***
Бросив мимолётный взгляд на часы, волшебник вздохнул — перерыв закончился. Порывистый ветер с Темзы пронизывал насквозь, но, сидя на деревянной скамейке с высокой спинкой, покрытой резьбой и кованными листьями винограда, Натаниэль не обращал на него внимания, всецело погрузившись в свою работу. Но время вышло. Со вздохом закрыв большой веленевый блокнот, волшебник щёлкнул позолоченной чёрной ручкой. Ручка была холодной, и только сейчас Мендрейк ощутил, как сильно замёрзли пальцы. Поднявшись, немного размялся. В ногах кололо, а живот подводило от голода. Наверное стоит, вернувшись, распорядиться о кофе и тостах с крыжовенным джемом, к которому в последнее время особенно пристрастился Натаниэль. Когда волшебник укрылся в чреве правительственного здания, небеса разразились противной моросью. Льдинками-каплями сыпалась-текла эта бесконечная пакость к сырой земле. У Мендрейка ещё полтора часа до начала совещания. А до возвращения домой где-то примерно пять. В рабочем кабинете его поджидала Пайпер. Уткнувшись носом в распечатанные листовки, помощница вносила коррективы, но, чуткая, заслышав тихий хлопок двери, вскинула голову: — Господин Мендрейк. — Да, Пайпер? — Натаниэль аккуратно снимал пальто. — Насколько я понимаю, вы пренебрегли отдыхом. — М?.. — девушка ещё продолжала посматривать краем глаза в свои бумаги, потому отвечала рассеянно. — Правда… да. Поступил ряд новых предложений от секретарей, сэр. Я… — Явно засидевшись, она медленно откинулась на спинку кресла, но воспитание не позволило ей размяться. — Так как вы к этому времени уже удалились, я сочла необходимым задержаться и просмотреть их для вас. — Право, Ребекка, не стоило. — Хрустнув пальцами, волшебник опустился напротив. — Вы можете отдохнуть. Отправляйтесь на обед, выпейте кофе, Пайпер. Я не хочу, чтобы вы работали на износ. — Да, сэр, конечно, сэр. — согласно кивнула помощница, но с места не сдвинулась. Натаниэль напрягся: — Ну что ещё? — Поступил звонок от господина Мейкписа, сэр и, судя по голосу, он показался мне недовольным. — Ох… действительно. Я ведь пропустил премьеру, — мысленно хлопнул себя по лбу Натаниэль. С некоторыми событиями, выбившими его из колеи, он и думать забыл о приглашении, которое неделю назад Бартимеус принёс в кабинет вместе с очередными жуткими фотографиями и донельзя дурацкой пиратской шляпой. — Дорогая Ребекка. Вы не могли бы передать господину Мейкпису мои искренние… — …он прислал вам личное приглашение повторно. — И на какое время? — Посещать театр Натаниэль не горел желанием абсолютно, но дружбу с драматургом требовалось сберечь, так как она сулила определённые перспективы, ради которых Натаниэль вполне мог позволить себе потратить несколько часов, сидя в тёмном зале и наблюдая очередную слезливую постановку. И что в них только находит премьер-министр? — На сегодняшний вечер. — Привлекательное лицо госпожи Пайпер хранило профессиональную сдержанность, что обязало волшебника совладать с немедленным порывом несколько раз от души постучать головой о стену. — Отлично. Спасибо, Пайпер. Если это всё, вы можете идти. — И, когда, аккуратно поправив как всегда безупречно белую блузку, помощница отвернулась, окликнул последней просьбой: — если вам не составит труда, распорядитесь насчёт кофе, пожалуйста. Я заходил в библиотеку, так что ничего не успел поесть.***
Хрупкая, иссушенная болезнью седая женщина тихо сидела в кресле, глядя сквозь покрытое плотным слоем дождевых капель стекло на никогда не засыпающий мрачный город. Из города сквозь это же стекло на неё внимательным чёрным глазом глядела птица. Неторопливо расхаживая по подоконнику, птица то и дело качала головой абсолютно по-человечески. Женщина слегка улыбнулась ей. Руки её были аккуратно сложены под вязаной мягкой шалью, но сквозь неё можно было отчётливо рассмотреть болезненно опухшие суставы запястий и пальцев, проступившие жёлтым и синим узоры жилок и неухоженные, короткие ногти — зрелище до крайности неприятное. В некогда уютной полутёмной комнатке ныне царил беспорядок. Женщина то и дело покачивалась в кресле. Ей было не больше пятидесяти, но выглядела она на семьдесят с небольшим. Как упоминал уже не раз, я в человеческих болезнях совсем ничего не смыслю. Зато хорошо разбираюсь в аурах. Аура этой простолюдинки была слаба. Тело её стремительно умирало и сохло, силы покидали и даже рассудок был ясным не вполне. Я знал имя и фамилию этой женщины, знал, кто она на самом деле и кем для кого приходится. Но даже мысленно я эти знания хоронил глубоко в сознании. Явно с трудом поднявшись, женщина медленно исчезла из поля зрения, а через пятнадцать минут возвратилась с кружкой. Птица всё ещё сидела на том же подоконнике, взъерошив перья и Полуприкрыв глаза. Благодаря моим выдающимся умственным способностям я выполнил то, что хотел. То, чего от меня не просили и что никому, кроме меня, было на самом деле совсем не нужно. Я разыскал ту самую женщину в старой зелёной куртке. Я всматривался в осунувшееся лицо — и ничего не чувствовал. Мне были неведомы её мотивы, мне были непонятны причины её поступка. Давнего поступка. По человеческим меркам десятилетие — это немалый срок и ей эти годы явно дались непросто. А просто ли было делать то, что она сделала? Такие философские рассуждения никогда не являлись моей сильной стороной. Я не осуждал эту женщину и в тоже время не собирался её оправдывать. Ведь в конце концов она — лишь человек. А творить всякую дичь — это для человека вполне естественно. Уж не знаю, почему продолжал смотреть. Время тянулось контуженной анакондой. Периодически переминаясь с лапы на лапу, я слегка приподнимал крылья, стряхивая с перьев крупные капли влаги. Женщина за стеклом медленно, бесшумно цедила чай. Пальцы её сгибались с трудом и болью — я видел, как при каждом неосторожном движении по изуродованному болезнью лицу пробегает дрожь. Это место не было первым домом Натаниэля. Из всех тех документов, которые с огромным трудом нарыл, я знал, что семья несколько раз переезжала. Сейчас супруги снимали небольшую квартирку в запущенном старом доме с опасно накренившимися балконами и трещиной в фундаменте (пролетая мимо, я, подчинившись странному порыву, слегка укрепил его простеньким заклинанием. Одним из тех, какие использовал, возводя городские стены. Мне ведь не сложно, да?) Откуда-то из глубины квартирки донеслись перезвон и шаги. Женщина в кресле отставила чашку на подоконник. Чашка была щербатой. Вздёрнув клюв, я несколько мгновений неотрывно смотрел на желтоватый скол и голубую каёмку (деталь запомнилась), а когда опять заглянул в окно, увидел наконец усталого человека со шрамом на скуле и длинными пальцами музыканта. Этого было более, чем достаточно. Отвернувшись, я одним движением бросил в воздух хрупкое тело птахи. Крылья работали тяжело, как будто на кончике каждого висел незамеченный мною слон. Птица летела низко. Натаниэль хотел разыскать родителей. Что же, я сделал это и возможно (но это, конечно, вряд ли), об этом ему когда-нибудь расскажу. Расскажу, что всё хорошо. Всем хорошо — и ему, и им. Жизнь продолжается и идёт, как не желай обратного, только вперёд — не вспять. Единственное, что мы можем сделать — изменить настоящее, сделать так, чтобы в будущем людям не пришлось продавать детей. И это всё, что от нас зависит. И это — ужасно много. Несмотря на то, что вся моя работа не имела, по сути, смысла, я чувствовал странное удовлетворение и принятие. Словно поставил точку в том, что не давало покоя на неком (даже для меня недоступном) глубинном уровне. И в то время, как я приближался к особняку Ната, мне становилось легче. Я мог возвратиться к настоящему и насущному. Впрочем, в этом насущном и настоящем скрывалось то, от чего я последнюю неделю бежал, как мог. Возможно это и стало причиной моей внезапной одержимости поиском людей, которые в своё время дали Мендрейку жизнь. Эскапизм в некотором роде. Эскапизм, который теперь для меня закончился. Из огня да в полымя — уж как не крути, а возвращаться нужно. Мне было, за что проклёвывать себе самому плешь где-то на гипотетически у меня (смею напомнить, духа), существующем темечке. Африт бы меня побрал за эти мои порывы. Просто потрясающая глупость и нелепость в самом выдающемся своём проявлении. Что я делал? И главное, — богиня Иштар! — зачем? М-да… честно признаюсь, делая то, что делал, я не особо утруждал себя размышлениями. А вот теперь мне было ой, как нехорошо. Лучше скажу не так — мне было совсем паршиво. Вот, что бывает, если, подписываясь на сомнительную авантюру, вместо головы захватываешь с собой чёртову книгу сказок. Я целовал Мендрейка — и бес бы с ним. В конце концов, с тем же успехом я бы мог превратиться в череп и его хорошенько стукнуть. Или, к примеру, в гадюку. Но только… кому я вру? Добровольно выбирая личину, изволь смириться и с некоторыми её физическими особенностями! И как ты не лги самому себе, поцелуй — он поцелуй и есть. А уж если их много… то это… я вздохнул. Это, друзья мои, просто клиника. Старина Бартимеус поехал крышей. Не поминайте лихом, пишите письма. Мне в какой-то степени повезло. Проснувшись поутру, Натаниэль ни о чём не вспомнил. Уж слишком невыносимым для него оказался даже ничтожно короткий миг моей постоянной боли. О том, что всё-таки позволил по факту себя заставить, я до сих пор жалел. Впрочем, откажи я, и Нат наверняка попросил бы Сутеха или кого ещё. И кто знает, чем бы это всё для него закончилось. Нет уж. В этом случае лучше, пожалуй, я. Я себе во всяком случае доверяю. Ну, или доверял. До тех пор, пока не начал его цело… …«Бам!» Размышления мои внезапно прервал вторгшийся в личное пространство встрёпанной птицы столб. (Вот, как бывает, если отвлечёшься на что попало). Сплющившись самым что ни на есть неаккуратным способом, птица медленно поползла вниз по шершавому бетону, оставляя за собой едва заметные капли сущности, и наконец дезориентированным неаппетитным блином размазалась по асфальту. Ну-у-у… прилетели. М-да… Так о чём это я? Заинтересовавшись, облезлый трёхлапый кот принялся подкрадываться к моей непрезентабельного вида пичуге по опасливой широкой дуге. Я на всякий случай его проверил — самый обычный кот. И с кряхтением принялся соскребать себя с асфальта в приличный облик. Когда недовольный дрозд опять поднимался в небо, я мимолётом отметил, что в бетоне осталась заметная вмятина странной формы. Что ж, будем считать, это я так фирменно расписался. Мол, мимо пролетал — смотрите да вспоминайте. Думать о личном однако же расхотелось.***
Примерно через пять минут после ухода Пайпер в кабинет вошёл приземистый фолиот из числа тех, что выполняли мелкие поручения волшебников в пределах здания министерства. С коротким полупоклоном, который мог бы показаться почтительным, если бы не сопровождавший его неприличный звук, фолиот опустил перед Натаниэлем поднос с серебряной крышкой. Волшебник невольно вздохнул. Он ведь прежде не задумывался о том, насколько для духа может быть мучительно даже такое действие. А другие задумывались, пожалуй. И очень вероятно, что именно из-за этого волшебников окружало так много железа и серебра — столовые приборы, ключи и украшения, ароматизаторы с рябиной, розмарином и ладаном — сотни мелочей, как постоянное напоминание духом об их незавидном положении. О том, что они — рабы. Дверь затворилась. Сняв и отложив в сторону начищенную до блеска крышку, Натаниэль не без удовольствия вдохнул густой аромат свежесваренного напитка. Густой и чёрный, кофе заполнил рот вкусом на грани горечи и блаженства. Вместо тостов с вареньем ему принесли блины и абрикосовый джем, а ещё ломтики сыра, нарезанный дольками апельсин и гроздь тёмного винограда. То и дело отвлекаясь чтобы глотнуть кофе или схватиться за вилку, Натаниэль приступил, тем не менее, к своим непосредственным обязанностям. Чем скорее он с ними покончит, тем будет лучше. Впрочем, кому он врёт? — эта работа не закончится никогда. Всё нарастает и нарастает, нарастает и нарастает, как снежный ком. На сегодняшний день стало намного хуже. Несмотря на то, что министр информации давно перестал выезжать на места происшествий, он регулярно получал подробные отчёты и внимательно их просматривал. Положение стало критическим. На последнем собрании все волшебники были испуганы, и хоть каждый и пытался свой страх от коллег сокрыть, волнение и нервозность буквально витали в воздухе напряжённым ощущением надвигающейся грозы. Хуже стало в тот день, когда покусились на жизнь премьера. Здоровье, и без того подорванное последними нервными месяцами, подвело окончательно. Каждый знал: у Деверокса проблемы с сердцем. Все понимали: когда Деверокс умрёт, в правительстве начнутся грызня и свалка. Сейчас, когда Британская империя находится почти что на грани краха, смерть Деверокса станет завершающей точкой в начале её конца. Похабные частушки о министрах, листовки с которыми вчера оказались на всех столбах, граффити оскорбительного содержания, памятник Гледстоуна, осквернённый результатами естественных физиологических процессов человеческого организма — Джон Мендрейк перекладывал одни за другим приказы. Уже подписанные, он лишь время от времени брал их на проверку — скорее для острастки подчинённых, чем для реальной пользы. Осквернённый памятник. Да кому сейчас вообще до такого дело? Волшебников вырезают одного за другим, погромы и бунты, пожары в городе. Деверокс в шаге от того, чтобы ввести военное положение и удерживает его от этого лишь армия, терпящая поражение за поражением в далёкой чужой Америке. Скривившись, волшебник размашистым жестом опустил на бумаги серебряную крышку и, прихватив с собою стакан с недопитым кофе, поднялся с места. Его основные проекты почти готовы. Некуда дальше тянуть. Если сейчас не предпринять что-либо, через неделю или месяц всё это может просто утратить смысл. Нужно решиться. Самое время действовать. Завтра Натаниэль отправится к Девероксу. Его доказательная база достаточна для того, чтобы премьер попытался хотя бы услышать Натаниэля. Но ему бы ещё хотя бы пару дней. Хотя бы пару дней на самые последние доработки. Да и работа с пентаклем застопорилась… Кофе (остывший, впрочем), как-то внезапно исчез — закончился. Набросив пальто, волшебник устремился на улицу — в объятья промозглой мороси. Натаниэль испугался. Невзирая на полную моральную готовность, несмотря ни на что он всё-таки испугался. Боль Бартимеуса — она оказалась совсем не тем, чего ожидал волшебник. Планы его разрушились. Нет, он не выдержит не то, что половины — ему даже с малой частью этого, пожалуй, не совладать. Отголоски того ужасного ощущения всё ещё были с ним. Натаниэль, к сожалению, запомнил всё слишком детально и слишком чётко. И боль Бартимеуса, и то, что последовало за ней. Однако же волшебник предпочитал делать вид, что как раз таки последнее позабыл начисто. Джинн в свою очередь делал вид, что Натаниэлю в этом притворстве верит. Ну, или же верил вправду — после тех событий по душам они ни разу не говорили. Так было лучше. Натаниэль понимал, что сейчас не время. Если они заговорят, если он позволит себе хотя бы сказать об этом… что ж, в таком случае Натаниэль наверняка пропал. Потому, что отказаться не сможет. Потому, что солгать не сможет. Горячее лицо освежил колкий, пронзительный ветер с Темзы. Мендрейк повернулся к нему спиной, и ветер тотчас принялся швырять ему в лицо растрёпанные длинные пряди, так что приходилось безостановочно отбрасывать их назад. Это почему-то раздражало. Это почему-то раздражало до крайности. Остановившись, Мендрейк подождал машину. Всё же на улице слишком сегодня мерзко. Да и небезопасно сейчас ходить. Даже невзирая на то, что где-то неподалёку неслышимый и незримый безопасность Натаниэля оберегает добровольно вызвавшийся Сутех. Дверца захлопнулась. Чёртовы волосы. Чёртов дождь. Может быть всё же постричься? Странное чувство. То-то, вернувшись вечером, джинн изумится. Предвкушая, Натаниэль до мельчайшей детали представил его лицо. Не сколько лицо, вернее, сколько выражение, которое сумеет на нём прочесть. Впрочем, Бартимеус в любом случае отыщет, к чему придраться. Такова уж его натура. Таковы уж их сложные отношения. Короткий приказ — и машина срывается с места. Стоит ещё, пожалуй, заглянуть в библиотеку. Если успеет. Стрижка ведь много времени не займёт? Но сменить в тот день причёску Натаниэлю было не суждено. Он отослал машину в начале улицы. Здесь Мендрейк периодически бывал. Улица была оживлённой и безопасной. С привычно надменным видом двинувшись мимо витрин и вывесок, Натаниэль притормозил у небольшой кофейни. Именно отсюда Бартимеус однажды притащил ему сдобренный мёдом кофе. Взгляд на часы. Можно зайти, пожалуй. Если взять напиток на вынос, Натаниэль потеряет не больше пяти минут. Такие незначительные временные затраты он себе, если подумать, позволить мо… …Вспышка. Озарение, будто вспышка. Звон колокольчика, тихий хлопок двери — и хрупкая фигурка — плащ, капюшон, тёмные прядки, лицо… да как же? Да как же так? Он заработался? Или, наверное, обознался? Девушка сжимала в руках пакет с купленной свежей выпечкой. Она удалялась уверенным быстрым шагом и боясь, что потеряет её из виду, Натаниэль без раздумий бросился вслед за ней. — Кэтлин Джонс! Китти! — она обернулась, споткнувшись. Он не ошибся. Нет. Не ошибся, но как же?.. — Китти, постойте! Ки!..! Краткий миг замешательства позволил Натаниэлю, всё-таки поравнявшись, непочтительно стиснуть её предплечье. — Вы обознались. Прошу прощения, — вежливым, ровным тоном. Но лицо её выдавало. Слишком живое, слишком подвижное, оно выражало страх. — Пустите меня! Пустите. — Китти, послушайте, я… — Шок отступал, быстро сменяясь обидой. Быстро сменяясь гневом — чувствами, которые встреченной им девице не предназначались нисколько. — Я думал, что вы погибли. Китти поняла: отступать поздно. Он не ошибся и (хуже того) в этом нисколько не сомневается. — Пусть оно так и будет. Оставьте меня в покое, Мендрейк. Я вам ничего не сделала. Но он продолжал держать. Он подбирал слова. Он не хотел, чтобы девушка-призрак от него ускользнула вновь. Только вот сказать ничего не успел — задохнувшись, согнулся от боли, хватаясь за неудобосказуемое место, в которое впечаталось острое колено одновременно с тяжёлой сумочкой, внезапно прилетевшей ему в скулу. Пальцы невольно разжались. Скрючившись на земле, Натаниэль прижимал обе ладони к паху. А Кэтлин убегала. А люди скользили мимо. А с хмурого неба всё капал и капал противный дождь. Мендрейк возвратился в свой особняк через полчаса. Пальто его было безнадёжно испорчено уличной грязью и, даже не потрудившись задуматься о том, чтобы попытаться отдать в химчистку, Натаниэль бесстрастно затолкал его в мусорный бак, дожидаясь водителя, а после угрюмо и молча смотрел в окно с заднего сидения. Грязи на теле и одежде волшебника было вполне достаточно для того, чтобы он мог щедро поделиться ею с приятно пахнущим салоном автомобиля. Плевать… плевать. Сжимая до хруста пальцы, юный министр боролся с чувствами. И проигрывал. Бартимеус встретил его на лестнице. Стоял, небрежно опершись о перила локтем, и пристально смотрел внимательным тёмным взглядом. Натаниэль торопливо снимал жакет и дрожал от холода (пальто-то своё он отправил в урну). В горле его клокотала ярость, скула наливалась болью. Волшебник ещё не имел возможности взглянуть на своё лицо, однако же отчётливо представлял, какими невероятными оттенками его расцветил синяк. К чести Китти, за минувшее время навыков своих она нисколько не растеряла. И снова съездила ему по физиономии. Это становится неприятной традицией– право слова. Ботинки в сторону. Молча перебраться в мягкие домашние туфли, поднять глаза — и обнаружить джинна на расстоянии вытянутой руки. Склонив голову набок, Бартимеус медленно, даже, пожалуй, слишком медленно осмотрел растрёпанный, нетипичный для волшебника внешний вид и красноречивый синяк. Тонкий смуглый палец указующе вскинулся: — Это откуда, Нат? — И одними губами. — Убью. Натаниэль неосознанно закрылся руками, скрещёнными на груди, но в тоже время подался вперёд: — Кого? — Сутеха. Куда смотрел? О, как же хотелось волшебнику вывалить всё и сразу, как хотелось кричать и обвинять этого несносного джинна во всех грехах. О, как бы разорялся Мендрейк — метал бы и молнии и посуду… но он сдержался. Сегодня его ждут Мейкпис с театром — или театр с Мейкписом, а завтра — визит к премьеру. Визит, от которого будет, возможно, зависеть всё. Визит, ради которого волшебник не спал ночами, ради которого проделал огромный путь. Визит, который, возможно, изменит мир. Визит, который сорвётся наверняка, если Натаниэль позволит сейчас эмоциям взять над собою верх. — Сутех здесь абсолютно Не причём. Успокойся, Бартимеус. — Голос его был ровен. Несомненно, рано или поздно разговор состоится. Рано или поздно. Сейчас же единственное, в чём нуждается волшебник — острый и ясный ум. Как бы сильно не пылала его душа, голова должна оставаться холодной. В этом — залог успеха. — Не причём? Он отвечал за твою безопасность. Чёрт подери, Мендрейк. — Они уже поднимались по лестнице. Натаниэль впереди, а джинн, чуть-чуть отставая, сзади. — Мне не нравится твоя аура. У самого входа в спальню Натаниэль остановился, развернувшись. Притом так резко, что лишь нечеловеческая реакция Бартимеуса позволила им не столкнуться лбами. — Ничего страшного не случилось. Не нужно меня трогать. Не нужно меня доставать. — Голосом Мендрейка можно бы было колоть дрова. — Я очень спешу. У меня действительно мало времени. Ладонь опустила дверную ручку. По тому, как — ошарашенный и растерянный, — от его холодных и острых слов отшатнулся джинн Натаниэль понял, что, возможно, навсегда проложил между ними пропасть. Впрочем, разве в том виноват Мендрейк? Ведь это Бартимеус ему солгал. Пусть это было давно. Но это ведь было. Так? Однако же тяжёлая дверь закрылась лишь тогда, когда гибкое тело джинна протиснулось вслед за волшебником в уютный полумрак спальни. Тотчас буквально приклеившись спиной к косяку, Бартимеус принялся наблюдать — смотрел не моргая, когда волшебник торопливо расстёгивал рубашку и когда исчезал в маленькой смежной ванне; смотрел не моргая, когда, приведя себя в порядок, Натаниэль появился оттуда снова. Неотрывно смотрел, когда, усевшись перед зеркалом, стал кончиками пальцев ощупывать скулу — место удара успело опухнуть и бросалось в глаза. Его стоило закрасить, но в доме Натаниэля никогда не водилось ничего, чем можно было бы это сделать. Тёплые руки легли на плечи. — Хочешь, создам иллюзию? На всех планах. Волшебники ничего не увидят, а духам плевать. Молча отшатнувшись, Мендрейк покачал головой: — Не стоит. — Но тотчас задумался. Ему предстоит, возможно, серьёзный разговор с Мейкписом. Как бы не хотелось обратного, внешний вид может сыграть отнюдь не в пользу Мендрейка. А это сейчас некстати. Значит придётся согласиться на помощь джинна. — Ладно, давай свою иллюзию. — Вас не поймёшь, принцесса. — Голос Бартимеуса был ядовит и насмешлив. — На. — Небрежный щелчок, и лицо Натаниэля приобрело первозданную свежесть. Джинн замаскировал не только синяк, но и следы усталости. Отличный внешний вид был лишь красивой картинкой — боль никуда не делась. Скула пульсировала и ныла. Неприятное, но, впрочем, терпимое ощущение, не идущее ни в какое сравнение с тем, что волшебник испытал неделю назад вот в этой вот самой комнате. Заглянув в небольшую гардеробную, Натаниэль окинул задумчивым взглядом вешалки с костюмами, призадумался, но, так ничего сознательно и не выбрав, схватил первый попавшийся. От неосторожного движения галстук соскользнул на пол. Пришлось наклоняться. — Мог бы и спасибо сказать, между прочим. — Когда Мендрейк обернулся к спальне с вешалкой в левой руке и галстуком в правой, Бартимеус сидел на подлокотнике единственного здесь кресла и выглядел встревоженным. — Куда ты собираешься? — В театр. — Натаниэль небрежно бросил вещи на край кровати. — Спасибо. Да. — В театр? Ты ж пропустил премьеру. — Угу. Мейкпис прислал приглашение лично для меня. — Экая честь. — М-да… — После быстрого душа волшебник Надел халат и ощущал неловкость — стоял, рассеянно теребя полосатый пояс. — Тебе ничто не подсказывает, что нужно выйти, Бартимеус? — Подсказываешь. — Джинн ухмыльнулся. — Ты. — Насмешливо фыркнул. — Чего я там не видел за мои-то годы? Или у тебя что-то особенное? Розовые стринги с бабочками? — Мерзость какая. — Волшебник скривился. — Фу. — Вот и я о том же. Ладно уж. Отвернусь. Надо мне на тебя пялится? И демонстративно уткнулся носом в стену. С раздражённым пыхтением Натаниэль принялся переодеваться. Прохладный душ немного умерил гнев, а такая привычная, ставшая почти родной перепалка с джинном заставила немного смягчиться. — Слушай, я тут сегодня вспомнил. — Заговорил Мендрейк нарочито небрежно,. — Просматривал кое-какие бумаги и вспомнил ту девчонку Китти. Из сопротивления. — Даже немного жаль, — он надевал носки, — что она погибла. Ужасная смерть. Я ей тогда значения не предал. Ты говорил, — пальцы немного дрогнули, пустив едва заметную волну по сжимаемым ими брюкам цвета тёмного шоколада, — что голем их с приятелем испепелил?.. — Ужасная смерть. Да. Я лично… — Джинн обернулся. — У тебя феноменальная память, Нат. — Красивое лицо застыло восковой маской. — И ты забыл? — Я тогда прослушал. И этот удар от посоха… — Он так и сидел — с брюками в районе лодыжек и рубашкой, наброшенной на плечи. В трусах. С обнажённым торсом. Пристальный взгляд Бартимеуса однако же был прикован только к его глазам. — Ты солгал мне. — Тихо, по складам произнёс наконец волшебник. Джинн передёрнул плечами: — С чего ты взял? Глупость какая. Китти мертвее мёртвых. Странно, что ты вдруг заговорил об этом сейчас, Нат. Нет, возможно конечно этот синяк навёл тебя на определённые воспоминания, но… И подавился словами. Молча поднявшись, Натаниэль натянул брюки. Так же молча продел в петли ремень и застегнул его. Но застегнуть рубашку не потрудился. — Это. Она. Меня. Ударила. — В самом деле?.. — тон Бартимеуса стал опасным. По-кошачьи вкрадчивый, слишком мягкий, он предвещал беду. Но ничего не случилось. — М-да… неприятное совпадение. — С резкой циничностью. — Да, я тебе солгал. Ты был говнюком (конечно, сейчас не на много лучше), но… ты бы не дал девчонке нормально жить, хотя она спасла твою никчемную шкуру. — Знаю. — Деревянный гребень удобно лежал в руке. Бартимеус часто критиковал ни сколько длину волос Мендрейка, сколько его привычку покрывать тёмные пряди маслом, и последние месяцы Натаниэль почти перестал так делать. Сейчас же схватил флакон. — Просто потрясающее благородство. — Выплюнул так ядовито, как только смог. И принялся укладывать волосы. Следующие минуты утонули в густом молчании. Натаниэль даже позволил себе подумать, что Джинн предпочёл уйти и на какое-то мгновение испугался: а если в иное место? Он ведь не связан, а значит может. Впрочем, какая разница. Натаниэлю должно быть попросту безразлично. Но ему не безразлично совсем. Ничуть. Бартимеус однако же не ушёл. Даже из этой спальни. Когда волшебник закончил наконец с волосами и отвернулся от зеркала, собираясь надеть галстук, пиджак и запонку, повзрослевший египетский мальчик вдруг оказался напротив него. Вплотную. И горячие руки его стиснули жаром плечи. — Ты не можешь осуждать меня за то, что я сделал тогда. Хотя бы для того, чтобы я не судил тебя. Мы оба действовали по ситуации. Каждый — так, как считал нужным в то время и в том месте. — Губы были сомкнуты. Голос звучал из вне. Медленно подняв руку, Натаниэль впервые стиснул смуглый подбородок и, по собственной воле впервые заставил эту непокорную сущность смотреть в глаза. — Я не осуждаю тебя за то, что ты солгал мне тогда, — заговорил со спокойно мягкой, обречённо тоскливой горечью. — Но ты солгал сейчас, Бартимеус. И отступил. Отвернулся. — Нат. Я не хочу, чтобы ты ехал в театр сам. — Глухо произнёс Джинн. Внутри Натаниэля гулко звучал похоронный колокол. — Со мной пойдёт Сутех. Ты можешь не беспокоиться. — Он позволил тебя ударить. Я ему больше не доверяю. — Что же. — Ручка опустилась. Дверь приоткрылась, впуская полоску яркого света из коридора. — А я не доверяю тебе. — Прежде, чем уйти, Натаниэль посмотрел на Джинна. Нарочно или нет, он снова выглядел мальчишкой. Несчастным мальчишкой. Мальчишкой с безвольно опущенными плечами. — Это привычка, Нат. Отработанная веками привычка — лгать. Не оправдывает, да?.. Волшебник кивнул. — Ни сколько. — Но сердце его смягчилось. Ведь это тот самый джинн, который не позволил ему здохнуть от чёртовых соплей в этой вот самой спальне. Это тот самый джинн, который прижимался к нему мягким кошачьим боком. Это тот самый джинн, который… — Я вернусь к десяти, Бартимеус, и мне ещё будет нужно кое-что закончить. Если хочешь, ты можешь меня дождаться — и мы поговорим. А пока дай мне время отойти. Не знаю, как у духов, а людям это, говорят, помогает. И дверь закрылась.