Диалоги обо всём или Хроники Человечности

            В отсутствии некой до крайности раздражающей вечнозелёной личности, удобно применявшейся мною в разнообразных рутинных делах, нудных настолько, насколько же и полезных (я без зазрений совести эксплуатировал Сутеха, отыгрываясь за всё, скажем так, хорошее), сегодня мне пришлось самостоятельно заняться корреспонденцией. Прямых приказов Нат теперь старался не отдавать, но совесть моя, равно как и деятельная натура, не позволяли мне расслабляться. В конце концов, разве же сложно забрать у помощницы пару писем и столько же передать?       — Тебя сегодня хотят все и сразу! — Приветственно взмахнул конвертами прямо с порога я. Мендрейк сидел боком ко мне в мягком удобном кресле, закинув ноги на хрупкий с виду стеклянный столик, который перетащил в кабинет только для этой цели, и увлечённо читал. Настолько увлечённо, что громогласный мой оклик нисколько не отвлёк волшебника от сего высокоинтеллектуального занятия. (Что ж там такое-то?)       Приблизившись, я с любопытством всмотрелся в страницу — и вот тут-то меня наконец заметили. Дёрнувшись и едва не подпрыгнув до потолка, Натаниэль попытался одновременно покраснеть, побледнеть и, захлопнув книгу, засунуть её под задницу с тихим:       — Ох-х… ты. Привет.       Я в недоумении хмыкнул:       — Ну ты чего?       Наконец определившись со своими цветовыми предпочтениями, лицо волшебника окончательно покрылось румянцем.       — Ну… просто…       Я ухмыльнулся:       — Да это ж сказки. Откуда взял?       Книга, которую Натаниэль всё ещё пытался спрятать от моих глаз где-то под своим облачённым в простые домашние рубашку и брюки телом, наконец-таки выскользнула из его пальцев. С тихим шуршанием опустившись на ковёр корешком вверх, явила старую, потрёпанную обложку, почти стёршееся название и витиеватую вязь растительного орнамента.       — Это… принёс Сутех. С последней партией, за которой летал. Случайно попала, должно быть. Ну я и… вот. — На этом словарный запас Ната иссяк окончательно. Ссутулившись и стыдливо закрыв глаза, он ожидал моего ответа. Медленно склонившись, я поднял книгу. (Забавно, однако… и что-то мне как-то совсем не верится, что Сутех её притащил случайно. Так что ж это он, так специфически Ната решил порадовать? Или кругозор ему расширить? М… любопытно. Хм…)       — Сказки народов мира, — прочёл задумчиво. — Тысяча девятьсот тридцать первый год. Хорошее издание, на самом деле. — И распахнул наугад. — Что у нас тут? Ага… Я так понимаю, — взглянул на волшебника краем глаза, — это твои первые сказки, Нат?       — Ну… — Он заметно расслабился. Наверное, ожидал подколок. — Не знаю. Не помню. Быть может ещё давно мне читали., но это вряд ли. Я же позабыл почти всё, что было до Андервуда. — Протянув руку за книгой, попытался перевести тему: — Что у тебя, Бартимеус? зачем пришёл?       Я не противился. Отдал послушно:       — Так… корреспонденция всякая. От Деверокса и Мейкписа, от Пайпер записка, фотографии с последнего убийства и… да, ещё приглашение на новый спектакль и пиратская шляпа для маскарада… а так… ничего особенного.       — Я поражаюсь. М-да. — Поднявшись, Нат сцепил пальцы замком за спиной и слегка потянулся. — Ну как так, Бартимеус? Как? Пиратская шляпа и фотографии с последнего убийства. Это…       — А ты чего ожидал? — Я, приблизившись к столу, быстро просматривал те бумаги, которые предстояло разобрать мне. — Это же волшебники. Кому, как ни тебе знать их лучше. Раскормленные, праздные… как всегда.       — Но убийства И… В голове не укладывается.       Я покивал отрешённо:       — Угу… Угу.       Примерно минуту волшебник молчал — возвратившись в кресло, срывал одну за другой печати и, быстро просмотрев каждое из принесённых мною писем, сбросил наконец все их небрежно на пол вместе с пиратской шляпой и приглашением, изукрашенным замысловатыми вензелями.       — Ничего особенного, — буркнул. — Ты прав. Завтра возвращаюсь к работе. Придётся опять распылять внимание. — Подняв руку, отбросил пряди, упавшие на лицо. Я продолжал шелестеть бумагами, но позволил себе отвлечься, когда Нат обратился уже непосредственно ко мне. — Хорошо, что ты пришёл, Бартимеус. Я давно собирался поговорить с тобой. — Снова умолк.       — Да? И о чём же? — Поинтересовался я слегка напряжённо. Мне не понравился его тон.       — О-о… — Волшебник явно переживал. Я видел, как морщится его лоб и как он снова и снова проводит ладонями по коленям. (никогда не понимал эту странную особенность человеческих рук — потеть. Мало того, что противно, так ещё и никакой технической пользы. М-да…) — О… — И снова движение.       — Ну давай же.       — …О боли.       — Что? — Я даже пергамент выронил. Тотчас свернувшись трубочкой, он неприятно ударился о палец моей босой ноги.       — О твоей боли. — Едва начав, Натаниэль внезапно обрёл уверенность и, выпрямившись, заговорил так отработанно и быстро, как будто долго репетировал эту речь: — Я уже несколько дней пытаюсь найти информацию об этом. Хотя бы что-то. Но не нахожу ничего. А ведь это — проблема, Бартимеус. Я всё время думаю о том, что тебе больно и мне… — Тут-то уверенность его наконец-таки подвела. — Мне… — Так и не найдя подходящего слова, он, протянув руку, коснулся кончиками пальцев моей ладони. Сейчас я пребывал в несколько новом образе. Он всё ещё сохранял черты египетского мальчика, но выглядел лет на шестнадцать-семнадцать — лицо утратило девичью хрупкость, руки и ноги окрепли, плечи раздались и в целом Птолемей заметно возмужал. Если бы он дожил до этого возраста, наверняка внешность его была бы такой. А, может быть, даже лучше.       С тяжёлым вздохом я перехватил руку Натаниэля, легонько сжав, отпустил, отступил на шаг:       — Тупая, ноющая, вечная боль, — проговорил обыденно. — Я привык, так что ты можешь забыть об этом.       — Забыть? — Он поднялся. — Нет. Не могу. Я хочу понять. Я хочу избавить тебя и всех вас от этого. — Улыбнулся. — Или мне, может, спросить Сутеха?       Прекрасный юноша совсем не по-человечески зарычал:       — Не надо. — Я неадекватно реагировал всякий раз, как кто-то из собратьев оказывался слишком близко к Натаниэлю. И тем более (уж почему, не знаю), если слишком близко оказывалось это вечнозелёное существо. Явно заметив это, Нат не преминул использовать против меня эту мою позорную слабость. — Тут говорить-то особо не о чём. Она просто есть — и всё тут. И жалеть меня не надо. Не хватало ещё.       Волшебник напрягся:       — А я жалею?       — Ну… у тебя лицо, как у обиженной мыши — грустный такой, виноватый вид, ты уже с минуту пытаешься прогладить во мне дыру и в первый раз за долгое время пришёл обниматься сам… а так-то… вообще не жалеешь, да. И незаметно совсем.       — Угу…       Я застонал:       — Мало тебе забот?       Он неопределённо передёрнул плечами:       — Мало. И всё бессмысленно, если… — Замолчал, закусил губу и внезапно буквально озарился идеей. — Послушай, ты ведь мог бы показать мне, что ты чувствуешь. Так, как учил. Ну тогда, — смутился, — с гитарой. Помнишь?       Я отшатнулся.       — Ох… Нат… Зачем? — Молчаливый, упрямый взгляд. — Нет, нет и нет.       — Да. Да, потому что я должен знать. И потому что никого, даже Птолемея это до меня прежде не волновало.       — А теперь-ка давай я угадаю, что в этом предложении является главной мыслью, а? — Волшебник непреклонно глядел на меня из-под снова упавших прядей. — Безумный, — ужаснулся, не дождавшись ответа, я. — Это тебе не нужно и я не хочу, чтобы ты…       — Мне попросить Сутеха?        (Как кулаком под дых).       — Что ж ты меня заставляешь то снова, Нат? — Ни сколько из желания навести порядок, сколько ради того, чтобы хотя бы чем-то себя занять, волшебник принялся сосредоточенно располагать всё, до чего дотягивался на своём столе, в педантичном порядке — мечте перфекциониста. Бумаги шуршали. Я беззвучно барабанил пальцами по ладони. — Это очень плохая идея, — констатировал наконец очевидный факт.       — Да? — Нат ответил таким тоном, как будто был в диалоге нисколько не заинтересован, однако же его истинные эмоции выдавали две вещи. Первая — аура, а вторая — задумчивая складка, что залегла на лбу. — И почему же?       — Потому. — (Каков вопрос, таков ответ). Я раздражённо фыркнул. Последнюю стопку бумажек волшебник бросил.       — Это я твой мучитель. Это я причиняю тебе боль. Из-за таких, как я, ты и твой народ столетиями страдаете на земле. Я предоставляю тебе возможность отыграться. — Он вызывающе приблизился. — Так давай. Заставь меня почувствовать это. — Глазами сверкнул. — Чего тебе стоит, а?       Вопреки тому, что задумал Натаниэль, слова его произвели эффект абсолютно противоположный. Нахально вздёрнув подбородок, волшебник смотрел на меня снизу вверх и я видел, что кулаки его крепко сжаты. Он был прав. В чём-то он был определённо прав. Представься мне возможность, я бы с чувством глубочайшего удовлетворения обрушил всю силу боли на любого из прежних моих хозяев. Любого, кроме Птолемея. Любого, кроме, теперь, него. Легко качнув головой, я мягко опустил ладони на плечи Натаниэля. Но ничего не успел сказать.       — А, может быть, вся эта твоя боль слишком преувеличена? — почти прошептал волшебник. — Может быть на деле она ничего не стоит?       — Нат…       — …Может быть показывать нечего? — Он давил, повышая голос. — Вы раздували из мухи слона. Все. Раздували. Все…       — Не надо, Нат.       — …выставляли себя великомучениками, страдальцами, — не желая слушать, продолжил он. — Так, Бартимеус. Так?!       Я взбеленился.       — Глупый мальчишка! — Продолжая держать, встряхнул. — Ты даже не представляешь, о чём говоришь!       — Не представляю? — Он рассмеялся, и хохот его более всего напомнил звуки, издаваемые голодной гиеной. — Да? Не представляю… Потому что представлять нечего. Не-че-го.       Что-то внутри вскипело. Боль, от которой я научился частично отстраняться тысячи лет назад, вспыхнула с обжигающе новой силой и становилась с каждой секундой злее. Я чувствовал её каждой клеточкой, каждым сосудом и каждой жилкой. Вся моя сущность отчаянно горела и ныла. А он обесценивал то, что так долго меня терзало. Он обесценивал, втаптывал в грязь и смеялся.       — Что? Сказать нечего? — вновь прошептал, поднявшись на цыпочки и приблизив своё лицо к моему лицу. — Значит я прав, Бартимеус? Прав?       Голова моя медленно качнулась одновременно с глубоким выдохом.       — Нет. Не прав. — Голос прозвучал отовсюду, а губы остались сомкнуты. — Ты. Не. Прав. — Это было сражение взглядов. Как когда-то давно, в разорённой библиотеке, где я без зазрений совести обещал, что Здесь и сейчас сломаю мальчишке шею. И ведь свернул бы тогда, не моргнув и глазом. А, может, и нет.       — Не верю.       О, как я был зол и как почему-то обижен.       — Что ж. Хорошо. Ты, что просил, получишь, но, чтобы потом не…       Улыбка. (ох…)       Злость наконец утихла. Только теперь я понял: Нат манипулировал мною попросту, играя на слабостях, как хотел. А ведь это моя прерогатива. Это — моя специализация. И вот так вот попасться? — позор… позор.       Обида, тем не менее, не исчезла.       — Зачем ты так?       Нат тяжело вздохнул.       — Я хочу избавить всех вас от боли. Но для этого я должен её узнать. А ты ограждаешь меня от всего. Слишком сильно. — Ладонь на щеке. — Прости. Прости за такие слова. Ты — единственный дух, которому я доверяю безгранично. Ты — единственный, кого я могу попросить. Как бы это ни было, покажи мне. Пожалуйста.       Я отвернулся, и бледная рука Натаниэля повисла в воздухе. Секунды текли сквозь молчание.       — Ты не отстанешь? — устало.       — Нет.       Бесцельно попинав пиратскую шляпу, я взял со стола потрёпанный томик сказок. Растительный орнамент, немного надорванный корешок. Тысяча девятьсот тридцать первый год издания.       — Ладно. — И зашуршал страницами. — Только… иди-ка наверное в спальню, Нат. Думается мне, ты будешь нуждаться в отдыхе.

***

      Ортопедический матрас был мягким и податливым. Приятно пружиня, он подстраивался под каждое движение Натаниэля. Скрестив ноги, волшебник сидел в центре постели и отчего-то отчётливо чувствовал неприятно щекотное ощущение от пряди, то и дело падающей на лоб, да ещё заметное стеснение — он слишком туго затянул пояс домашних штанов. Слишком туго затянул, а ослаблять почему-то не торопился — концентрировался на ощущениях, вдыхал и выдыхал, думал, что чешется пятка и что ногти впиваются в ладони — так стиснулись кулаки.       Волшебник закрыл глаза. Он волновался. И не потому, что боялся боли — это, конечно же, было тоже, но в меньшей степени. А вот куда более глубинным и важным казалось другое — то самое чувство, которое возникает, когда так или иначе входишь на чужую территорию, вторгаешься непрошенным в чужой храм, в святая святых, не сняв перед этим обувь.       Наверное, если бы всё прошло в кабинете, Натаниэлю бы было гораздо проще. Но из каких-то личных соображений Бартимеус отправил волшебника в спальню. И это смущало. Смущало слишком. Как будто эксперимент, который задумывался, как важная часть грандиозного проекта Мендрейка, вышел из-под контроля, даже ещё не успев начаться.       Мягкая поверхность качнулась, промялась, подстроилась — на неё взгромоздилось второе тело.       — Не передумал, Нат?       — М… — Мендрейк наконец распахнул глаза и головой замотал. Поздно уже идти на попятную. Уже однозначно поздно.       — А может всё-таки? — Смуглое лицо Птолемея, образ которого пару дней назад претерпел внезапные изменения, было мрачным — глаза поблёкли, а уголки губ опустились вниз. — Угу. Ну… ладно. — Эти слова стали следствием второго отрицательного жеста Натаниэля. Джинн явно чувствовал себя не в своей тарелке тоже. Или боялся. Чего? Почему? Зачем?       Неизвестность. Снова зажмурившись, Натаниэль принялся делать глубокие вдохи и выдохи через нос. Медленно. Медленно. Успокоиться. Бартимеус не позволит ничему страшному с ним, Натаниэлем, случиться. Он будет рядом. А всё это — просто очередной этап исследований. Нужно пережить и забыть. Но всё же.       Медленно. Глубокие вдохи и выдохи. Через нос.       — Ну… ты вроде же помнишь?.. — нечеловечески горячие руки накрыли запястья. — Смотри в глаза. — И пальцы погладили кожу. — Нат… — Вздох. — Какая плохая идея. Ты сам не знаешь, на что…       — Так. — Дёрнувшись, Натаниэль подскочил на матрасе. — Ну хватит уже ныть. Не нагнетай, Бартимеус, а. Давай уже просто сделаем это и всё.       — Ох… ты ж… — откинувшись на спину, джинн отрывисто и резко расхохотался. — Господи, На-ат… Сделаем?.. Это?! У-у-у…       — Что? — округлил, недоумевая, глаза волшебник. А потом до него дошло. Если бы под рукой у Натаниэля в тот момент оказалось зеркало, он бы смог вдоволь налюбоваться тем, как быстро его лицо перетекает от бледности к красноте, сменяя цвета по принципу светофора. А потом расколотил бы это зеркало об голову потешающегося Бартимеуса! — Извращенец!       — Я? — Отсмеявшись, джинн раскинулся в позе морской звезды и, не сдержавшись, Натаниэль ткнул пальцем в его живот, что повлекло за собой ещё один приступ хохота. — Уф…. Это, вообще-то, не я предложил такое. Хотя… — повернулся на бок. — Если уж выбирать, то, наверное…       — Хватит! Ещё одно слово и я…       — Ага… Сгоришь со стыда. Я вижу. — Снова усевшись напротив, Бартимеус протянул руки с растопыренными пальцами и, немного поколебавшись, Натаниэль позволил им переплестись со своими. — Фу. — Тотчас возмутился джинн. — Мокрые, холодные, липкие. Это же отвратительно просто, Нат.       — Не нравится, не хватай. — Мендрейк попытался тотчас отнять конечности, но их удержали.       — Ладно уж. Потерплю немного. Хватит тянуть Факварла за… щупальца. — И подался вперёд, отчего Натаниэль невольно шарахнулся, заподозрив неладное. Джинн недовольно скривился. — Да ну… Дурак. Серьёзно что ли? Думал, я тебя сейчас целовать буду? Я вообще-то уважающий себя джинн, а не… — осёкся. Добавил уже угрюмо: — твоя Фаррар.       — Фаррар? — уши опять пылали. — Почему она? И почему — моя?       — Да потому что. Потому. — Жар от пальцев стал практически невыносимым, но вскоре исчез, как будто Бартимеус совладал с каким-то своим порывом. — Всё. Тычься лбом, мазохист доморощенный. Буду тебе больно делать.       Чтобы отшутиться или схохмить, времени у Натаниэля не было и, несмотря на то, что последние слова джинна прозвучали забавно донельзя, волшебнику почудился щелчок захлопнувшейся ловушки. Ловушки, в которую он добровольно засунул лапу. Да что там лапу? Уж будем говорить прямо. Сразу, пожалуй, голову.       По сравнению с тем первым и единственным разом, в который волшебник увидел что-то прекрасное в этой своевольной, древней и наглой сущности, в этот было гораздо больше непосредственно физического контакта. Натаниэль не знал, зачем Бартимеус сплетает пальцы, зачем прижимает ладонь к ладони, а лоб — ко лбу. Но не противился, подчиняясь. В отличии от того, первого и единственного раза, Натаниэль всецело сейчас доверял ему.       Тёмные глаза. Густые и тёмные, словно кофейная гуща. Два океана кофейной гущи цвета полуночи, цвета самой глубокой и самой хрустальной тьмы. Бездонные чаши. А в чашах — звёзды.       Они приближались медленно. Джинн не двигался, но глаза его отчего-то всё ещё приближались. Натаниэль невольно тянулся навстречу им. Он почему-то успел подумать, что сейчас лицо джинна в каком-то одном мгновении от чего-то, что вообще-то не может и не должно никогда случиться. Он почему-то успел подумать, что хотел бы, чтобы это невозможное всё-таки совершилось. А потом он наконец утонул в глазах. И всё изменилось.       У Натаниэля когда-то была собака. В прошлой, далёкой жизни. Жизни настолько далёкой и прошлой, что волшебнику Джону Мендрейку жалкие её крупицы казались совсем чужими. Но в полуночных снах о позабытом сне он вспоминал, что у Натаниэля когда-то была собака. И мама. И, кажется, Брат с сестрой. А потом была комната, были игрушки и лица людей, растянутые, как жвачки. Все бледные и пустые. С дыркой-улыбкой посередине. Были какие-то руки, была машина. Он не помнил, как прощался с родителями. Да и прощался ли? И цвета своей собаки он вспомнить сейчас не сумел бы тоже. Но помнил чувства. Чувства — из них, как из осколков стекла, собиралось всё.       Смутная, ноющая тоска — она была первым, что ощутил волшебник. Неторопливо, как костёр от одной лишь искры, тоска разгоралась, взмывала, заполоняла собой без остатка — и обрывалась криком на самой высокой ноте. Криком об утраченном, о потерянном, криком от разлуки, от расстояния, от кома, который душит, но не даёт заплакать, от кандалов, в которых ни встать, ни хотя бы пошевелиться — такая тяжесть.       Боль набухала капелькой крови на кончике пальца. Медленно, медленно, неотвратимо росла — и срывалась куда-то в бездну. Он плакал и плавился. Плавился и рыдал. Что-то его сжимало. Как будто гроб.       Да, это гроб. И он, Натаниэль, в нём похоронен заживо. Тьма, тишина и тяжесть. Нечем дышать, дышать… стены сжимают со всех сторон.       Это не стены — верёвки… Он напряжён, он тетивой натянут, каждая мышца лопнуть грозит вот-вот, так сильна и невыносима потребность Натаниэля хотя бы в одном движение. Но он похоронен заживо. И связан. И скован цепями. И мышцы рвутся. Одна за другой. Как струны. Гитарные струны. С противным звуком. Кричи — не кричи, никто не спасёт. Никто. Одна за одной, одна за одной — чередой. Он одинок. Он одинок. Он от всего отрезан. Он слишком велик. Как кит, которого пытаются выпить сквозь трубочку, словно остывший кофе. И синий кит помещается в этой ужасно тонкой, ужасно хрупкой, зачем-то придуманной кем-то жестоким трубочке. Он похоронен заживо. Это лишает сил. А ведь было лучше? Было когда-то лучше?       Боль не была физической. Физическое, скорее, было её причиной. Долгие сутки, часы и годы бился волшебник в агонии этой боли. Боли тоски и разлуки, стеснения, плена и жуткой тяжести, боли утраты и слабости, боли, которой он никогда не испытывал и которую раньше не мог представить.       В тот момент, когда всё наконец закончилось, он обессилено рухнул вперёд лицом. Тело сотрясалось. Он плакал так горько и искренне, как умеют лишь дети в бесконечной своей наивности. И не за духов он плакал, и не за того одного, чьи руки ощущал на своей спине и чьё подо лбом колено. И даже не за себя он рыдал тогда. Сказать по правде, Натаниэль и сам до конца не понимал, почему он плакал. Слёзы, возможно, были единственным, что сумело его спасти. Единственным, что не позволило утратить рассудок от одной лишь памяти об этой ужасной боли.       — Почему. Так. Долго? — хрипло прокаркал Натаниэль, когда тело наконец оказалось послушным настолько, что Бартимеус сумел приподнять его за плечи и с тоской посмотреть в глаза. Смуглые пальцы коснулись подбородка.       — Меньше минуты, Нат.       — Меньше минуты… — повторил волшебник бездумным эхом. Мир раскачивался и плыл. Где-то на периферии всё ещё звучали остатки боли. Мягкий толчок — тело упало на спину. Рука под шеей.       — Да что же ты… что ты, Нат… Это же… бес бы тебя… Тупая была идея. — Голос Бартимеуса доносился из какого-то далёкого далёка, сквозь шумы и туманы, сквозь водопадный рокот и ветер полёта, сквозь крики людей, что горели заживо и песню давно позабытой матери. Как не старался волшебник и как не силился, он не сумел прекратить истерику. Только лишь улыбнулся, дёрнув губами:       — Д… да… лад… но.       Губы накрыли ладонью.       — Заткнись, дурак.       А потом что-то горячее невесомо коснулось скулы, собирая слёзы. Лоб, подбородок, щека… Да… волшебник, наверное, лишился рассудка впрямь. Ведь это — не пальцы? Это не пальцы? Губы?       Его целовали, как будто прося прощения. И боль отступала. И очень хотелось спать. А губы касались, а руки гладили. И слёзы катились градом.       Когда Натаниэль почти провалился в объятья дрёмы, безвольного, его перетащили на тёплую грудь. Над головой зашуршали страницы книги.       — В некотором царстве, в некотором… государстве…       — Ты… — Лицо налилось свинцом и слова не шли.       — Жила-была… — читал нараспев бархатистый голос. И, подаваясь благотворному сну, который — всему целитель, Натаниэль улыбался по-настоящему. Надо же, а ведь он и не заметил, как Бартимеус перенёс из кабинета «Сказки народов мира». Получается, сразу продумал всё?       Он бы ещё многое хотел спросить. И сказать. Сказать бы он тоже хотел о многом. Но сознание ускользнуло. Волшебник уснул.       И до рассвета над головой его тихо звучали сказки.