Диалоги обо всём или Хроники Человечности

             Телефонная трубка была прохладной, и потому её прикосновение к пылающему лицу было особенно приятно Натаниэлю. Сквозь виски его наружу отчаянно пробивалась тупая боль. Четвёртый труп за вторую неделю. Четвёртый труп.       — Пожалуйста, известите… Я не совсем здоров, Пайпер. — Влажные пальцы скользят по пластику. — Да. Да, спасибо. Это… это было бы прекрасно. Очень любезно с вашей стороны, дорогая Ребекка. Да. — Каждое слово, как маленький взрыв в сознании. Как он устал. За эти ужасные дни — безумно. Короткие гудки. Может быть, чашку кофе? Пожалуй, да. И щелчок пальцев. — Сутех, ты не мог бы? — Впрочем, это поможет вряд ли. Слишком много работы. Слишком много… А он, Натаниэль, для всего этого лишь один и для всего этого слишком мал.       Бросив не глядя трубку на положенное ей место, туманными глазами всмотрелся в руны. Язык был древним, почти забытым. Приходилось то и дело сверяться со словарём. Это тормозило работу и тем самым ужасно Мендрейка злило. С миру по нитке он собирал информацию — по фразе, по маленькому абзацу. Это походило на поиски пресловутой иголки в стоге. Четвёртые сутки Натаниэль ест и спит на вот этом вот самом месте. И почти никаких результатов. Но он ведь так старается. Он ведь так…       Весёлый перезвон.       — Да. Спасибо. Поставь, пожалуйста… — Натаниэль даже не поднял глаз. Рог изобилия и сплетённые символом бесконечности полумесяцы — это… он не был до конца уверен в значении, потому торопливо страницами зашуршал. Очередной сложночитаемый знак. М-да… Кофе наверняка, как всегда, остынет. Наверное. Натаниэль вспомнит о нём лишь вместе с желанием удовлетворить другие естественные потребности организма. Если бы не это, он бы из-за стола и вовсе не поднимался.       Вновь зазвенела чашка — настойчиво и дробно, как будто кто-то прицельно барабанил ложкой о её керамический хрупкий край. Натаниэль в раздражении отвлёкся:       — Ну что, Сутех?       Вместо жизнерадостного зелёного фолиота, однако, рядом обнаружился смуглый египетский мальчик. Прежде сосредоточенно создававший шум, теперь Бартимеус цыкнул языком недовольно:       — Нат. Хватит.       — О… господи. Пожалуйста. — Колокол в голове взорвался новым приступом боли. Мир, на мгновение покачнувшись, куда-то поплыл. Лишь огромным волевым усилием его удалось возвратить на место. — Я почти закончил переводить этот фрагмент.       — Я вижу. — Смуглый мальчик выглядел раздражённым.       — А где Сутех?       — Сутех? — Ложечка высекла снова звон — Бартимеус размешивал сахар в чашке. — Отправился на заслуженный покой. А меня прислал сюда. Тебя воспитывать.       — Ч… что? — Мысли явно путались. Их приходилось собирать и рассаживать по местам, как непослушных детишек. Дожились. — Зачем? Я просто попросил кофе. Было так сложно?..       — …сложно. — Смуглый кулак опустился на столешницу. Свитки подпрыгнули. — Вот твой кофе. Но это шестая чашка, Нат. Тебе нужен сон.       — Ты мамочка или джинн?       — Джинн. Но я буду мамочкой, если ты прямо сейчас не возьмёшься за ум, Мендрейк. — И из рук Натаниэля настойчиво вырвали сперва словарь, затем блокнот с заметками, а потом и бесценные манускрипты, которые он, казалось, переводил по крохе почти что вечность. Освободившееся место заняли тотчас яичница с беконом, золотистые тосты с сыром, салат и, как оказалось, не кофе, а крепкий чай. Принюхавшись, Натаниэль уловил аромат мелиссы. — Ешь. — Усевшись напротив, Бартимеус буквально пригвоздил волшебника к месту тяжёлым взглядом, который смягчился лишь тогда, когда пальцы Натаниэля стиснули вилку. — Это с работы звонили? Ребекка?       Бекон показался безвкусным:       — Да. Очередной труп. — Натаниэль абсолютно невоспитанно пытался говорить с полным яичницы ртом. — Я сказался больным. Пока что. Хочу уделить время исследованиям.       — М… ладно. Хорошо. Без тебя справятся. Эй, хлеб бери.       Голова Натаниэля склонилась. Он засыпал буквально на полуслове. А ещё ведь нужно так много сделать. Так много. У Натаниэля слишком важная миссия. Почему Бартимеус толкует вообще о каком-то хлебе?       Но всё-таки, подчинившись бездумно, волшебник захрустел ещё не остывшим тостом:       — Ты нашёл для меня таблички?       Кивок:       — Нашёл.       — И? — Сделав слишком резкий глоток, Мендрейк поперхнулся чаем.       — И я тебе их не дам, пока ты не выспишься.       — Нет. — Мендрейк возмущённо вскинулся. — У меня нет на это времени. Я хочу… ты же знаешь.       — Я знаю. Знаю… — Тёплые руки на шее. Внезапно быстрым шагом переместившийся за спину Натаниэля, джинн принялся мягко разминать усталые плечи. Привычно. Приятно. — Пожалуйста, Нат, не сходи с ума. Тебе нужен отдых. Поспи хотя бы несколько часов. Ты ведь сам понимаешь: на свежую голову работаться будет лучше.       Натаниэль всё это, конечно же, прекрасно осознавал. Вот только вопросы, задачи и проблемы тёмной громадой подступали со всех сторон и волшебнику казалось, что он должен спешить, должен скорее закончить хотя бы что-то.       Вот уже две недели Сутех, Бартимеус и несколько других духов, верных идеям Натаниэля, метались по миру, собирая всевозможные уцелевшие источники информации. Мендрейк стремился свести воедино истории древних империй и, опираясь не только на рассказы воочию видевших падения и взлёты великих держав и династий джиннов, но и на овеществлённые доказательства, составить правдивую картину мира вместе со всеми его упадками и расцветами, вместе со светлыми и тёмными пятнами. Он хотел знать всё так, как оно было на самом деле.       Знание — сила.       Если сейчас Натаниэль сумеет выделить общие тенденции и сопоставить факты, он в конце концов обретёт жизненно важный, бесценный опыт. Это в конечном итоге станет надёжным фундаментом для возведения нового общества. Общества, мечты о котором Бартимеус с ироничной насмешкой всегда называл утопией и в вероятности создания которого конечно же сомневался.       Ведомый благими намерениями, Натаниэль хотел продумать такой уклад, который был бы комфортным не только для волшебников или простолюдинов, но и для духов тоже. Да, это сложно, да, это, на первый взгляд, почти что невыполнимо. Но прецеденты были. Жалкие, слабые, кратковременные попытки — Натаниэль отчаянно цеплялся за каждую. И в каждой при тщательном анализе находил множество мелких огрех и крупных недоработок.       С другой стороны на Джона Мендрейка всё ещё валились его официальные обязательства — убийства, беспорядки на улицах, мелкие бунты, война, агитации — каждый вопрос по отдельности требовал к себе наипристальнейшего внимания. Однако же в какой-то момент Натаниэль отчётливо осознал: решать всё по отдельности всё равно, что истреблять муравейник, давя мелких насекомых по одному — просто сизифов труд. Нет. Корень проблемы необходимо искать гораздо глубже, смотреть — шире и вносить в результате глобальные изменения.       Четыре бессонных ночи потребовалось Натаниэлю для того, чтобы разделить проблемы на второстепенные и главенствующие. Четыре бессонных ночи. И пятая, в которую, подняв высоко-высоко над землёй, Бартимеус отнёс его к океану. Царила тьма. Пахло солью, металлом и йодом. Шумели волны. Сидя с закрытыми глазами на мягком ковре из своей гостиной, Натаниэль отчаянно силился выкарабкаться из-под гнёта своих проблем. И наконец-то увидел. Разом увидел всё — что мелко и пусто, что ценно и безгранично, что имеет значение, а что недостойно затраты труда и сил.       На следующее утро он без зазрений совести переложил большую часть министерских обязанностей на плечи своих помощников, а сам всецело отдался своей задаче. Цель его пылала во тьме ярко и яростно, как маяк. И, позабыв о еде и отдыхе, Натаниэль из последних сил прорывался к цели.       — Э-эй! Ты меня слышишь?! Мордой в салат — это очень плохая идея, Натти.       Голос Бартимеуса. Ох… что же это получается, он уснул? Плохо. Ужасно.       — Послушай, — язык заплетался, — мне всё-таки нужен кофе. Твой чай, он положительно никуда не…       — Несчастье ты моё. — Ласковый какой. Удивительно. Даже, пожалуй, Странно. — Будешь сопротивляться — возьму кирпич и вырублю. Понял?       — Ч…       — Молчи. — И смуглые руки шумерского юноши вытащили из кресла почти безвольное тело Натаниэля.       Он смутно помнил, как Бартимеус нёс его в спальню, как стягивал неудобные брюки и туфли, как накрывал одеялом и тихо ругался себе под нос. — Дурак. Африт бы тебя, Натти. Какой дурак…       Когда беспокойный разум Натаниэля скользнул наконец во мрак блаженного забытья, все грандиозные планы и благородные цели на какое-то время обратились только лишь тленной, ничего не значащей пустотой.       Одеяло промялось. Очень пушистый и очень недовольный пустынный кот свернулся клубком под боком. Но спящий волшебник уже ничего этого конечно же не заметил. ***       Что-то мне всё это до боли напоминало. Напоминало и потому не нравилось. Отчего-то все люди, к которым я на свою беду начинаю проникаться какой-никакой симпатией, оказываются в результате трудоголиками, реформаторами и слишком прогрессивными умами. И, чем сильнее моя привязанность, тем больше в человеке этих смертельно опасных качеств. Почему смертельно опасных? — да потому что. Историю Птолемея вам не напомнить? Нет? Вот то-то же.       Я волновался за Ната. С некоторых пор я за него просто до невыносимого безумия волновался. Он изводил себя. Ведомый благими намерениями, с каждым днём мальчишка буквально таял. Все мы — я, Дексодол, Сутех и даже пара отвратительных хилых бесов поочерёдно дежурили рядом с ним, ценой величайших усилий вынуждая Натаниэля есть и спать. Хотя бы немножечко. Даже, хотя бы, в кресле.       Он, вне всяких сомнений, хотел добра. Только вот этим прокладывал путь к могиле. Как бы велико не было желание Ната, какими бы благородными не были его мотивы, он — только лишь маленький человечек. Ему не совладать со стаей акул в парламенте. Ему не поднять целый мир на хрупких своих плечах.       Тем не менее цели его были всё-таки мне близки. Заранее понимая, насколько они провальны, я волей-неволей всё равно проникался ими. Да и оставить мальчишку без помощи я не мог.       Нат отдыхал. Бледный, измотанный, колени обнял и сопел тихонько. Не приглядишься, не прислушаешься, подумаешь: это — труп. Сидя неподалёку в образе Птолемея, я медленно листал страницы его блокнота: вносил пометки и коррективы по мере сил.       Когда сон наконец покинул Натаниэля, рядом с чашкой горячего шоколада и свежими круасанами его ожидало несколько страниц, исписанных моим идеальным почерком.       — Ох… боги. — Принявшись тереть кулаками глаза, волшебник зевнул, — эта боль в моей голове… стало, как мне кажется, только хуже. — Окинул залитую полуденным светом комнату осоловелым, тяжёлым взглядом. Остановился на шоколаде, скривился: — фу.       Я недовольно насупился:       — Вообще-то… — Но Нат уже заинтересованно потянулся к моим трудам. Поморгал, снова ожесточённо потёр глаза.       — Какие каракули, Бартимеус. Читать невозможно.       — Что-о! Неблагодарный мальчишка. Да я, если хочешь знать, вот этим вот самым почерком…       — Ух ты. Серьёзно! Да это же… Правда? — Конечно же, праведных моих возмущений никто не слышать, ни слушать не захотел. — Погоди-погоди. Это какая буква? Да, вот здесь. Ты лапой писал что ли? Ладно. Не дуйся. Не дуйся, кому сказал! — Принявшись возбуждённо ёрзать, Нат бегал глазами по тексту. Сначала быстро, а потом уже вдумчиво и серьёзно. — Это откуда?       — С твоих табличек.       — Тех самых? Ты перевёл? Ох… я и не думал… — Листы зашуршали, ладонь протянулась ко мне: — спасибо. Прости. Я с этой работой вообще…       — …рехнулся.       — Да нет, но…       — …Да. — Я перебрался к нему поближе, настойчиво сунув во всё ещё протянутую руку чашку горячего шоколада. — Если пообещаешь мне, что будешь соблюдать нормальный режим и о себе заботиться, я, так уж и быть, возьму на себя работу с текстами. Да и Сутех, думаю, не откажет.       Он привалился ко мне, потёрся щекой о плечо:       — Спасибо. — Сделал глоток, зевнул. — Если ты возьмёшь на себя те языки, которых я не знаю или которые знаю плохо… — И вдруг встрепенулся. — Послушай, тебе не обязательно… я же знаю, что ты не любишь такое. Достаточно того, что вы делаете сейчас. Это бесценно…       — На-а-ат… — В губы мальчишки ткнулся край круасана. — Жуй. Стал бы я предлагать, если бы не хотел?       — Ну-у… — Тесто откровенно ухудшило речевые таланты Ната.       — Просто скажи спасибо — и хватит.       — А я не сказал?       — Сказал. Но много благодарностей, как мне кажется, не бывает. Я ведь такой застенчивый…       Так и пошло. Теперь над бумагами корпели мы двое. Иногда компанию нам составлял Сутех, а порой даже Дексодол — слабенький джинн, присоединившийся к нам последним. С Птолемеем Дексодол связан не был, однако же нам доводилось однажды работать вместе (пару недель мы возводили ничем не примечательный замок в Вильнюсе. Хорошее было время — безопасно, работёнка плёвая, хозяин вполне ничего…)       — Знаешь, что мне не нравится, Бартимеус? — поднял глаза от исцарапанной небрежными кракозябрами надбитой по левому краю таблички Нат. Я в этот момент сосредоточенно дорисовывал Факварлу пятый десяток щупалец (на третьем плане сознания. Все остальные были честно заняты переводом. Ручаюсь колючками Ходжа), но, привлечённый, охотно отвлёкся:       — Что?       — Мы давим твоим авторитетом.       — И? Не вижу проблемы.       Мальчишка был серьёзен. Отложив ручку в сторону, он сцепил пальцы под подбородком.       — Все, кто заодно с нами. Мы взываем либо к их памяти о Птолемее, либо к уважению, главным образом, к тебе.       — Ну-у… и что? — Я сегодня был в образе воина с львиной головой и шикарной гривой. В неё-то задумчиво лапами и зарылся.       — А то, что, что это — не моя заслуга. Не моя — понимаешь? Я не провёл ни одного вызывания вне твоего надзора. И все, как не крути, главным образом преданы тебе.       — Вполне вероятно, Нат, но, в конце концов, мы преследуем общие цели и…       — Я ничего не стою. — Он закусил уголок губы. — Это для меня важно. Как я могу призывать к чему-то других, если сам ничего не стою.       — Глупость какая. — Львиноголовый воитель поднялся, приблизился к Нату. — Не загоняйся.       Он немного отклонился от протянутой лапы:       — Нет.       — Только не говори мне, что собираешься сделать глупость.       — Это не глупость. — (упёртый баран). — Я не собираюсь выходить из пентакля к первому встречному.       — Мне от этого как-то вообще не легче. — Львиная грива поникла. — Суицидальные это всё наклонности, Нат. Никто с тобой за так общаться не станет. Подчинить кого-то силой ты сможешь, да. А вот договориться… избавь меня, пожалуйста, от необходимости объяснять тебе на пальцах.       Грохнуло кресло. Он резко вскочил:       — Но Птолемей же смог! Ты сам говорил. А ему, между прочем, было тогда сколько? Десять? Одиннадцать? Когда он тебя вызвал впервые?       — Нат…       — Что «Нат»? — Тёмные глаза сверкнули упорством. — Я должен. Я должен. И это важно.       Подняв массивные лапы с обманчиво мягкими подушечками, львиноголовый воитель шагнул навстречу хрупкому человечку:       — Послушай. Он был исключительный, Птолемей. И ему понадобилось немало времени на то, чтобы даже я согласился хотя бы поговорить нормально.       — Но он же справился.       — Справился. Справился, и это было чертовским везением, что кто-то его всё-таки не сожрал.       — Ой да ладно. — Отвернувшись, Натаниэль прошагал к окну. Он был как будто обижен. Меня осенило.       — Ты как будто ровняешься на него. Или… не знаю… Ревнуешь, что ли? Ко всему, что он значит для нас.       Волшебник прокашлялся.       — Кхм… возможно. — Он окончательно повернулся ко мне спиной и, слегка запрокинув голову, долго смотрел в окно. Сражался с эмоциями, возможно? — Пожалуйста, попытайся меня понять, — заговорил наконец ровным, спокойным тоном, — я и правда должен сделать всё это сам. Сам, а не его руками. Иначе это никакого значения иметь вообще не будет. — Я принял облик Птолемея. Уж не знаю, почему. Разговоры о нём пробудили боль и потому я был рад, что Натаниэль сейчас на меня не смотрит.       — Я говорил с Сутехом. И с Михой, — продолжал говорить волшебник (Михо — это, если что, один из упомянутых выше двух бестолковых бесов. Уточняю на всякий случай для вас, людей). — Я сопоставил всё, что они говорили, с твоими рассказами и со всеми работами Птолемея, Бартимеус. Он и правда был исключителен — в этом ты прав. Но всё-таки он был учёным. Учёным и, прости, если сможешь, мои слова, просто ребёнком. Гениальным, очень талантливым, сильным ребёнком. Ему очень многого не хватало. В первую очередь — времени. Но я говорю ещё и о личных качествах.       Я вскипал. На пальцах Птолемея появились длинные когти льва.       — Чувствую: злишься. Да. Но услышь меня. Я нисколько не умаляю его достоинств и твоей, Бартимеус, к нему любви. Я только называю причины, по которым идеи Птолемея так и остались идеями. Он был слишком юн, слишком увлечён и недальновиден. Да. Да, я не знал его лично, но я получил достаточно информации для тщательного анализа.       А потом, приблизившись, он внезапно тесно ко мне прижался. Я, уже успев возвратиться к предыдущей личине, ощущал своей покрытой шерстью массивной грудью его затылок в то время, как взгляд волшебника всё ещё был устремлён в окно.       — Если ты подумаешь, ты и сам поймёшь, что я прав, Бартимеус. Молчи. Ничего не говори. Я подошёл к самому главному наконец. Я чувствую в себе достаточно сил. Я знаю, что смогу гораздо больше, чем сумел в своё время он. Если только ты не будешь меня связывать. Дай мне хотя бы попытаться. Пожалуйста. Это безумно важно. Если при всём, что я уже говорил тебе, Птолемей сумел наладить контакт с таким огромным количеством духов, значит это возможно. И это не твоя, не его — это моя задача. Не ограждай меня. Мне не веришь, так хотя бы в меня поверь. — И, обернувшись резко, коснулся ладонью гривы. — Я уже тренируюсь. Видишь? В конце концов, я бы мог попросту отослать тебя. Но почему-то ведь пытаюсь договориться.       Я какое-то время молчал. Пальцы Мендрейка были холодными и дрожали. Глупая злость улеглась. Возможно, он прав. Он прав. Каким бы святотатством мне не показались вначале его слова, как бы они меня глубоко не резали, их содержания я избежать не мог.       Мягко перехватив бледную ладонь, я покачал потяжелевшей внезапно гривой:       — Может быть, мне даже мысленно не стоит теперь тебя называть мальчишкой. — Вздохнул. Вздохнул и подумал: а не символично ли то, что впервые за две тысячи лет я принял сегодня тот самый облик, в котором не сумел спасти Птолемею жизнь?       Волшебник не понял.       — Что? — Глаза его почему-то казались влажными.       — Ты повзрослел, говорю, — пояснил воитель. — Повзрослел бесповоротно и окончательно.       Нат улыбнулся.       — Это тебя печалит?       Грива качнулась:       — Да нет, наверное. — И, отступив на шаг, я окинул его задумчивым, долгим взглядом. — Просто прими, как факт.       Сложив ладони вместе, Нат потёр их друг о друга, согревая:       — Так ты позволишь?       — С каких это пор волшебник просит позволения демона?       Нат, отмахнувшись, прошёл к столу и, тяжело опустившись в кресло, уткнулся в бумаги:       — Вообще-то, друг. — И замолчал, ожидая ответа. Львиные лапы мягко опустились ему на плечи приятной тяжестью.       — Я просто о тебе беспокоюсь, Нат. Вы, люди, такие хрупкие. Это слишком больно — терять. Ты понимаешь?       — Да. — Бледные пальцы погладили лапу. И вновь молчание.       — Ладно. Хорошо. Поступай, как знаешь. Только не забывай, пожалуйста: ты ответственен не только за свою жизнь. — И воитель исчез. Вместо него над табличками и бумагами крыльями быстро забила птица. — Я полетаю, — попросила чуть- слышно. — Открой окно…