеус предпочёл забрать у него тяжёлую ношу, аргументировав это тем, что тот наверняка что-нибудь испортит, а в рюкзаке-де особо ценные вещи, которые второго падения однозначно уже пережить не смогут. Натаниэль так и не нашёл, что ответить. В конце концов, всё, что он чувствовал сейчас, наверняка явственно читалось в его лице. Медленно сев прямо на влажную землю, он скрестил ноги, неотрывно глядя на буйство стихи и бесконечный танец маленьких ярких радуг. Джинн пристроился рядом. Натаниэль чувствовал его близкое присутствие, и это как всегда вызывало в нём противоречивую бурю чувств. Натаниэль безрассудно играл с огнём. Он сидел невесть где в обществе демона, не связанного ни пентаклем, ни страхом неизбежного наказания, и не имел при себе ни серебра, ни железа, ни даже толчёного розмарина. Он, волшебник, министр, один из первых людей Британии, был беспомощен и бессилен. Он чувствовал себя безумцем и, определённо, им, с какой стороны не посмотри, являлся. Рано или поздно, так или иначе, Бартимеус проявит свою злобную Натуру, и хорошо, если Натаниэль будет единственным, кто в результате этого пострадает. Джинн был до безобразия изящен и хрупок в своём излюбленном образе. Сегодня на нём были простые джинсы со свитером вместо привычной набедренной повязки, и Натаниэль подумал: а чувствует ли он холод? Вряд ли. Должно быть, только осознаёт. Потому и приоделся. А всё — только лишь морок, обман, иллюзия. Ясно, как сейчас, Натаниэль помнил огромные жёлтые глаза, впервые распахнувшиеся в смрадном дымном столбе, что возник в пентакле на полу его, Натаниэля, мансарды в доме покойного Андервуда. Он помнил свой страх — самое правильное чувство, какое должен в разумных пределах испытывать всякий здравомыслящий волшебник при взаимодействии с исполненным бесконечной злобности древним духом. Всё, что делают духи — спасают свою шкуру, повинуясь приказам волшебника. Если дать демонам волю, они тотчас совершат нечто ужасное. Мальчишка египтянин едва заметно пошевелился. Должно быть, ему уже надоело сидеть на месте. Натаниэль прекрасно знал: однажды жестоко поплатится за эту свою беспечность. И лучше ему не думать о том, что сделает Бартимеус, когда эта странная игра в доверие и дружбу ему наскучит. Наверняка, ничего хорошего. Натаниэль ещё помнил все те долгие уроки, на которых Наставник рассказывал ему, насколько злы и коварны духи, насколько важно соблюдать все правила предосторожности и как опасно допускать хотя бы одну, самую незначительную ошибку. Конечно, Андервуд был слабаком и трусом, но на том, что он вкладывал в ум и душу Натаниэля, тысячелетия зиждилось ремесло волшебников. Те, кто пренебрегал хотя бы одним из правил, погибали жестокой смертью. Нет. Нет, рано или поздно всё закончится. Никому не известно, о чём думают демоны. Поведение их, а особенно джиннов четвёртого уровня, трансцендентно. Оно непредсказуемо. Во всяком случае, так Натаниэля учили с детства. А потом он, беспомощный и слабый, очнулся в постели под пристальным, обеспокоенным взглядом глубоких, нечеловеческих чёрных глаз. И что-то в тот миг надломилось в Натаниэле. Нельзя быть настолько наивным, глупо полагать, что Бартимеус просто другой, не такой, как остальные джинны, исключительный, единственный в своём роде. Глупо полагать, но… за минувшие месяцы он, бывший прежде лишь воспоминанием, путеводной ниточкой к потерянным крохам детства, стал единственным близким существом для Натаниэля. С ужасающей ясностью волшебник осознал: он пагубно привязался к древней сущности, к этому непокорному, циничному духу. Он утратил последние крупицы здравомыслия. Эта дружба была иллюзией. Бартимеус наверняка нарочно создал её, руководствуясь неким ужасным замыслом. Длинный тонкий палец легонько ткнул в плечо. — Эй, ну ты что, уснул? — Я? — Широко распахнутыми глазами Натаниэль всмотрелся в лицо мальчишки, который мальчишкой не был. Но линз на то, чтобы рассмотреть истинную сущность демона, волшебнику не хватало. — Красиво. — Это было ничтожно мало, но Натаниэль не знал, какое бы слово сумел подобрать ещё, чтобы передать… передать… — Да. Знаю. — Смуглое лицо мальчишки отчего-то казалось грустным. Что-то, кроме желания показать всё это Натаниэлю, вело сюда Бартимеуса, но теперь волшебнику отчего-то казалось: джинн глубоко в этом чём-то разочарован. И вдруг мальчишка исчез. Это произошло как всегда стремительно. Вот только что были тёмные волосы, ручки-тростиночки, смуглая кожа, а теперь мощные лапы, серебряный гребень и чешуя. — Иди-ка ко мне, сынок. Полетаем.***
Несколько минут я носил мальчишку над водопадом. Зажатый в моих когтях, он обмяк безвольной тряпочкой — весь обратился в зрение, и только руками тянулся, тянулся вниз, к разбивающимся о камни бурлящим потокам безумной мощи. Как будто и сам возомнил себя вольным крылатым духом. Впрочем, того я и добивался. Огромный змей то замирал, дрейфуя в воздушном потоке у самых скал, то стремительно падал настолько низко, что отдельные брызги оседали сотнями радуг на чешуе и лице мальчишки, то взмывал высоко-высоко, так, что водопад казался незначительным, крохотным пятнышком света, затерянным в гуще леса. Темнело. К вящему ужасу Натаниэля, нам предстояло заночевать в лесу. Одно только выражение брезгливого отвращения на лице мальчишки стоило того, чтобы и вправду остаться здесь. Я подготовился на славу. Нат недоумённо хлопал глазами, когда из рюкзака, содержимое которого было прежде ему неведомо, появились упаковка сосисок, кофе, конечно остывший, в термосе, сырая картошка, хлеб, огурцы, апельсин, и даже большое яблоко, а ещё компактная палатка со спальником, призванные избавить меня от нытья хозяина-сибарита. — А всё-таки, зачем ты меня сюда принёс? — Вдруг заговорил Нат. Я в этот момент был занят — пытался раскрыть, не сломав, палатку, но, отложив её в сторону, честно ответил: — По многим причинам. Во-первых, мне хотелось тебя встряхнуть, во вторых… — Плечи Птолемея опустились, и я сказал совсем не то, что вертелось на языке: — надо же было показать тебе что-то, кроме твоего унылого серого городишки. — Нат распознал неискренность, хмыкнул недовольно. Во взгляде его всё ещё читался немой вопрос. — Понимаешь, я хочу, чтобы ты заметил что-то, кроме своего драгоценного положения. Мне не по душе те ценности, которые тебе навязывает этот твой… господи прости, круг общения. Возможно, ты что-то поймёшь. Возможно, нет. Но, во всяком случае, отвлечёшься. Мы, кстати, всё ещё на территории Британской империи. А ты, видишь, и не знал. — Да. — Подняв палочку, мальчишка принялся механически вырисовывать что-то, подозрительно напомнившее фрагмент пентаграммы. — Но лучше бы тебе не критиковать… Я отмахнулся. — Да кто ж тебя критикует? — И снова вернулся к возне с палаткой. — Пока ты ещё значительно отличаешься от других волшебников. Это отличие делает возможным наше с тобой доверительное общение. — Прозвучало сурово, и Нат скривился. — Не смотри на меня так. Ты прекрасно знаешь, о чём я говорю, уважаемый Джон Мендрейк. — Палатка наконец поддалась. С тихим шорохом просторный треугольник, напоминающий большую собачью будку, занял положенное ему место. Кажется, Нат тоже заметил сходство: — Мне в этом спать?! — Ну да, — сделал невинные глаза я. — У меня как раз есть для тебя сосиски. — Выражение скепсиса на лице мальчишки сменилось неприкрытым возмущением, но что ответить он так и не придумал. — Члены Британского правительства — уважаемые, выдающиеся личности, — вернулся вместо этого к было покинутой нами теме. — Ну да, ну да. Один другого уважаемее. А что и куда у них выдаётся ты и сам знаешь. Волшебники по большей части одинаковы — алчные, честолюбивые, раскормленные властью сибариты. Твоё драгоценное Британское правительство как нельзя лучше иллюстрирует все эти гнусные качества. И не возражай. В глубине души ты всецело со мной согласен.***
Сделав несколько кругов по поляне, джинн небрежно сложил небольшой костерок и, откровенно выделываясь, эффектно запустил в него пульсирующую огненную сферу. Получилось и впрямь красиво. Вмиг разыгравшееся пламя расчертило смуглое лицо мальчишки египтянина колеблющимся узором теней. Сидя на свёрнутом спальнике, Натаниэль молча наблюдал, как нечеловечески быстро движутся его руки. Бартимеус во всём был абсолютно прав, но принимать, подтверждать этого вслух Джон Мендрейк позволить себе не мог. В конце концов, как может демон делать выводы о великих, значимых людях, чья деятельность направлена исключительно на общее благо? Однако же, Натаниэль всё чаще ловил себя на непочтительном недовольстве, на отвратительном чувстве причастности к чему-то неправильному, лицемерному, противоречащему тем светлым идеалом, которые когда-то так бережно взращивали в нём две дорогие женщины. Было так странно наблюдать за тем, как один за другим джинн нанизывает кусочки ароматных сосисок на длинные, отросшие прямо из человеческих пальцев когти, и как прямо в руке поджаривает до румяной корочки мягкий хлеб. Всё это было трогательно. Всё это было неправильно. Всё это расходилось с представлениями Натаниэля о том, каким должен быть демон на самом деле. — Почему ты это делаешь? — Что? — В тёмных глазах мальчишки плясали отсветы пламени. — Избавляю себя от твоего голодного нытья, конечно. — Ага…. — Натаниэль не скрывал сомнений. — Я не о сосисках. Я вообще… обо всём, Бартимеус. — С тех пор, как Натаниэль вышел из пентакля, Бартимеус стал, казалось, гораздо ближе, и волшебник надеялся, что вместо привычной насмешки получит честность. — Ты опять и опять возвращаешься к одним и тем же вопросам. — Вынув когтистую руку из пламени, джинн повертел ею перед лицом, принюхался с сомнением. — Как думаешь, они должны быть такими чёрными? — Натаниэль мотнул головой и, досадливо стряхнув обуглившиеся сосиски, Бартимеус предпринял вторую попытку. — Это последние, — предупредил. — Будешь отвлекать, останешься без ужина. Громкое урчание желудка Натаниэля было красноречивее любых слов. Со всеми впечатлениями и переживаниями он прежде даже не думал, насколько голоден, а теперь буквально истекал слюной, глядя, как Бартимеус возится у костра. Сосиски всё-таки удались. Слегка подгоревшие, Натаниэль с жадностью уплетал их вместе с печёной в углях картошкой и приятно хрустящим хлебом. Джинн снова ушёл от ответа. Странными были сегодня их разговоры — рваными, хрупкими, перемежающимися долгим уютным молчанием. — Я спрашивал тебя потому, что хочу понять, — снова заговорил Натаниэль, утолив первый, самый жестокий голод. — Ты с самого начала был не таким, как другие де… — Кхе-кхе… — Прости. Джинны. И я не понимаю, почему. Аскобол, Ходж, Мвамба — все, кого я когда-либо призывал… они лебезят и пресмыкаются, но никогда бы не стали… — Он замолчал. Сунув руку в костёр, Бартимеус вынул горящий уголёк и принялся разглядывать, болезненно напомнив Натаниэлю утро после пожара у Андервудов. Тогда они тоже разговаривали. Тогда Бартимеус был готов его, Натаниэля, убить. Мальчик отчётливо видел это. — Да уж… посмотрел бы я на тебя, выходящего из пентакля навстречу Кормакадрану. Недолго, правда, смотрел бы, но… — уголёк погас. Отбросив его в сторону, Бартимеус подался вперёд, серьёзный, как никогда. — Это сравнение в корне неверно, но мы, духи, как и люди, разные. У каждого из нас своя история. Год за годом, столетие за столетием волшебники призывают нас для своих грязных дел. Рано или поздно все в какой-то мере ожесточаются. Кто-то больше, кто-то меньше. — А ты? — А мне в своё время посчастливилось. Я… — Он вздохнул. Костерок разгорелся ярче. — Это неважно, Нат. — Важно. Это важно. Я хочу… — Запнулся. — Это был тот волшебник? Тот, о котором ты… Ты из-за него стал?.. — Да. — Руки джинна беспорядочно плясали в пламени. И смотрел он только туда, в огонь. — Знаешь, однажды мне поручили найти и уничтожить каждого младенца вместе с роженицей. Однажды мы с отрядом Джиннов за одну ночь сожгли дотла огромный город. Был — и нет. Только пепел. Мы обрушились, как вулкан. За тысячу лет до этого я принимал жертвы. Людей. Рабов. Это было моей обязанностью, малыш Натти. У меня был выбор — подчиниться или умереть. И я научился отрешаться от этого. Какой бы сопляк не стоял в пентакле, чего бы не требовал, я — слуга. Я выполняю свою работу, чтобы выжить. И кто из нас зол, я или тот, кто отдаёт приказы? Кто сжигал города и убивал тех рожениц с их младенцами? У меня нет совести, у меня нет жалости. Во всяком случае, я на них не имею права. И нас таких тысячи. Все мы — от мелкого беса до Марида, вынуждены покоряться, чтобы выжить. И да, мы злокозненные, подлые демоны. Потому, что мы ненавидим каждый призыв. Сперва нас выдёргивают на бесприютную землю и приказывают воевать друг с другом ради того, чтобы какой-нибудь волшебник удобно умостил свой раскормленный зад на трон. А потом мы отстраиваем разрушенные города, чтобы через века их развалить опять. Нас вызывают, чтобы убить, чтобы украсть, нас запирают в амулетах, используют, как тягловую силу. Мы не можем говорить о своих желаниях. Мы даже не можем сказать, какая невыносимая это боль, какая это мука для нашей сущности. Ты ведь не знал, малыш Натти. — Поднявшись, Джинн принялся медленно расхаживать из стороны в сторону: — да-да, вижу, что ты не знал. Не удивительно, что все мы так обозлились. — Но ты-то нет? — Натаниэль сам не знал, вопросом или утверждением прозвучали эти слова. — Я? — Джинн коротко хмыкнул. — Как я уже сказал, мне просто повезло. Так, как тебе сейчас. Я увидел среди этого злобного человеческого стада алчных властолюбцев, безумцев, тиранов и самодуров одного единственного, который… — Вспыхнув, пламя на миг погасло, и разгорелось вновь. — Ему был интересен я, как равный, а не как раб. Он не хотел моей силы. Он… — И замолчал. — Ты никогда не поймёшь этого, малыш Натти. А Натаниэлю вспомнилась мисс Лютьенс — светлый, ласковый образ. И Миссис Андервуд — маленькая, пухленькая, с лучиками-морщинками, притаившимися у глаз от того, как часто она улыбалась. Эти два образа не позволяли Натаниэлю окончательно укрыться под маской Мендрейка. Эти два образа. Но… — Расскажи мне о нём. — Не хочу. Это было две тысячи лет назад. Не нужно ворошить прошлое. Прах того мальчика давно унёсся с водами Нила. И всё закончилось. Натаниэль не понимал. Это расходилось со всем, чему его когда-либо учили и о чём когда-либо читал он сам. — Но ты же демон. Тебе не может быть известно чувство любви, потери… Он сразу пожалел о тех словах, которые так глупо и грубо позволил себе сказать. Откинув голову, Бартимеус глухо, жутко расхохотался. Поляну накрыла тьма. Сидя на свёрнутом спальнике и слепо шаря ладонью вокруг себя, Натаниэль как-то особенно ясно ощутил, что у него нет вообще никакой защиты. Долгий, надтреснутый, хриплый смех болью откликался в его висках. — Да, конечно, мальчик. Тебе виднее, — прозвучало из мрака. Горящие жёлтые глаза с обидой и укором всмотрелись в Натаниэля. Костёр разгорелся вновь. Бартимеус сидел и молча вынимал из углей оставшуюся картошку. Наблюдая мерные, скупые его движения, Натаниэль ощущал, как катится по спине липкий холодный пот. — Ты ничего обо мне не знаешь, — глухо проговорил наконец джинн прямо в скупое, тягостное молчание. — Прости. — Слово вырвалось само собой. Такое недостойное, неподходящее для министра и, отбросив предрассудки, Натаниэль повторил его: — прости, Бартимеус. Ты прав. Я всё ещё ничего о тебе не знаю. — О любом из нас — будь то человек или благородный дух, дорогой мой, уважаемый Джон Мендрейк, говорят его деяния и поступки. Если их тебе не хватило, понять ты уже никогда не сможешь. Слова бесполезны, если очевидного ты не замечаешь. — Я… — Иди спать, Мендрейк. Утром отнесу, где взял. И, отвернувшись, смуглокожий мальчишка медленно зашагал прочь. Досадливо ударив ладонью о колено, Натаниэль отчаянно стиснул зубы. Вечер был испорчен. Всё было испорчено. Наверное, навсегда. Это было так непохоже на Бартимеуса… Это было так непохоже на них обоих. Сон не шёл. Ворочаясь в тёплом спальнике, Натаниэль слушал крики ночных птиц и слышал запах печёной в костре картошки, оставшийся на руках. Может ли вправду, искренне возникнуть связь между духом и человеком? И, если так, почему ни в одной из книг об этом ни слова нет? И кем был тот волшебник? Что такого он сделал для Бартимеуса? Что скрывают долгие пять тысяч лет — срок, который Натаниэлю даже осмыслить трудно? Вопросы снова и снова навязчиво повторялись, кружили вокруг да около и даже, когда сон сморил Натаниэля, он был наполнен смуглокожим мальчишкой — одной из бесчисленных иллюзий, под которыми прятался Бартимеус. Когда Натаниэль выбрался из палатки, костёр прогорел. Джинна нигде видно не было, но волшебник явственно ощутил вибрацию оставленного щита. Податливый изнутри, он лопнул, стоило Натаниэлю выглянуть наружу. Жидкая предрассветная мгла клубилась туманными лапами. Тяжёлые капли росы медленно скатывались с ветвей. Влажной была и трава под ногами Натаниэля. Скоро ли вернётся Бартимеус? Так или иначе, как только это случится, они тотчас же улетят. И ничего исправить будет уже нельзя. А, может, так оно будет лучше? Навсегда покончить с этой игрой в доверие, с этой странной, противоестественной, почти извращённой связью? Натаниэль отчего-то знал, где искать джинна. Конечно, можно было бы споро соорудить пентакль и просто его позвать, но волшебник был абсолютно уверен: поступи он так, и это станет последней каплей. Нужно идти самому. Какой бы тяжёлой вчера дорога не показалась Натаниэлю. В конце концов, заблудиться он не должен. К нужному месту его выведет неумолчный рокот.***
Солнце поднималось лениво, вяло. Пастельно-розовые, песчаные, зеленоватые росчерки разрезали на части пока что тёмные небеса, а с пятого по седьмой план всё ещё ясно виднелись звёзды. Вода всё падала и падала вниз, и не было видно края её падению. Я стоял на краю долины, слушая, глядя, думая о памяти, доверии и свободе. Сегодня мне захотелось вспомнить образ, вышедший из моды ещё во времена Соломона — высокого юношу воина со смуглым торсом и белыми крыльями. Кончики перьев трепетали от лёгких порывов ветра, но я не взлетал. Налетаюсь ещё сегодня. Всё-таки я здорово вчера напугал мальчишку. Может, не стоило, а, может, наоборот. Несмотря ни на что, он снова и снова с бараньим упорством возвращался всё к тем же родным граблям. Не так-то просто выбить истины, на которых тебя растили. Впрочем, я уже особо и не надеялся. При всём том временном потеплении, которое между нами было, он оставался волшебником. Он никогда, никогда не осознает самого важного. Он никогда по-настоящему не сумеет увидеть во мне меня.***
Путь оказался гораздо короче, чем его запомнил Натаниэль. Возможно, удивительно свежий и чистый воздух предал ему сил, а, возможно, цель, но даже невзирая на почти бессонную ночь, Натаниэль ощущал себя бодрым и отдохнувшим. Приятное, почти забытое чувство. Он не ошибся. Одинокая крылатая фигура величественно возвышалась на фоне туманного водопада. Натаниэль прежде не видел этого облика, но ничуть не сомневался в том, что это всё тот же невыносимый джинн. Он надеялся, что идёт достаточно тихо, чтобы рокот водопада заглушил лёгкий шорох его шагов. Он ещё не знал, что сделает или скажет, но, вытянув руку, словно слепец, вперёд, медленно шёл. Пока кончики пальцев не коснулись мягких и тёплых перьев.***
Мальчишка был грациозен, как мамонт в посудной лавке, и столь же тих. Минут пять я смиренно слушал его сосредоточенное пыхтение и неуклюжий топот и удивлялся: как он вообще дошёл? Нет, не так. Какого беса вообще попёрся? По моим расчётом Мендрейк должен был проспать ещё минимум три часа. Но нет — ломится сквозь кустарник разбуженным медведем. И что с ним делать? Так и не определившись, я продолжал стоять. Шаг, ещё шаг. Вздох. (С такой скоростью он до меня ещё час добираться будет!) Борясь с желанием обернуться, я наслаждался его сопением. А потом он вдруг оказался слишком близко, и осторожно, как-то даже боязно прикоснулся к моему крылу, произнёс: — привет. — Ну… Привет. — Я чуть-чуть пошевелился. Пальцы мальчишки едва задевали перья, и от этого спина начала зудеть. Мерзкое ощущение. Фр. Но, возражу, и ещё обижу. А ему, пожалуй, хватило вчерашнего за глаза. — Ты чего не спишь? — Не могу. — Его возня у моего крыла начала становиться попросту неприличной, но, проявив поразительное терпение, я всё же не отодвинулся. — Нравится, — спросил. Он руку отдёрнул смущённо: — Да. Красиво. — Это боевой облик. Не первой свежести. — Зачем-то пояснил я. — Да-а… — протянул Натаниэль в ответ. Думал он явно о другом. — Крылья очень эффектно смотрелись в схватках. Но примерно три тысячи лет назад… — Бартимеус. — А? — Я больше не хочу верить в то, чему учат книги. — Крылья воителя нервно дёрнулись. Мальчишка говорил решительным, отчаянно резким тоном: — Поклянись, что все деяния твои, что зиждятся на велениях доброй воли, не несут в себе коварного злого умысла, и что каждое слово твоё… — Он явно нервничал. Об этом свидетельствовали бодро полезшие поганками архаизмы. На что я и поспешил указать: — Эй, ты ничего не попутал, малый? Мы не в пентаклях. — Э-э?.. — Нат поперхнулся очередной витиеватой формулировкой, сделал паузу и закончил нормальным тоном. — Пообещай, что никогда не предашь меня. (ну, ладно. Почти нормальной). Я тяжело опустился на землю, свесив ноги с покатого края вниз. — Мы это уже проходили. Притом не раз. Но, если уж ты так хочешь. Тебе древнеегипетскую клятву, Арамейскую или, может быть, клятву Ацтеков? У них был потрясающий обычай… — Глаза Натаниэля страдальчески закатились. — Я не волшебник, Нат. Я не предам тебя. — Хорошо. — Он уже сидел рядом и, потянувшись, снова прицепился клещом к моему крылу. — Тогда я хочу знать тебя настоящего. — Чего?! — Понимаешь, всё, что я вижу — это обман, иллюзия. — Натаниэль в волнении заторопился, и едва не принялся сосредоточенно дёргать перья. Я вовремя отодвинулся. — Покажи мне свой истинный облик, Бартимеус. Воин закашлялся. — М… — И закашлялся снова. — М!.. — А потом перешёл в наступление. — Я же не прошу тебя снять трусы? — Было резко и грубо. Да. Но это самое удобоваримое, что мне удалось сказать. Мы, духи, никогда своих истинных обликов не скрываем. На шестом и седьмом плане, если дело не требует сокрытия, любуйтесь, сколько влезет. Но показаться волшебнику — это уже положительно неприлично. — Но-о… — мальчишка покрылся пунцовыми пятнами то ли стыда, то ли гнева. — Ты хочешь топать до Лондона своим ходом? — Ты же меня не бросишь? — Я? Нет. Ты сам побежишь, вопя недорезанным поросёнком. Я тот ещё красавчик. — (не отрицаю). Какое-то время он молчал. — А тот волшебник. Он видел? — спросил вдруг с вызовом. — Птолемей? — от неожиданности вякнул лишнего я. И вспомнил жаркую Александрийскую ночь, когда мой здравый смысл проиграл неуёмной жажде знаний Птолемея. Вооружившись стилом и табличками, этот неугомонный интеллект добрый час восторженно прыгал вокруг меня — разглядывал, записывал, восхищался и извинялся одновременно. Такая его реакция сперва меня задела. Он должен был, он был обязан хотя бы немножечко испугаться. Но потом, чего уж скрывать, польстила. — Тот самый Птолемей?! — вырвал меня из воспоминаний Нат. Ощутимо так вырвал, обеими руками снова вцепившись в моё крыло. (Да сколько можно?!) — Да, тот самый. — развеял дымком часть перьев я, оставив мальчишку с носом, а потом прибавил правдивое: — да. Он видел. Нат недовольно насупился. — А я чем хуже? — Да… ну… — Я замялся, лихорадочно ища достойный ответ на всех семи планах мышления. Он не был хуже или лучше. Я просто не хотел снова его пугать. Да и, пожалуй, мне не нравилась идея показывать что-то настолько личное. И, когда я уже собрался бросить резкое «всё. Отстань», до ушей крылатого воина вдруг донеслось тихое, какое-то жалобное: — Пожалуйста. И я сдался.***
Предвкушение слилось в нём с безумным страхом. Когда, ни слова не говоря, воин мягко пересадил Натаниэля подальше от опасного края, он непроизвольно на какую-то секунду закрыл глаза. Это первый шаг, важный шаг. Натаниэль хочет увидеть то, о чём попросил. В конце концов, Бартимеус уже не раз являл ему ужасающие облики. Да и Ходж при самом первом вызове расстарался. Может ли что-либо быть страшнее? Впрочем, пожалуй, может. Ведь всё, что было прежде, являлось мороками, обманом, по сути, маской. А сейчас… сейчас перед Натаниэлем предстанет правда. И, глубоко вдохнув, как ныряльщик перед прыжком в ледяную воду, он распахнул глаза. Почему ожидал черноты, даже сам не смог бы себе ответить. Возможно, дело было во всё тех же усвоенных с детства истинах. Ослепший и оглохший, Натаниэль медленно вытянул руки вперёд, и так же медленно шагнул навстречу тому изменчивому, неописуемому чему-то, что клубилось, извивалось, перетекало из формы в форму и пылало, пылало медью в лучах рассвета. Это было похоже на облако густого, светящегося тумана, но в тоже время, присмотревшись, Натаниэль видел чёрные щупальца, какие-то лапы, усы и хвост, зубы и когти, чешуйчатый жёлтый гребень… Формы сменяли друг друга каким-то причудливым, необъяснимым танцем и Натаниэль чувствовал: если будет слишком долго смотреть на это, сойдёт с ума. Нечто… нечто?.. Нет, не верно, не так. Бартимеус чуть-чуть приблизился. На какое-то мгновение став почти похожим на крылатого ящера, но в следующее сплёлся завихрениями щупалец, лап и жвал. И в этом не было ничего ужасного. Только лишь хаос кипящей, бурлящей силы. Смуглые руки мальчишки египтянина поймали ладони Натаниэля. Он не сразу понял, что шатается и дрожит. В голове метались и кружили какие-то тени, как после того давнего вечера, когда Бартимеус пробрался в его сознание. — Чем сильнее сущность, тем меньше в нас определённости, — мягко пояснил джинн. — Птолемею тоже было нехорошо сначала. А потом ничего, привык. — Ты… ты. — Натаниэля слегка мутило. Будто он долго-долго кружился в стиральной машине и теперь стоял, потеряв всякое ощущение времени и пространства. Бартимеус уже принял привычный облик. Его ладони продолжали сжимать руки Натаниэля. Темноволосая голова склонена на бок, во взгляде немое ожидание, на подбородке шрам. Натаниэль стоял, смотрел на египетского мальчика и слушал шум водопада, что бурлил за его спиной. И всё наконец сошлось. Рехит — одно из имён Бартимеуса. Он был одним из слуг Птолемея Александрийского. А в каком-то скупом примечании давным-давно волшебник читал о тесной связи между… между… — Ты носишь его облик. — Он утверждал. Не спрашивал. — Две тысячи лет, — светло улыбнулся давным-давно умерший мальчик Натаниэлю. Волшебник не спрашивал, почему. Всё и так было ему понятно. Когда-нибудь он, возможно, попросит Бартимеуса рассказать больше о Птолемее. Но сейчас с них обоих достаточно открытий и треволнений. Самое важное для Натаниэля сейчас — понимание, которое он обрёл. Две тысячи лет со дня смерти Птолемеуса Александрийского джинн снова и снова до мелочей повторяет его облик. И чем это может быть, если не наивысшим проявлением привязанности, преданности, а, может быть, и любви?