Он бы хотел сказать, что всё выносил стоически. Он бы хотел сказать, что хранил безмолвие. Он бы хотел сказать, что мужественно стерпел всё, что творили с ним — да только вот не стерпел. И не вынес — он был мальчишкой. Всё ещё был мальчишкой — жалким, бессильным, слабым. Он в одночасье лишился всего — прошлым его и настоящим, и будущим стала боль. Боль, не имевшая под собой никакого смысла. Боль умирания, боль истязания, боль, от которой волшебник глухо стонал и корчился, распятый, словно бабочка на игле.
Обнажённый и бледный в призрачном свете лампы, Натаниэль обратился мясом. Над ним измывались — и он бы даже пыткой это ужасающее действо не мог назвать. Пытают ведь всегда зачем-то и для чего-то. То же, что творили с волшебником, было безумием, было оргией жестокости, актом насилия над природой.
Люди улыбались. Улыбались расслабленно — улыбку такую обыкновенно берут с собой, собираясь на прогулку в любимом парке. У девушки были светлые кудри и слегка вздёрнутый аккуратненький бледный носик, а у мужчины — большие руки.
Этими руками мужчина срезал одежду с Натаниэля — медленно, осторожно вспарывал ткань, не задевая кожи.
Разум волшебника отрешился. Он видел картину полной, видел со стороны. Видел себя на столе и медиков рядом, видел драматурга неподалёку, видел людей, что притащили его сюда, видел наёмника, чувствовал кожей холод, обонял ароматы спирта, резины и дезинфицирующего, названия которого он не знал и думал о том, что умирать не хочет. Лёжа на столе всё ещё живым, всё ещё мыслящим, дышащим, тёплым трупом, Натаниэль молил всех известных ему богов и богов, существования которых он никогда не ведал, о милосердном, ласковом забытье. Пожалуйста. Пожалуйста, пусть придёт, пусть унесёт к водопадам, к гитаре, к старой, истрёпанной книге сказок. Пусть унесёт. Пожалуйста, боги, пусть…
Но забытьё так и не явилось к Натаниэлю.
Всё началось с одного надреза. Крохотного надреза — надреза бритвенно-острым скальпелем — он был настолько тонок, что боли волшебник почти что не ощутил. Кожа запульсировала, кровь просочилась яркой полоской. Второй надрез — и снова лишь несколько капель крови. Но Натаниэль помнил. Он слишком отчётливо помнил трупы и знал. Он знал, что его ожидает дальше.
Он ждал и боялся этого. Ждал и боялся, сжимая зубы. Медленно, но верно люди входили во вкус. Они были профессионалами, были медиками и, что творили, эти люди прекрасно осознавали. Так, как умелый любовник знает, каким касанием подарить ни с чем не сравнимое удовольствие, касаниями своими они причиняли боль. И что-то красивое всё-таки в этом было. О нет, это не была та первобытная злоба, с какой избивают в подворотнях, ломая кости. Это было некое извращённое удовольствие, некая форма страшного, не поддающегося пониманию искусства. Искусства смерти.
Мучительной, долгой смерти.
Тело волшебника медленно изучали. От кончиков пальцев — иглами и ножами, тонкими лезвиями, пинцетами и зажимами. Если бы не кляп, затыкавший рот, крики его захлестнули бы Лондон, достигли неба, и хлынули вниз потоком опавших, как листья, звёзд. Если бы не браслеты оков, он бы наверняка попытался вырваться. Покуда хватало сил, волшебник ещё извивался. Но вскоре понял: это забавляет его мучителей. Лица их, впрочем, не выказывали вообще никаких эмоций. Они работали. Просто работали — методично и чётко, обмениваясь только лишь взглядами и кивками. Это казалось жутким. Нет. Не казалось. Это таким и было.
Сколько же это длилось? — часы? Минуты? Настроение резко сменилось в какой-то миг. Тихий щелчок, движение, скрип. Мир покачнулся. Волшебник не сразу понял: его положение в пространстве стало теперь вертикальным — видимо в столе имелся какой-то скрытый механизм. Ну, или его просто поставили на бок.
разве важны детали?
Пришли удары. Выверенные и сильные, быстрые и сухие. Каждый попадал определённо в цель, каждый вырывал у волшебника придушенный, хриплый возглас. Каждый бросал его всё глубже и глубже в безумие.
Всё слилось. Слилось воедино. Что происходит с телом было уже не важно. Тело болело. Всё, без остатка — болело жутко. Но, стоило волшебнику пасть в благодатные руки тьмы, как неосторожное движение вновь возвращало его к реальности.
Сознание ему не позволяли утратить его мучители. Когда голова Натаниэля падала на грудь, а веки смыкались, в вену вонзался шприц. Это всегда бодрило. Это бодрило и предавало сил. Сил для того, чтобы отчётливо ощущать, как загоняют под ногти лезвия, как ударяют в живот рукой, как вспарывают кожу и, прихватив чем-то обжигающе ледяным, медленно тянут, покуда она не рвётся.
Чем дальше, тем меньше его щадили. Несмотря на уколы, Мендрейк приближался к смерти. Но его продолжали держать на грани — били и жгли, резали, кололи и свежевали. Мысленно он отрешался. Он представлял, что летит, летит на спине огромной, прекрасной птицы. Он представлял, что сидит в своём кабинете, и сильные тёплые руки мягко, но настойчиво сжимают его ладонь. Он представлял всё то, что не успел сказать, то, что не успел сделать и то, в чём не сумел признаться. Мало-помалу он отрешался. Словно бы рвался надвое.
Резкая боль. Удар. «…должно быть, твои воспоминания удивительны. Я никогда не пойму…» Жгучая боль. Надрез. «…поздравляю, сынок. У тебя бронхит…» Выдох. Укол. А миссис Андервуд закладывает ломтики белого хлеба в тостер. Хлопочет, хлопочет… Сосиски подгорели, но Натаниэлю кажется, что он никогда не ел ничего вкуснее… Хруст. Тошнота — Наверное, только что телу волшебника сломали мизинец. Или ребро? — он потерял границы. Радуги, струи воды, белые крылья, перо под пальцами. Истинный облик джинна. Вновь тошнота и хруст. Выдох, укол и вопль.
Он ведь столько ещё не закончил и столько не сделал.
«…Я, как Птолемей, не справился. Я не сумел. Прости».
***
Рассвет разгорался медленно. Солнце ещё не коснулось горгулий на постаментах, не приласкало башню Биг-Бена тёплой своей рукой, и в вышине всё ещё клубилась густая, как дёготь, темень. Но на дальних подступах к горизонту, где-то на самой окраине времени и пространства, тоненькой ниточкой зарождался зеленовато-жёлтый, обманчиво-хрупкий день — сколько же времени мы потратили в разговорах, в спорах и поисках.
Но узы надёжны, а значит волшебник жив. Пока что, по крайней мере. Я старался себя не накручивать. Это — посмотрим правде в глаза, — мне удавалось из рук вон плохо, но, во всяком случае, попытки имели место, а значит это вполне достойно того, чтобы быть упомянутым.
Сокол летел над городом. Огромный, прекрасный, он мчался так быстро, как только мог, но мне всё равно казалось, что мир — застывшая капля смолы, и крылья мои в этой смоле практически неподвижны. Двадцать минут полёта мнились двумя годами.
С тех пор, как с докладом вернулся бес, всё завертелось, всё закрутилась с бешенной скоростью — мы спешили. Бес обнаружил Ната. Вернее сказать, не его, конечно, а некое охраняемое место, где, предположительно, волшебника и держали.
— Слушай меня, — стиснул предплечье Ребекки я, прежде чем, обернувшись птицей, сорвался в густой предрассветный мрак. Хрупкое тело дрожало, но что было тому причиной — страх или усталость от вызывания — я не знал. — Дай нам двадцать минут форы, а потом связывайся с волшебниками. Поняла? — Голос слегка громыхнул, и Ребекка сглотнула испуганно:
— Мне больно. — Тотчас кивнула. — Да.
Пальцы мои разжались. Под ними и вправду остались яркие отметки кровоподтёков. Руки я тотчас сцепил за спиной в замок. Ребекка свои скрестила. Думая о другом, я собственной силы не рассчитал. Стоило извиниться. Стоило. Но, думаете, это настолько просто?
— К тому времени, как волшебники что-то сообразят, мы либо справимся, либо погибнем. — Кивок — ответом. Цокот коготков Дексодола на подоконнике. Нетерпеливый цокот. Вправду — пора лететь. — Не подведи меня. Пожалуйста. Дай мне время.
И вот небеса — вокруг, а подо мною — Лондон.
Не смей подыхать. Мы уже близко, Нат.
***
Зрелище вызывало тошноту и, вопреки всему, человек то и дело ловил себя на желании трусливо отвести или закрыть глаза. Он множество раз наблюдал результат работы, но никогда прежде — её процесс. Он оказался мерзким. Это, во всяком случае, было слишком для хрупкой душевной организации этого впечатлительного, творческого, даже ранимого в какой-то извращённой степени человека. Но он смотрел. Это было условием, пунктом договора — быть от начала и до конца, не принимать участия, но созерцать. Ведь эта расправа, в конце концов, была драматическим, ужасающе сладким финалом его спектакля.
Люди были безумны. Абсолютно безумны, но безумие это человеку было пока что на руку. Он не вдавался в подробности их истории. Вернее сказать, он до конца не пытался её прочувствовать — глупо вникать в чаянья и желания простолюдинов, черни. А вот использовать их — это вполне приемлемо. Это удобно. В особенности, когда простолюдины настолько талантливы и полезны.
То, что начиналось лишь с одного надреза, постепенно обретало черты бездумной кровавой оргии. Люди давно переступили грань, на которой обыкновенно останавливались. Они упивались местью. Кого-то они потеряли. Они потеряли кого-то важного, и по какой-то неведомой причине в этой потери был виноват Мендрейк.
И вот теперь мальчишка попал к ним в руки, что лично ему ничего хорошего не сулило.
Несмотря на мощные стимуляторы, глаза его закрывались всё чаще. Лицо серело. Распятый, как мученик на кресте, он обвисал безвольно — заносчивый холёный волшебник исчез, позабылся, стёрся из памяти, словно пустой, мимолётный сон. Мендрейк был беспомощнее младенца. Он приближался к смерти. Жалкий, изломанный, он более ничего собою не представлял.
Он захлёбывался рвотой и кровью — продлевая его агонию, руки в медицинских перчатках небрежно избавили мальчишку от кляпа. Следом исчезли оковы — тело безвольно сползло под ноги.
Снова удар — и стон. Снова укол — и крик.
Он бормотал. Он бормотал. Что-то одно. Будто бы чьё-то имя. Только вот имени этого со своего расстояния человек разобрать не мог.
Когда тяжёлый сапог опустился на безвольно откинутую руку, раздался хруст и человек, наконец не выдержав, отвернулся.
В помещении висел слишком густой, слишком тяжёлый запах. Требовалось выйти, вдохнуть… ведь его присутствие — только перестраховка. Вопрос доверия. Доверия для обеих сторон. Связываться с людьми, имеющими устойчивость к магии, крайне опасный шаг. Шаг, на который он отважился, тем не менее.
Он соблюдал договор. Ровно до той поры, до которой это представлялось ему полезным. Но человек отвернулся. Его тошнило. Нет. Дальше его люди справятся сами. Это конец. Финал. Когда тело мальчишки окажется в центре Лондона, все, кто видел лицо драматурга, уже умрут. Концы в воду — в самых прямых и переносных смыслах. Человеку совсем не нужно оставлять за спиной повод для беспокойства. Человеку предстоит мастерски дирижировать тем первоклассным хаосом, что совершенно точно начнётся завтра.
А пока, прикрывая лицо платком, он проявляет слабость. Он поднимается вверх по лестнице. Этого кошмара с него довольно.
