Диалоги обо всём или Хроники Человечности

            — Это ни в какие ворота не лезет. Это. Не лезет. Ни в какие. Ворота, — с несвойственной для себя свирепостью цедила сквозь зубы буквально мечущая яростные молнии Джейн Фаррар, и Натаниэль едва поспевал за её торопливым шагом. Сегодня Джейн опасно балансировала на тоненьких, неустойчивых каблучках, но, ведомая бушующими в ней эмоциями, связанных с ними неудобств вовсе не замечала, едва не высекая из пола искры дробностью и силой своих шагов.       Натаниэлю было тоже, признаться, не по себе. С нашумевшего пожара в «The rose of London» прошло уже достаточно много времени, и время это, увы, никому не далось легко. Всё навалилось кучей. Сперва ошеломлённые, а потом и озлобившиеся, простолюдины окончательно сорвались с цепи.       Началось с мелких восстаний. Улица за улицей, район за районом, люди объединялись в опасные группировки — ломали и крушили, устраивали забастовки, уродовали статуи и даже совершали набеги на жилища низкоуровневых волшебников. Простолюдины были недовольны — война, нищета, пропаганда, внезапно начавшийся голод — всё это накапливалось, множилось и разгоралось в людских сердцах. Ошибка волшебников и, как следствие, показательное выступление Науатль не были причиной череды волнений, что захлестнули город, но стали в какой-то степени триггером, последней каплей, одной единственной снежинкой, с которой началась снежная лавина, сносящая всё на своём пути.       Натаниэль не мог объяснить, какие эмоции испытывал в связи со всем тем, что творилось теперь вокруг. Прежде уверенный в собственных убеждениях, успешно руководствовавшийся старыми принципами и догмами, теперь он внезапно понял только одно: он ничего не может понять и ничего понимать не хочет. Всего было слишком много и это всё было слишком противоречивым. Да и, пожалуй, он сам взвалил на себя непосильный груз.       Множество раз оставаясь наедине с собой в своём аскетично, скупо обставленном кабинете на Уайт Холле, Натаниэль с остервенением выдёргивал и комкал в ладони листы блокнота — один, другой… Все они были исписаны мыслями вкривь и вкось, но отчего-то нисколько не помогали. Как бы Мендрейк не пытался разложить всё по полочкам, без утайки поведав бумаге, мысли и здесь перескакивали с одного на другое, цепляясь рогами, хвостами и бородавками, как множество мелких бесов.       Следует, пожалуй, начать с того, как долго ему пришлось краснеть за то неуместное, недостойное, откровенно извращённое поведение, которое он посмел допустить всё в тот же злосчастный день. Сперва перед министрами, а после — и перед самим собой. Ситуацию удалось замолчать и замять, объяснив стрессом (Джон Мендрейк де ударился при падении головой, надышался угарным газом и какое-то время над своими словами и действиями был не властен). Однако же, инцидент запомнили, так что теперь за глаза министра информации нередко обсуждали, обвиняя в великом множестве весьма неприличных связей и, когда шепотки достигали пылающих от стыда и гнева ушей Натаниэля, он с ясностью понимал: рано или поздно всё это ещё против него сыграет.       Впрочем, выносить косые взгляды коллег волшебников Мендрейку стало намного проще, ибо самые высокопоставленные из них опустились для Натаниэля в «ничто» за одно мгновение. Он призирал правительство так же яро, как в прошлом пред ним же благоговел. Но Британская империя, как часть истории, как его родина, как сильная, кровью и потом завоёванная держава, была, как общеполитическое явление, невиновна в том, что ныне у руля её стояли такие люди.       Натаниэль изо всех сил скрывал эти мысли даже от самого себя. Они были повстанческими, были опасными, они бы могли привести его к забвению или — того хуже — ужасной смерти. Тем не менее, давным-давно посеянные зёрна сомнений ныне цвели и благоухали буйным, провокационно-алым цветом, и испепелить эти маковые поля Натаниэль бы уже не сумел никак. Горячее сердце Натаниэля жаждало справедливости, благородно жаждало перемен. Только вот он пока что не знал, какими должны быть эти необходимые перемены и потому не ведал путей их наискорейшего воплощения.       Натаниэль видел несовершенство общества, в котором жил и которое всеми силами прежде укреплял и пытался вести вперёд, он видел изъяны и червоточины в самих его устоях, самих основах, на которых оно держалось. И потому он, к собственному ужасу, понимал недовольство простолюдинов. Нет, конечно, он, как и прежде смотрел на них с презрением, свысока, вот только… каждый их лозунг, каждое их требование, каждая гневная надпись находили истовый отклик в его душе. Тем не менее, методы, которыми пользовались повстанцы, Натаниэль принимать не хотел никак.       Громить, поджигать, крушить — вот и всё, что эти тупые скоты умели. Там, где простолюдины ощущали свою силу, они открывали грязную, разрушительную войну; там, где были слабы, поджимали хвост и забивались в самые тёмные, укромные щели и уголки. Нет. Такими путями ничего не добиться. Такими путями ничего, ровным счётом, не изменить.       Спешно миновав длинный коридор и слегка поборовшись с тяжёлой вращающейся дверью, Натаниэль вместе с Джейн вырвались во двор, залитый от края до края таким редким для Лондона, таким обыкновенно желанным солнцем.       — Ждут только нас. — Первой проследовав к чёрному служебному автомобилю, Фаррар рванула на себя дверцу. Та щёлкнула особенно громко, и в звуке этом Натаниэлю почудилась немая обида на такое грубое обращение. — Садитесь, Мендрейк. — Джейн едва не прорычала его имя. С мягкой улыбкой на губах Натаниэль обошёл лимузин с другой стороны и, на миг подставив тёплому солнцу своё лицо, очутился в приятном полумраке, пропахшем химическим лавандовым освежителем.       Почти каждый его день теперь проходил вот так. Едва оказавшись на рабочем месте, Мендрейк был обязан срываться в самых различных направлениях — документировать, записывать, делать выводы. Пожары, погромы, взломы — это выматывало до крайности. И вот снова. Опять он мчится на предельно допустимой скорости и думает лишь о том, что вечером позволит себе очередную глупость, очередную слабость. Думал о том, что устал, что истосковался, и что сегодня он наконец-то будет спокойно спать. ***       Вопреки обыкновению, я воплотился в пентакле без каких-то особенных спецэффектов — просто, подчинившись призыву, потянулся вслед за ним, привычно соткался материальной формой с тёмными волосами и смуглой кожей — и почти тотчас внимательно всмотрелся в Натаниэля. Он сидел за столом, откинувшись в кресле и устало прикрыв глаза с таким видом, будто не читал только что сложное заклинание призыва, а уже несколько часов по меньшей мере прибывает где-то на грани нави: руки опущены, пальцы расслаблены, длинные пряди рассыпались по лицу. Выждав примерно минуту, я настойчиво кашлянул.       Звук прострелил пространство, как травматическая пуля коленную чашечку. Безрезультатно. Несколько раз повторив попытку, я порядочно обозлился. Ну он чего? Вызвал, а теперь делает вид, будто меня нет. Это не на шутку обеспокоило. Всмотревшись в ауру, я тотчас увидел: мальчишка здоров. Однако же, в каком-то смысле аура всё же была болезненной — яркими ядовитыми вспышками сплетались в ней ненависть, отчаянье, гнев и скорбь.       Мой Пентакль был заботливо процарапан. Он был (сомнительная, конечно, честь), скажем так, персональным для меня, Сутеха и пары безвредных бесов, коим мы с Натом всё-таки выделили некий кредит доверия. Просочившись в проём, я беззвучно протопал мягкими кошачьими лапками по паркету, вскочил на хозяйские колени и, опершись передними лапами в его грудь, несколько раз настойчиво боднул немного запрокинутый подбородок:       — На-а-ат…       Медленно поднявшись, рука исполненным усталости жестом коснулась моей спины.       — Можно? — Он говорил бесцветно, и я ещё раз в профилактических целях его боднул:       — Эй, да что у тебя тут без меня случилось? Ты вызвал суккуба и потерпел сокрушительное фиаско?       — Не смешно.       — У тебя никогда не было особого чувства юмора… — Кот деловито потоптался, устраиваясь удобнее. — Эх Нат, Нат.       Вцепившись в меня обеими руками одновременно, мальчишка едва ощутимо вздрогнул.       — На столе посмотри, — кивнул в указанном направлении, но, стоило мне с любопытством дёрнуться, тотчас запротестовал. — Нет. Не уходи. Не надо. Я сам. Я сам. — И, потянувшись, одну за другой стал совать под кошачий нос отлично распечатанные цветные картинки откровенно неприятного содержания. Всматриваясь в каждое изображение, я, тем не менее, заметил, что сам Нат старательно косит глазами куда-то в сторону. Он, что я заметил, заметил тоже.       — Насмотрелся уже, — пояснил.       — М-да… — Вздохнул я абсолютно не по-кошачьи. — Не самое… жизнеутверждающее зрелище. Это откуда, Нат? — Захотелось как-то пошутить, разрядить атмосферу, но даже самые гениальные мысли, успевшие зародиться в этом направлении, так и остались невысказанными.       — Это Брюс Уильдсмен — посредственность, каких поискать. Очень, очень слабый волшебник. Думаю, он никогда не призывал кого-то сильнее мулера. Перебирал бумажки, какое-то время работал библиотекарем… и… такое… За что?       Кот неопределённо качнул башкой. М-да… парнишку замучили до смерти и, раздев до гола, вывесили на шее одной из двухметровых статуй Глэдстоуна как жуткое, (даже на мой взгляд,) отвратительное, весьма экстравагантное украшение. Это была угроза. Деморализующее, недвусмысленное послание. Содержание его, к слову, мелкими аккуратными разрезами украшало живот волшебника. «Смерть господам»… М-да… где-то в Лондоне я уже, помнится, видел такие руны.       Нат даже не стал возвращать страшные картинки на стол. Просто позволил им с тихим шорохом упасть на пол, да там и затихнуть, сокрыв ото всех своё неприятное содержание. Как на зло, один лист перевернулся заполненной стороной вверх, и стеклянные глаза бедолаги Брюса смотрели теперь на нас снизу вверх с безмолвным укором.       — Они добрались до волшебников. Как? Как? — Пальцы мальчишки внезапно стиснулись до бела. — Как. — Кулак в бессильной ярости опустился на край столешницы. Видимо, сегодня Нат проделывал такое не в первый раз. Присмотревшись, я заметил несколько трещин на его костяшках и один красноречивый кровоподтёк.       — Думаю, это устойчивость. Как у того наёмника. Помнишь? Кто-то наконец осознал её. И этот кто-то настроен весьма радикально. Я уже видел нечто подобное. Очень, очень давно. Да и во времена инквизиции…       Когда Нат поднял руки и стиснул виски с мучительным, едва различимым стоном, я понял, что говорю что-то не то или же как-то совсем не так. Но ведь он задал вполне чёткий вопрос и… ох… странные эти люди.       — Эй… — Веки его сомкнулись. Покинув колени Ната, я уже в облике Птолемея без сожалений принялся заталкивать рассыпанную макулатуру босой ногой куда-то в глубины подстольной тьмы. — Не загоняйся, Нат. Это неприятно, да, но (уж прости), этот бедняга — первая птичка и… — (Африт тебя дери… да что ж такое?) Мне требовалась срочная секундная передышка, чтобы понять все эти сложные человеческие загоны. Почему Нат ведёт себя так, как будто на его глазах растерзали родную бабушку? Он ведь этого малого при жизни вообще не знал. Так какого беса?       — Ты прав. Ты прав, Бартимеус.       — А-а? — И вот снова это скорбное выражение.       — Если тех, кто это сделал, не найти, они продолжат убивать. Так. Показательно, провокационно. Это… — Губы его искривились, на лбу залегла глубокая складка. — Я. Их. Уничтожу. Я их уничтожу!       В последний миг я перехватил его взметнувшийся было кулак.       — Ну тише, Нат. — Прежде никогда не видел его настолько отчаянным и свирепым. Несмотря на всё то, через что мальчишка уже прошёл, сегодня он увидел жестокость иного толка. Это оставило неизгладимый отпечаток в его душе. Ужасающе было не то, что свершилось убийство, и не то, кем был тот невезучий малый. Имело значение лишь, как именно это сделали. Было и ещё кое-что: все ужасы и злодейства, которые прежде приходилось видеть Натаниэлю, совершались руками существ, с людьми ничего общего не имевших. Да, само собой, за тем же пожаром у Андервудов стоял, непосредственно, человек, но грязную-то работу выполнял дух. А вот теперь эта грань наконец исчезла. Паршиво… м-да.       — Отпусти. — Вырвавшись из разрушительных размышлений, потребовал Нат.       — Зачем? — Я в задумчивости повертел его слегка изуродованную конечность. Тонкая, бледная — ничего особенного. Кожа да кости.       — Мне… м…       — Неприятно?       — Нет… но … некомфортно.       Дёрнувшись, рука попыталась высвободиться, но мои пальцы оказались, конечно, гораздо сильнее его напряжённых мышц.       — Почему? — Склонил голову набок я. Кончики ушей Ната вспыхнули. Попытавшись высвободиться в очередной раз, он позволил себе тихий, короткий вздох. Повернув его руку, я внимательно всмотрелся в сплетения линий. Смуглые пальцы Птолемея принялись осторожно массировать напряжённую ладонь. Снова и снова по кругу, надавливая слегка. Будто заворожённый, Нат смотрел теперь только на свою руку, более не предпринимая попыток её отнять. Потянувшись, я стиснул и вторую. Движения мои были успокаивающими, но настойчивыми, а последний заданный вопрос так и канул в тёмном омуте тишины. — Вот так-то лучше. — Удовлетворённо произнёс через какое-то время я. — Мне не понравилось твоё лицо, Нат.       — Как же я устал, Бартимеус. Как я устал. — Если бы я не продолжал удерживать ладони Натаниэля, они бы безвольно повисли снова. Съёжившись в глубине кресла, мальчишка сник. — Простолюдины ненавидят волшебников, волшебники презирают простолюдинов. И все воюют друг с другом. В правительстве — интриги, взаимодействие с духами — постоянный риск, внешняя политика — вооружённый нейтралитет. Все против всех. Какие-то раскалённые клещи ненависти. Но у всего же должен быть предел! ***       Он был ужасающе, неприлично свежим, и тяжёлый кровавый запах сплетался со стойким ароматом его одеколона. Это почему-то казалось таким нелепым… зачем мертвецу пахнуть одеколоном? Медленно покачиваясь в петле, тот, вопреки всему, почему-то пах.       Стоя невдалеке, Джон Мендрейк делал бесстрастные заметки в своём блокноте. , С каменным лицом он смотрел и слушал, говорил и отвечал, с нарочитым бесстрастием проводил дознание — и только лишь в машине наконец сдался.       Мчась сквозь расцвеченный оранжевыми бликами фонарей кобальт опустившихся ранних сумерек, Джон наконец позволил эмоциям одержать верх над своим рассудком. Сжимая до скрежета зубы в бессильной ярости, цепляясь дрожащими от напряжения пальцами в кожаное сидение, он снова и снова будто воочию видел искажённое лицо покойника и слышал запах проклятого одеколона с рябиной и букетом каких-то трав.       Вскоре на смену ярости в душу пришла тягучая, густая, как патока, пустота. Его потрясло ужасное зрелище нарочитой, бессмысленной, слишком жестокой смерти. Волшебникам бросили недвусмысленный вызов и Натаниэль знал: те не замедлят дать однозначный ответ. И так оно будет идти по кругу — всё жёстче и жёстче, всё хуже и хуже. К тому велось.       Свою роковую ошибку в создании сверхмощного артефакта волшебники даже между собой предпочли замалчивать. Опустевшие места быстро заполнились новыми лицами, а наработки и протоколы заседаний уничтожились в соответствии с особым распоряжением Диверокса. Это был грандиозный провал, даже обсуждать который стало теперь опасно. Но, тем не менее, каким-то невероятным образом информация всё-таки просочилась и, помимо всего прочего, Натаниэль внезапно ощутил угрозу народного признания. Люди видели его. И то, что он делал, они запомнили. Он был народным героем, внезапно для себя, он стал объектом людской любви. Стоя рядом со свежим трупом, кое-кто из коллег недвусмысленно намекнул, что эта любовь рано или поздно его погубит. Натаниэль это и сам, впрочем, прекрасно осознавал.       Мягкий ковёр без зазрений совести крал у шагов их неотъемлемый дробный стук, когда Натаниэль преодолевал длинный коридор — последнее препятствие между им и таким долгожданным отдыхом. Его мутило и почему-то слегка вело. Проходя по нарисованным линиям пентаклей, он вспомнил, что ничего, кроме утреннего кофе сегодня вообще не ел. Тотчас подумал: наверно, стоит, и ощутил мерзкий ком отвратительной тошноты. Нет. Пожалуй, в ближайшее время он и крошки в горло не протолкнёт. Но как же он, Господи, устал. Как устал… Всё это отнимало слишком много сил. И времени слишком много это всё отнимало тоже. Натаниэлю не оставалось ровным счётом ничего для того, что волновало на самом деле.       С той ужасной недели, которую он провёл в постели, хрипя и задыхаясь от приступов кашля, презирая себя за слабость и неспособность совладать с каким-то банальным заболеванием, Натаниэля не покидали навязчивые мысли обо всех духах в целом и одном, в частности.       Едва поднявшись с постели, он навсегда отослал Аскобола и Ходжа с Кормокодраном, осознав внезапно то, что и прежде знал: эти слуги никогда не будут надёжны на самом деле. Но, что хуже всего, он даже не смог заставить себя их наказать как следует. Они ненавидели его, а он их боялся, принуждая с позиции силы ему служить. Да, джинны были достаточно сильны и полезны, однако же взаимодействие с ними приносило больше вреда и сложностей как Натаниэлю, так и пленённым духам. Натаниэль помнил: последние его приказы не были сформулированы достаточно корректно для того, чтобы обязывать джиннов его спасать. Натаниэль знал: по собственной воле никто из этих злобных существ никогда бы не стал помогать волшебнику. Но один всё-таки это сделал и придумать тому хоть сколько-нибудь рациональное объяснение, как не пытался, Мендрейк не мог.       Проводя бессонные часы с закрытыми глазами под одеялом, он снова и снова пытался анализировать поведение джинна, пытался соотнести его с тем, что знал, но от раза к разу терпел сокрушительное фиаско. Возможно, дело было в некой исключительности самого Бартимеуса?       Чем дальше, тем больше Натаниэль раскрывал для себя глубокую многогранную личность духа. Как только он перестал воспринимать джинна сквозь призму навязанных стереотипов, она вдруг стала как будто ему понятна. Это было так просто и так сложно одновременно — сказать себе, что ничто из тех эмоций и чувств, который испытывает Натаниэль, может быть не чуждо и Бартимеусу. Только вот в свете этого неожиданно неприятно предстало всё, что делали волшебники, всё, что считалось нормой.       Каким бы это абсурдом не было, но Натаниэль однажды заставил себя представить: вот он сидит на любимом диване с бокалом сухого вина, предаваясь отдыху, а потом кто-то внезапно выдёргивает его невесть куда и заставляет себе служить под страхом боли а, может быть, даже смерти. Ему ничего не пообещают взамен, его даже не поблагодарят потому, что он — вещ, не более, чем средство достижения цели. Картинка не понравилась и снова заставила что-то переосмыслить.       Снова и снова Натаниэль пытался смоделировать ситуации, силясь понять, чем руководствуется Бартимеус и почему, в таком случае, к нему, Натаниэлю, относится так нетипично. Как будто… друг?       Заклинание проговаривал автоматически, не задумываясь над каждым словом и не открывая глаз. Он знал: даже, если что-то пойдёт не так, Бартимеус ошибку ему простит. После памятного пожара, в котором едва не потерял этого невыносимого, своевольного, циничного и внезапно такого необходимого ему духа, Натаниэль собственноручно испортил один пентакль, без зазрений совести процарапав несколько заметных брешей во внешнем круге. Бартимеус жест, конечно же, оценил. Только попросил не призвать случайно в этот круг кого-нибудь не того. И попросил, как показалось Натаниэлю, вполне серьёзно.       Ритуал отнял все оставшиеся силы. Наверное, не стоило призывать Бартимеуса этим вечером, ведь Натаниэль вполне сознательно (не без продолжительных споров и убеждений) отослал его в иное место на целых четыре дня. Сегодня же к концу подходил лишь третий. А он не выдержал. Что же будет дальше, если сейчас — вот так?       Свечей и благовоний в случае призыва конкретно этого духа Натаниэль более не использовал. Как оказалось, ритуал вполне успешно проходил и без них. В конце концов, всё это было дополнительной гарантией защиты — не более. А с Бартимеусом Натаниэль не нуждался в таком подспорье.       Даже самому себе было тяжело признаться, что он скучает. Уж слишком абсурдным казалось это странное слово. Натаниэль прежде ни по кому и никогда не скучал — не было в его жизни такого опыта, и потому сейчас это изрядно его пугало. Нет. Он вызывает джинна вовсе не потому, что ощущает где-то в груди невнятную сосущую пустоту. И не потому, что, просыпаясь ночью, бессознательно шарит ладонью вокруг себя, силясь найти пушистый кошачий бок. Это всё просто… убийство… просто эмоции. Натаниэлю нужно срочно всё это с кем-либо обсудить.       Так и убеждал себя, отсчитывая секунды до появления Бартимеуса.       Усталость взяла своё. Не заметив, как погрузился куда-то на грань милосердной дрёмы, Натаниэль вдруг ощутил щекотное прикосновение длинных усов к лицу. Стоя на задних лапах, кот деловито толкал его подбородок своей башкой.       Только лишь зарывшись всеми пальцами в рыжий, до неприличия мягкий мех, Натаниэль почувствовал, что жуткая усталость немного отступила, оставив место приятному щемящему комочку тепла, от которого стало уютнее и, без сомнений, легче.       Натаниэль не мог заранее угадать, как отреагирует Бартимеус. Наверняка, весь ужас и жестокость показанных фотографий его, повидавшего несоизмеримо больше, нисколько не впечатлят. Однако Натаниэль надеялся: джинн поймёт его подавленное, разбитое состояние. При всей своей невыносимости, он был порой потрясающе чутким и понимающим. А Натаниэлю сейчас, пожалуй, хватило бы и просто возможности гладить приятно урчащий клубок на своих коленях.       Что-то, однако же, внезапно пошло не так. Это было неожиданно приятно и до неприятного неожиданно. Когда хрупкие с виду, но на деле нечеловечески сильные, осторожные пальцы джинна осторожно задвигались, подчиняя чувства и мысли такому незамысловатому, такому до однообразности монотонному рисунку простого круга, он снова внезапно остро вспомнил всё то, что предшествовало их последнему расставанию с Бартимеусом.       Дело было в Натаниэле. Дело было в волшебниках. И дело было в треклятых чёртовых предрассудках. Должно быть, в самом начале Мендрейк до конца не осознавал всего того, что происходило между ним и этим до крайности странным джинном. Возможно, просто не мог поверить и впрямь в реальность сложившихся между ними доверительных, дружеских отношений. Все эти ночевки, полёт, разговоры — это походило скорее на затянувшийся, приятный, но в тоже время абсурдный сон. А ведь во сне всё считается за нормальное?       Но вот сейчас Бартимеус, сосредоточенно склонив темноволосую голову Птолемея, медленно разминает сведённые от напряжения ладони Натаниэля, а волшебник, желая порывисто их отнять, одновременно с тем чувствует, что мог бы просидеть в таком положении ещё по крайней мере с десяток лет. Ему было хорошо и приятно. Такие простые, естественные, прежде казавшиеся чем-то само собой разумеющимся прикосновения джинна приобрели теперь некий сакральный, до конца не ясный, но определённо смущающее жаркий смысл. Натаниэль совершенно не умел разбираться в чувствах. То же, что захлестнуло его теперь, вызывало внутри тягучий, исполненный предвкушения сладкий страх.       Нечто подобное он уже испытывал прежде. Всего однажды, но тогда это было навязано и потому, наверное, противоестественно, слишком остро. Джейн Фаррар пыталась задержать Натаниэля с помощью своих приворотных чар. Но почему же сейчас он чувствует это снова? Не может ли Бартимеус применять к нему магию с какой-то неясной целью?       Мысль обожгла непонятной горечью. Они ведь давным-давно всё это проходили и обсуждали. Джинн бы не стал. Наверняка не стал бы…       Нет, Натаниэль вовсе не собирался жаловаться. Слова, исполненные отчаянной усталости, вырвались сами собой спонтанным порывом искренности. Впрочем, так было, пожалуй, лучше. Вернуться к работе — убийствам, войне, интригам, — ко всей этой смрадной грязи. Только бы не обсуждать того, что гложет Натаниэля гораздо глубже.       — Как же я устал, Бартимеус. Как я устал.       — Не ты первый, не ты — последний. — Неожиданно исчезнув из поля зрения, джинн оказался за спинкой кресла и, говоря, стиснул горячими ладонями плечи Натаниэля. — Ты терпишь это всего-то несколько жалких месяцев, а я… целую жизнь. Люди всегда одинаково отвратительны, Нат. — Ладони задвигались — бережно, плавно. Только сейчас волшебник внезапно понял, как сильно болит у него спина. Но ведь это неправильно, что Бартимеус разминает его плечи? Это же попросту неприлично. — Я бы хотел сказать, что всё наладится, Нат, — продолжал тем временем джинн, — но это будет ложью. Не наладится.       — Почему? — Натаниэль, наконец справившись с изумлением, поднял руку. — Послушай, тебе не кажется, что это немного слишком?       — Что? — Смуглые пальцы аккуратно перебирали шейные позвонки и движения эти откликались в усталом теле Натаниэля приятной болью.       — Вот это всё. То, что ты делаешь. И вообще… — Рёбра ладоней прижались к лопаткам, принявшись их медленно растирать. Ох, как же хорошо, что волшебник сейчас в рубашке. Не будь её, это бы было… — Хватит. — Руки остановились.       — Да что не так?       — Просто не делай этого и всё.       Вздох и шаги. Мальчишка египтянин, образ волшебника, ушедшего из жизни тысячи лет назад, опёрся о об угол стала, пристально всмотревшись в Натаниэля. Лицо его казалось немного грустным и весь он как будто сник.       — А-а… — протянул тоскливо. — Так ты наконец допёр.       — Допёр до чего? — Растревоженные плечи Натаниэля отчаянно ныли, требуя продолжить приятное расслабление.       — До того. — Тон джинна сделался раздражённым. — Тупой баран.       Грубые слова царапнули неприятно. Обидно. М-да.       — Ты чего вообще? Сначала руки распускаешь, а потом так реагируешь.       — Я реагирую? Африт тебя дери, Нат. — Отвернувшись, образ Птолемея уселся в самое дальнее от Натаниэля кресло.       — Просто это всё выглядит… — попытался устало оправдаться Натаниэль. Джинн перебил:       — …ага. Только вот я тебе это когда втолковывал? И тащить меня в свою постель ты почему-то считал нормальным.       — Но ты был котом.       — И что? Кажется, кто-то распинался, что дело во мне, а не в пушистой шкуре.       — Ох… да ладно. — Поднявшись и покачнувшись (голод и усталость давали о себе знать), Натаниэль бесцельно прошёл к окну, всмотрелся в оранжевые фонарные пятна, что рассеивали стылую тьму позднего сентябрьского вечера. — Просто тогда так и было. А сейчас… сейчас.        Шаги за спиной.       — Что изменилось, Нат?       Ответить Мендрейк не мог. Он и сам до конца ещё в этом не разобрался. Просто внезапно прикосновения джинна, общение с ним, его близкое присутствие стали слишком необходимыми для него. Руки тянулись сами собой к рукам, хотелось обнять и прижаться, в каком бы виде эта беспокойная сущность не пребывала. Натаниэль не мог отыскать для этого чувства нормальных слов и единственное, что знал: общество вне всяких сомнений подвергло бы его осуждению. А значит этому пора положить конец, какую бы боль Натаниэль из-за этого не испытывал.       — Опиши, что чувствуешь. — Пальцы на спине.       — Да что же ты делаешь, господи! Прекрати!       — Эй… Не психуй, сынок. Не надо так прыгать. Такие бешенные кульбиты не соответствуют твоему высокому положению.       — Издеваешься? — И вправду отскочивший от джинна, как от чумного, Натаниэль, повинуясь порыву, обнял себя за плечи. — Ладно. Ладно. Хотел — слушай. Я не знаю, что со мной происходит. Но мне стыдно за то, что я чувствую. Потому, что мне слишком хорошо с тобой. Я только об этом и думаю — понимаешь? — Стол подвернулся под руку очень вовремя, и в очередной раз за этот безумный день Натаниэль ударил о твёрдую поверхность мучительно ноющими костяшками. — Это как какая-то зависимость. Это ужасно. Я не могу. Я…       Приблизившись, джин, отмахнувшись от возражений, мягко привлёк Натаниэля к своей груди. Краем сознания успев заметить, что Бартимеус сменил облик Птолемея на более высокого и смуглого юношу, Натаниэль, устало привалившись к нему, затих.       — Дурак ты, Нат.       — Что? — Большая рука ласково оглаживала его спину. Приятно. Очень.       — Дурак, говорю. Сперва сам приручил, а теперь гонишь.       — Я просто… не могу… — В этом объятии не было ничего, что пересекало бы грань приличий, Но Натаниэль всё равно ощутил: лицо залилось румянцем. — Это всё неправильно.       — Разве? — Мягко подтолкнув, Бартимеус без особых усилий усадил Натаниэля в кресло и, усевшись на подлокотник, пристально всмотрелся в его лицо. — Не ты ли недавно говорил мне, что волшебники лишены привязанностей? Не ты ли говорил мне, что это плохо? Киваешь. Вижу. Так вот, Нат. Почему же теперь ты стремишься лишить себя того, что приносит тебе радость? Потому, что кто-то может осудить тебя? Потому, что твоя драгоценная Уайтвелл и ей подобные воротят нос и шепчутся за твоей спиной? — Он был необычайно серьёзен. Не насмехался и не язвил. Такой непривычный, как будто почти чужой. — Не смей отгораживаться этим своим дурацким общественным мнением. Не смей меня отталкивать. — А потом, вскочив, резко хлопнул ладонями о колени: — а теперь-ка давай вставай. Хватит наматывать эти розовые сопли на своё уязвлённое самолюбие. Где там носит Сутеха? Пни его в толстый зелёный зад — кто-то, я вижу, совсем голодный. И отправляйся в спальню, дрянной мальчишка. Раз уж ты меня вызвал, ночевать я сегодня намерен там.