Диалоги обо всём или Хроники Человечности

             Ната держали на самой окраине города, в насмешливой близости от той самой железнодорожной станции, с которой мы некогда отбыли навстречу приключением разваливающимся на ходу помирающим старым поездом. Покосившееся здание приземистого длинного склада, протянувшегося по земле кирпично-красной змеёй с чёрными дырками некогда функционировавшей вентиляции, было окружено сигнальным плетением — едва заметной голубоватой паутинкой на пятом плане — и этой своей чертой разительно отличалось от всех уважающих себя заброшенных старых складов. В редком подлеске неподалёку был весьма неплохо замаскирован примечательный чёрный автомобиль. И вторая, знакомая мне машина, немного ближе. Но главным было отнюдь не то, что я перечислил выше. Уверенность мою в том, что мы не ошиблись, и я наконец оказался как никогда близко к Натаниэлю, подкрепляла тонкая ниточка заклинания — почти что исчезнувший, слабый след. Последние минуты я ориентировался только по этой ниточке. Последние минуты я только по ней летел. (кто бы там что не говорил, Бартимеус колдует всегда на совесть!)       Теперь, когда у меня наконец появилась возможность действовать, я был убийственно спокоен и собран, а ещё серьёзен почти что до неприличия. Это ведь оказалось не так и сложно — в конце концов. Да ладно. Стоило ли так волноваться? Я смог. Я здесь. И Нат никуда не денется. Ну не умрёт же он, в самом деле, в последний миг? Даже Мендрейк не настолько дурак — ну правда.       Но я, однако же, понимал: ни что не закончилось — только лишь началось. И самая сложная часть впереди. Ведь мы ничего не знаем. Что встретит нас в этом заброшенном старом складе? Где, в каком состоянии мы обнаружим Ната? С какими духами придётся сражаться? И сколько их будет?       Требовалась качественная разведка и какой-нибудь гениальный план. Но для организации первого мы не имели вообще никакой возможности, а вместо второго у нас была исключительно импровизация. С тем и рванули. Ну как «рванули» — зависли, колдуя над паутинкой сигнального заклинания. Тонкие нити, неохотно поддавшись, безболезненно пропустили пару уменьшившихся в размере усталых птиц.       Надземная часть помещения была примечательна только лишь слоем пыли и неприятным запахом, однако же необитаемой не являлась — об этом свидетельствовало множество следов, оставшихся в густом сероватом слое.       Мы просочились в забранное проржавевшей стальной решёткой вентиляционное отверстие — и тотчас наткнулись на соглядатая. Маленький пухлый жабб попытался вякнуть… Дексодол среагировал первым — не церемонясь, окутал соглядатая сущностной нитью и, подтащив к себе, быстро нашёл для жаба полезное применение, проглотив целиком, и сыто, довольно крякнул.       Мы обменивались только лишь взглядами и кивками. Прежде я никогда не имел возможности выяснить, насколько Дексодол хорош в бою — мы взаимодействовали на стройке, где самым выдающимся качеством джинна было умение быстро, чётко, без лишних вопросов и разговоров следовать приказам своего непосредственного начальства. Что ж, оставалось надеяться: качество это сейчас никуда не делось.       Какое-то время мы прислушивались. Замерев мотыльками в спёршемся, затхлом воздухе, силились уловить мельчайшие колебания планов. Старания наши вознаградились быстро — откуда-то снизу, тихий и приглушённый, донёсся звук. Как будто удар? Или шаги как будто? — так… хорошо. Стало быть, самое интересное происходит прямо под нами. А как спуститься?       Ещё мгновение, и эта задача решилась сама собой. Всё завертелось быстро. В стене, прежде незамеченная во мраке, вдруг распахнулась дверь — прямоугольник призрачного белого света. А в свете — тень. Тень невысокая. Тень знакомая. Мы притаились.       Схватившись за грудь, человек стоял на верхней ступеньке и тяжело дышал. В руке, опиравшейся о стену, тряпкой болтался его платок. Мы в раздумьях взирали на человека, а человек, не видя, смотрел на нас. А потом из-за спины его раздался пронзительный, долгий крик. Не ясно — мужской ли, женский. Боль… боль обыкновенно ровняет всех.       Сущность мучительно сжалась.       Нат.       И, обратившись мухой, я полетел — по лестнице вниз, налево, направо, вниз…       У меня было семь планов сознания для того, чтобы обдумать каждую деталь, что в стремительном полёте являлась мне. Но я не обдумывал. Где-то позади раздался удар и вздох. Чёртов драматург — как не подумал? Как не заметил раньше? Какая-то часть меня понадеялась, что Дексодол сожрал человечка со всеми его подлостью и коварством — ни рожек, ни ножек, ни косточек — по делом. Однако же лично я есть бы такое не стал — вы уж меня простите. Мерзость. Мерзость, друзья мои — да и только.       Путь завершился дверью. Открытой дверью. Из двери пахнуло теплом и кровью, страхом и потом, спиртом и хлоркой — муха влетела внутрь.       Медленно, медленно, отчётливо и ярко я обозревал картину, что мне открылась. Я видел людей у стен — все, как один, в джинсах и чёрных куртках, с бездонно пустыми взглядами, все, как один, нарочито расслаблены. Все, как один, несут в себе смертоносную ауру серебра. Пятеро всего. Но главное — тот, что в центре — высокий и мрачный, всем своим видом источающий прямую недвусмысленную угрозу. М-да… однако. Стоило ли надеяться, что в такой ситуации справятся без него?       Я пристально смотрел на людей, не отводя своих внимательных фасеточных глазок, и слишком поздно осознал: двое внимательно смотрят на муху тоже.       Резкое движение. Тихий, короткий свист… удивительным везением было то, что в последнее мгновение муха метнулась в сторону. Серебряный диск улетел на лестницу. А я наконец посмотрел налево.       Я посмотрел… И взор мой застлался яростью.       Где же та человечность, которой нам так часто пеняли люди? Где же та человечность, которой, как они считали, мы никогда не знали? Где она начинается и в каком месте заканчивается — не ясно.       Не ясно. Не ясно, ибо не могут люди такое творить с тем, кто себе подобен. И демоны такого творить не могут. Во всяком случае духи такого творить не могут. Не потому, что мы не умеем. Не потому, что нам на такое не хватит сил. Как бы сильна не была наша злоба, с каким бы сладостным удовлетворением не избавлялись мы от своих хозяев, ни один, ни один из нас до такого бы, наверное, попросту не додумался. Это находилось где-то за гранью добра и зла, это находилось за гранью жестокости и безумия. Да. Да, несомненно, нам никогда не постичь людей. С опытом моим, со всеми моими талантами, я бы не смог продержать кого-то так долго на грани смерти, на грани муки. Просто не смог. Морально. За что? Зачем?       Тело лежало на грязном полу, и тело казалось мёртвым. Но узы мои… узы мои всё ещё были прочны, как прежде.       Неторопливо, лениво, медленно — муха сменила облик — сбросила личину на каждом плане. Сбросила личину, явив себя.       Неторопливо, лениво, медленно я увернулся от дисков.       Неторопливо, лениво метнул инферно.       Будто сквозь толщу воды я смотрел, как летит, кувыркаясь, огненный шар вперёд, как исчезает, не причинив вреда. Как же много времени у меня было. Как много времени. Времени, чтобы подумать, времени, чтобы вспомнить. Жалкие мыслишки людей только лишь успевали зародиться где-то на гранях нейронных связей, пальцы едва шевельнулись, гулко трепыхнулись сердца, а я уже принял сотни решений на каждом плане. Я подписал приговоры и сделал выводы. Время раскололось сотней кривых зеркал, и разъярённый демон купался в его осколках, в этом зазубренном, остром дожде иллюзий, в этом тягучем и долгом коварном сне.       Я развернулся. Щупальца туго взметнулись и разлетелись в стороны. Время сомкнулось в точку человеческого восприятия. В точку, из которой навстречу мне мчался последний брошенный острый диск.       Выдох холодным ветром — силы вернулись гневом. С мрачным удовлетворением я наблюдал, как неразумный убийца недоумённо смотрит на серебряную кромку, неожиданно образовавшую под подбородком смешной, неестественный острый выступ. Человек ещё успел наверняка подумать, что такие холодные штуки явно в его теле были природой не предусмотрены, ну, а потом, захрипев, повалился на бок. И в этот же миг щупальца мои достигли других — таких бестолковых — тел.       Щупальца сжались. Да. Это была не магия и равно, как давным-давно в тёмном переулке трое мальчишек — подручных Китти — ловко сумели в меня вцепиться, так же и я теперь сумел охватить каждого убийцу плотным кольцом моей смертоносной сущности. Я не бросал заклинания — я, как змия, только сжимал и сжимал, только сжимал и сжимал неумолимо стальную хватку.       Сопротивление было. Сопротивление было, но я был зол. Одно за другим тела разлетелись в стороны. Головы, словно дыни, разбились о стены с влажным забавным звуком. А я продолжал давить. Я продолжал для верности. Я смотрел. В каждом отчаянном хрипе я слышал Ната, в каждом испуганном взгляде я видел Ната.       Трупы свалились грудами. Демон надвигался на тех, что остались живыми здесь. Демон надвигался, а люди пятились. Демон надвигался, а бледные люди отступали, покуда ещё находилось, куда и как.       — Что же вы? — Голос мой пролился елеем, медовой патокой. — Что же вы? Не уж-то меня боитесь? — Кровь на перчатках и на халатах — кровью была не их. Ласково и нежно тонкие нити сущности взъерошили волосы, ласково и нежно коснулись лиц. — Это ведь забавно — играть со смертью? Это ведь весело? Это ведь весело. Правда? Да? Весело. Вам же нравилось?       И, вздёрнутые, будто коты, за шкирку, люди взметнулись вверх. Шаг-поворот — кровавый отпечаток на потолке, шаг-поворот — плавный, скользящий удар по полу. Шаг-поворот. Ускоряясь. Вращать, вращать…       Что я, кому и зачем кричал? — этого я не помню. В какой-то момент тенью воспоминания откуда-то прозвучал жалкий отголосок знакомого прежде имени. Имени, которым какие-то люди звали меня когда-то. Имени, которое в этой кровавой ярости, в этом первобытном, исполненном отчаянной боли бешенстве я забыл. Только движение. Только движение было главным. Двигаться — вверх и вниз. Вправо и влево, по кругу — о пол и стены. И всё ещё в хрипах я слышал Ната, в капельках крови я видел Ната.       Я изливал неизбывную горечь моей потери. Я изливал бесконечную ненависть к этим нелюдям. Я опоздал. Опоздал. То, что они сотворили с ним, то, что они сотворили…       Разве в человеке крови настолько много? Странность какая. Столько ему зачем?       Вправо и влево. По кругу. Вниз.       Тела утратили форму и очертания. Они оставляли повсюду обрывки и отпечатки. Словно бы я — художник. Словно бы я рисовал картину — единственным ярким цветом — странный, огромный и жуткий холст. Мёртвые куклы в моих «руках» — в какой промежуток времени они испустили дух? В самом ли начале? В конце? Или же где-то на полдороги? — этого было мало. Мало казалось всего, пожалуй.       Месть ли, возмездие? — то, что было моими руками, безвольно опало вниз. Устало опало — плечи ссутулились, силы исчезли.       Горе.       Если это и можно было описать каким-то достаточно метким словом, то горе — единственное, что именно тогда подходило мне. Я не ощущал ни удовлетворения, ни довольства — только глухую, глубокую пустоту. Снова взметнулся — и снова опал. Как же?.. Да как же?.. Сколько ещё мгновений я проведу на земле прежде, чем агония волшебника завершится? Его агония. Агония Ната. Больно ли ему сейчас, или он уже успел шагнуть за границы боли?       Два окровавленных куска, более не поддающихся опознанию, вывалились небрежно и, в последний раз ударившись о забрызганный алым пол, застыли монументами смерти там. Я нависал над ними — чего добился? Добился чего? Ниже склонился, выдохнул и вдохнул — запах густой, железистый.       Всё закончилось. Всё завершилось — только вот мне не лучше. Мне отвратительно гадко. Гадко настолько, что это противное, мерзкое чувство грозится прорваться сквозь сущность наружу, грозится меня изжить. Но не с кем бороться. Только лишь эти трупы. Только лишь эти… щупальца поднялись нехотя — ради действия. Ради хотя бы какой-то бесцельной цели. Потому что я знал: если её не будет, я обернусь — и снова увижу Ната. Я обернусь — и увижу это. И то, что случится после… то, что случится после…       Я мог уйти. Я, пентаклем не связанный, мог бы уйти, но почему-то не стал — не мог. Мне не хотелось, но я нуждался в том, чтобы остаться, добыть до конца, добыть до финала. Зачем — не знаю. Эту потребность, как и множество других, я даже себе самому объяснить не сумел — уж слишком иррациональной, слишком болезненной, слишком безумной она была.       Я опоздал и здесь. Я опоздал опять. Думал смогу, успею, думал… но нет. Увы. И что мне теперь осталось?       Глядя куда-то вверх, я медленно поднял тряпичные куклы тел. Что-то у них захотел спросить. Вряд ли они со мной, конечно же, поболтают. Вряд ли поболтают. Они бесполезны. И я разметал их в стороны. Я разметал, я зарычал-закричал впервые… бросился к выходу, бросился прочь отсюда… Вспомнил и понял, понял и вспомнил, на ком вина.       Рыжий предатель. Чёртов волшебник. О… Мало-помалу ярость вскипала вновь. Мейкпис. Ублюдок Мейкпис!..       Что-то безвольное мне преградило путь и, лишь разрядив в это «что-то» слабый, но очень прицельный взрыв, я осознал, что это — всего-то труп. Осознал прежде, чем меня окатило его ошмётками.       Грязная работа. Но разве не всё равно? Разве не… Боль. Откуда? — откуда-то резко боль. Что-то знакомое. Что-то, чего определённо со мною не может сейчас случиться.       Боль — слабый, почти незаметный импульс — вдруг повторилась вновь. И меня как будто резко ударили по ушам. Только с диаметрально противоположным эффектом. Реальность вернулась во всей своей неаппетитной, смазанной неприглядности.       Будто очнувшись, я обернулся. Меня мутило. Я наконец-то вспомнил название этой отрезвившей меня неожиданной, резкой боли. Понял. И раскалённые иглы коснулись меня опять.       То, что прежде я видел лишь мимолётно, и чего мне хватило для того, чтобы впасть в неудержимый гнев, снова предстало моим глазам. Но пелена наконец исчезла — я неотрывно смотрел на Ната. И он на меня смотрел.       Эмоции словно себя изжили. Со скупой отрешённостью я отмечал детали, я собирал картинку. Первое, что заметил — лицо не тронули. Осунувшееся и бледное, портил его только тот самый кровоподтёк, оставленный намедни девчонкой Джонс. То же, что было ниже… я не ошибся. Я не ошибся пожалуй… м-да. Ноги и ключицы, живот и грудь — мелкими порезами их расцветили знаки — символы, которые я, приглядевшись, наверняка бы сумел прочесть. Только не стал — каждый порез сочился, грудная клетка поднималась рвано и слабо — сломанные рёбра мешали ему дышать. Но правая рука уцелела и, опершись на неё, волшебник сверлил меня подёрнутым дымкой взглядом.       Жизнь утекала прочь. Аура теплилась жалкой спичкой — дунешь — погаснет. Но тело по какой-то неясной причине ещё продолжало жить. Сердце его ещё продолжало биться. Рядом валялись шприцы. Может быть, дело в этом? Может быть Нату вводили что-то? Только зачем? Ради того ли, чтобы его мучения длились дольше? Как бы там ни было, это теперь сулило ему надежду. Это помогало ему держаться.       Я приближался медленно.       — Натти. Нат. — Губы его шевельнулись. Какой дурак. Сил то остались крохи. Иглы получились настолько слабыми, что я их практически не заметил. — Всё хорошо. — Соврал. — Это я. — Нат замычал, попробовал отодвинуться, лицо исказилось страхом. Я потянулся к нему. — Я помогу. Пожалуйста. Так. Хорошо. — Тихий, придушенный жалкий вопль. Что же не так? Что же не так-то… ох… Истинный облик. И кровь, и останки — это покрывало меня всего. Облик сменился. Скверна бесследно канула. Я подошёл Поближе. — Нат. Это я. Всё хорошо. Я помогу. Пожалуйста. — Бессвязно повторял, как мантру, просто не зная, какие слова подойдут ещё.       — Б… е… ус… — Он захрипел, закашлялся. Шарахнувшись из последних сил, едва не упал, но всё-таки сумел опереться о перевёрнутый белый стол.       Подняв ладони, я внезапно увидел: пальцев на левой нет. Гадство. Всё-таки, выходит, в меня попали? Тотчас нахлынули боль и слабость. Да. Меня зацепили и вправду, притом не раз, но, всецело поглощённый своим неизбывным гневом, я этого неприятного факта попросту не заметил.       Скоро прибудет помощь. Волшебник бредит. Стоит, наверное, вынести его отсюда на свежий воздух? Или не стоит? Можно ли трогать? Не знаю… О-о-ох… Я опустился поблизости на колени. Темноволосая голова вновь замоталась болванчиком:       — Б… е… ус. — Восемь слогов — и вновь. Иглы. — Не… тр… нь.       И тут наконец я понял. Понял, почувствовал — разум его был светел. Нат наблюдал. Нат наблюдал, а я… вряд ли моему поведению стоит давать характеристики прямо сейчас и здесь. В том, что творил, необходимости вправду не было. Грязное, жуткое… совесть моя молчала. Совесть молчала, но разум кричал, что это — моя ошибка. Ошибка последняя и фатальная. Ошибка, вернуться и исправить которую я не мог. Натаниэль не привлекал внимание — он боялся меня. Он защищался. Так, как умел. Из последних сил. Изломанный, умирающий, он всё равно сражался, и не преклониться перед его поразительной стойкостью я не мог. Но как же мне быть теперь? Волшебник испуган. Смерти это, конечно же, много лучше. Но что — для меня?       Я никогда не умел утешать людей. Я никогда не умел успокаивать — это, увы, не входит в список моих талантов. Одновременно с тем, как пальцы мои потянулись к его щеке, рука Натаниэля немыслимым усилием резко вскинулась.       — vincula vagarentur.       Нет. Невозможно.       — Нат.       — De finibus nil amilius. — Пальцы коснулись кожи. Широко распахнув глаза, волшебник хрипло шептал заклинание, о котором я прежде так часто его просил, — Ego sum dominus. Et servus est, — заклинания, что наверняка лишит Натаниэля последних сил. — Portas aperire. Patet via.       — Пожалуйста. — Моя материальная форма теряла вес. Я исчезал. — Не надо.       Но он продолжал говорить. Он не запнулся, не сбился, он говорил-шептал. И в тот миг, когда врата распахнулись, и сущность мою повлекло, потянуло вверх, я заметил внезапно крупную каплю влаги. Капля катилась вниз по его щеке.       Я уходил и знал: больше меня не вызовут. Из последних сил сопротивляясь притяжению иного места, я до боли всматривался в кровавый погром внизу.       Тело Натаниэля без сил завалилось на пол. А потом я услышал крики, услышал сирены и голоса…       Тонкая женская фигурка в плаще и халате — Пайпер. Люди, машины, духи… Помощь пришла. Но успела? Успела ли?       Врата затворились. Будто с моста в ледяную воду, я рухнул в иное место.       Толща его сомкнулась вокруг меня.