***
Он ощущал вину. Чувство вины глодало его изнутри, чувство вины не давало ему покоя. Сидя во вращающемся кресле на колёсиках и глядя на одну единственную свечу, мягко мерцавшую приятным желтовато-медовым светом, он думал о том, что кроме вины уже ничего и не ощущает толком. Что попросту потерял это умение — ощущать. Просто его утратил. Он знал, что прошлое должно оставаться в прошлом. Он осознавал, что всё закончилось, и что дальше ему придётся всё-таки учиться и всё же продолжить жить. Продолжить жить, как все нормальные люди. Хоть Натаниэль, конечно, нормальным не был. Хоть Натаниэль себя нормальным, конечно же, не считал. Тот самый первый, первый поцелуй, на который Мендрейк когда-то давно ответил — чем он был? Слабостью ли, подлостью ли в отношении Китти, Китти, которая была дорога ему, но которую он всё-таки не любил? Или же тот поцелуй был единственно верным, единственно правильным поступком, решением и решимостью всё-таки сжечь мосты и хотя бы попробовать, хотя бы попытаться начать по-новому? Время показало: он был ошибкой. Как бы Натаниэль не старался, как бы не силился, прошлое не хотело его отпускать. Да и Мендрейк не хотел, не мог расставаться с прошлым — холил его, лелеял. И постепенно сходил с ума. Иногда Натаниэлю казалось, что он не выдержит. Казалось, что попросту не сможет однажды справиться. Он всё чаще находил себя сидящим в пентакле, а позже, стиснув зубы, тяжёлой походкой уходил прочь. Но всякий раз страшился, что выдержки всё же когда-то ему не хватит. Всякий раз страшился, что проведёт ритуал, что всё-таки вызовет… Но ритуала волшебник не проводил. Как наяву он помнил слова Шуан. Помнил и, покидая пентакль, их повторял себе. Если он вызовет джинна, каково Бартимеусу будет снова его терять? Время, тем не менее, неумолимо шло. С тех пор, как в доме волшебника на правах жены появилась Китти, он всё чаще и чаще ловил себя на ощущении неправильности всего, что с обоими ними происходило. Китти была чудесной, была прекрасной. Глядя в её глаза, волшебник отчётливо видел там только лишь бесконечные преданность и любовь, но тем же, как не пытался, не мог ответить. В каком-то смысле он любил этого невероятного человека, конечно, тоже, и изо всех сил — сколько его хватало, — Натаниэль старался о ней заботиться. Только вот этого было, наверное, недостаточно. Хотя бы потому, что всё чаще и чаще Мендрейк ощущал усталость и единственным, что в такие часы ему удавалось делать, было неподвижное сидение — не на диване, не в кресле — в прошлом. Китти переживала — Натаниэль отчётливо видел это. Только вот рассказать, только вот объясниться, только вот ответить он ей не мог. И оттого был бесконечно пред ней виновен.***
Мысль была притянутой за уши, очень банальной и просто по-детски глупой, но, тем не менее, так и не придумав ничего лучшего, Китти решила: а будь, что будет и, бросив испачканную шоколадом посуду в раковину, уверенным, быстрым шагом вышла из кухни прочь. Домашние дела не нуждались в непосредственном внимании Китти, так как практически всю работу выполняли слуги, нанятые Мендрейком, однако же время от времени Китти ловила себя на иррациональном желании чем-то занять не сердце, не душу — руки. Как раз в результате последнего из участившихся приступов хозяйственности, проводя ревизию в одной из кладовок, Китти и обнаружила тот предмет, на который теперь возлагались её надежды. Этим предметом была бутылка. Вооружившись ею и парой раздобытых на кухне рюмок, Китти тихонько постучалась в дверь кабинета… мужа. Ей, ожидаемо, не ответили и, поколебавшись немного, она вошла. Джон сидел, как Китти и представлялось, в центре пентакля, в кресле, и единственным источником освещения в тёмном уже кабинете была почти догоревшая восковая свеча. Он был неподвижен — даже не заметил её присутствия, и некоторое время Китти просто стояла, не зная, сделать ли шаг вперёд или же, не потревожив его, уйти. Эту дилемму её разрешил поднос — массивный металлический поднос, на котором, помимо бутылки с рюмками, хрупкие, вообще-то по-девичьи слабые руки Китти безбожно оттягивали дышащие жаром тарелки заботливо разогретого ею ужина. Решительно приблизившись к столу, Китти с изрядным облегчением избавилась от подноса. Но даже от этого звука волшебник не шевельнулся. Хотя не спал. Стараясь не шуметь, Китти обошла кресло и осторожно, чтобы не напугать, скользнула руками по напряжённым плечам волшебника. Ладони застыли на его мерно вздымающейся груди — одна поверх другой, а под ними — сердце. — Холодно, Джон. — Она опиралась подбородком о его макушку, и несколько растрепавшихся прядей щекотали ей кончик носа. Медленно, будто огромный просыпающийся кит, волшебник повернул голову. В свечном полумраке лицо его на миг показалось страшным — впалые щёки, глаза-провалы. Но вот на лице появилась улыбка, и морок исчез: — Холодно, Ки, — откликнулся эхом Джон и, потянув воздух носом, разом оживился: — Мидии, сыр, макароны, томаты… да… определённо я слышу запах ужина. — А потом, обратив внимание на всё, что притащила Китти: — м… вижу, ты всё-таки отыскала последний подарок Мейкписа. — Мейкписа? — Китти отступила, смутившись, а он отмахнулся: — Да ладно, Ки. — Но протянул с сомнением: — а что, есть повод? Китти уже по-хозяйски потянулась к приборам: — Быть может… к примеру, вы сегодня открыли школу и… Джон усмехнулся: — Угу… и поцапались с Баттоном. И он метнул в меня булочкой, а я в него, кажется… гм… ладно. Не важно. — Что? — Из пальцев Китти выпала вилка и, ударившись мимолётно о край стола, встретилась с полом. — Ты чем его довёл? Волшебник галантно склонился за вилкой. — Я? Это, вообще-то… — И передёрнул плечами: — Да не о том. Китти, ты притащила марочный виски и… — И что? — Китти уже переставляла на стол тарелки. — И то. Распитие, знаешь ли, этой бутылки на двоих приведёт, смею тебя заверить, к самым что ни на есть непредсказуемым последствиям. — Пробка легко отвинтилась: — Ки-и… Донышко рюмки грохнуло о столешницу. — Ты язвенник? Трезвенник? Угу… это риторические вопросы. — и янтарная жидкость щедрым потоком хлынула из бутылки. — Какое, однако, — сцепив пальцы домиком, волшебник качал головой, — поразительное рвение. Ну, — подался вперёд, — и что, дорогая моя… жена… ты хочешь у меня выведать? Китти спешно соорудила на лице самое что ни на есть невинное выражение. — Я? Ничего. Красноречивый вздох волшебника был скептическим. — Да ну… Я же тебя насквозь вижу, Ки. Все эти алкогольные авантюры… — губы поджались, и лицо Мендрейка разом ожесточилось. — Чего ты хочешь?***
Нет. Для того, чтобы догадаться, что Китти что-то затеяла, семи пядей во лбу быть было не нужно вовсе — это красноречиво читалось в каждом её движении. Наблюдая, как нарочито бодро Китти возится у стола, Натаниэль думал, что прекрасно знает, какие именно вопросы он от неё услышит. — Я же говорю: ничего. — Китти наполняла вторую рюмку а, когда закончила, тотчас с ногами забралась во второе кресло. — Ну так… за Британскую империю? Голос её прозвучал настолько торжественно и забавно, что Натаниэль позволил себе смешок. — Ки, дорогая, одной этой рюмки тебе вполне хватит для того, чтобы сегодня отправиться на покой. Китти нетерпеливо сощурилась: — А тебе? Вместо ответа Натаниэль отвернулся и стиснул зубы. Ему вдруг до безумия захотелось освободиться, до безумия захотелось выговориться, всё наконец раскрыть. Да, несомненно, Китти уйдёт, узнав. Да, она наверняка уйдёт и попросит развода, но всё-таки слова неудержимым потоком рвались наружу, и Натаниэль принял решение. Принял решение: сдерживать их не будет.***
Что-то неуловимо изменилось в лице волшебника. Обнимая колени одной рукой, Китти продолжала сжимать во второй злосчастную рюмку, и с каждой секундой чувствовала себя всё более неуместной. Но что-то неуловимо изменилось в лице волшебника. Он отвернулся, веки и зубы стиснул. А потом, скрипнув внезапно креслом, хлопнул ладонью по собственной порции виски — рука так и осталась лежать сверху, чудом не раздавив хрупкую на вид рюмку. — Не надо всего этого, Китти. Это… справедливо. Я расскажу и так. — И замолчал. Замолчал надолго. Свеча догорела, но вместо того, чтобы подняться и включить свет, волшебник, ни говоря ни слова, поставил новую — фитиль заколебался, вспыхнул, затанцевал язычком огня… — Прости меня, Ки. Я был неправ. И я был несправедлив к тебе. Я был с тобой нечестен. Сейчас я попрошу тебя молчать, сколько бы времени не потребовалось. — и усмехнулся. — М-да… странный у нас получается этот вечер. Так вот. Когда я договорю, ты будешь вольна уйти — я понимаю, что так и сделаешь, но сейчас… дай мне возможность выговориться. Ты ведь во всяком случае сама захотела услышать это. Китти снова ощутила, что стало зябко, и непроизвольно только теснее прижала к себе колени. Пляшущий огонёк свечи расчерчивал лицо Мендрейка колеблющимися тенями, и в неверном, жутковатом оранжевом свете глаза его блестели болезненно — Китти почему-то было боязно и неловко в эти бесконечно больные глаза смотреть. — Не знаю… — волшебник говорил медленно, неуклюже. Будто бы это не он недавно смог подчинить миллионы магии своей безупречной речи. Будто не он снова и снова поражал внутренней сталью и силой. Будто не он… — Не знаю… даже не знаю, с чего начать. Наверное, с самого начала, но для тебя это будет слишком, пожалуй, долго. Долго и нудно. М-да. — Китти молчала. Китти молчала, как он просил. Сердце её дрожало. — Я ненормальный, Китти. Я ненормальный, но. — Он всё ещё накрывал рюмку ладонью, но пальцы его вдруг шевельнулись, а в следующий момент кадык обозначил глоток — он опрокинул рюмку. Резко вздохнул, закашлялся… — Ладно, хорошо. Я прекращаю ныть. Я просто расскажу тебе всё, как есть. И постараюсь не спиться в процессе. — и улыбнулся. — Слушай: «Я уже говорил, что ненормальный? — я повторюсь. Просто, понимаешь, есть вещи… вещи, над которыми мы не властны. Я не знаю, откуда это приходит, не знаю, зачем — меня не учили в этом разбираться, меня понимать это не учили. Я думаю, ты меня прошлого помнишь. М-да. Тот ещё был засранец. Ну или, иными словами, эгоистичный зазнавшийся карьерист. Не могу сказать, что очень изменился. Делать таких выводов сам о себе человек объективно не может на самом деле. Но, во всяком случае, мне помогли задуматься. М-да… дальше, пожалуй, интригу держать не буду. Ты никогда об этом не спрашивала, но мне почему-то кажется: собиралась. О моём… слуге, которого ты должна помнить, ты никогда не… С того утра, в которое ты пришла, мы о нём больше не говорили. И хорошо, что «не». Я отослал, а если быть точнее, я потерял его. Как высказать понятными словами всю ту историю? Как рассказать? Такого не бывает. Такого вообще-то не может быть, да и, сказать по чести, быть не должно, но мы с ним… мы были близки. Очень близки в самом широком смысле. Он сделал для меня действительно очень много. Я для него нет, но… почему он меня терпел — этого я не знаю. Если бы было нужно, я бы за него, наверное, даже умер. Впрочем, умереть — это самое простое на самом деле. Всё, что я сейчас делаю, всё, что делаем мы с тобой и всё, что происходит в мире — это ведь ради него. Это… то, о чём он мечтал. То, о чём мечтали мы оба. Я воплощаю это. И только лишь для этого я живу. Что произошло со мною? — думаю, ты об этом прекрасно знаешь. Только никто не догадывается, что если бы ни он, всё было бы по-другому. Это ведь он меня спас. Не Уайтвелл, не другие волшебники — это он. Впрочем, не в первый раз. Сколько он спасал мою никчёмную шкуру — в этом я уже давным-давно сбился со счёта, Ки. То, что происходило в том подвале — лучше бы никому и никогда не узнавать об этом. Только вот я, к сожалению, помню всё. Помню, как сейчас. Помню, как он ворвался, как разметал охранников, будто кегли. Помню, как увидел, что его ранили и помню, как испугался, что он умрёт. Выглядел я ужасно. Должно быть, он не считал, что выживу и… Мне тяжело говорить об этом. Никогда и никого ни после, ни до я не видел в настолько безумной, настолько бездумной кровавой ярости. Он уничтожил моих мучителей, Ки. От этих людей… от них ничего не осталось. Практически ничего. Их даже не опознали, во всяком случае. И тогда я предал его в первый раз. Я ударил его заклинанием. Таким, на какое хватило сил. Понимаешь ли: я думал… думал, что он вовсе утратил рассудок от жажды крови. Я вспоминал уроки и я подумал, что он наконец показал… он наконец показал, каков он на самом деле. Да. Я, вероятно, был не в себе, но даже не смею подобным себя оправдывать. Я предал его. Он убивал за меня, он за меня был ранен, а я… просто, бездумно испугавшись, его прогнал. Что было дальше? А… что было дальше. Дальше была реабилитация и я говорил себе, что больше никогда не призову его, потому что он — ужасный, жестокий демон. Потом я метался, я колебался и тем… тем я предал его во второй раз. Много чего я передумал после. Много чего, но… в то утро, когда ты пришла, Китти… любые надежды… они для меня закончились. Он ведь, понимаешь ли, думает, что я умер. Он уже пережил это, он уже это переболел. Так как я могу после всего снова его тревожить? Как я могу призывать его, если прекрасно знаю: я человек, и меня не станет. А значит я снова обреку его на всё ту же боль. И я поклялся себе, что я навсегда оставлю его в покое. Я не желаю ему боли. Только покоя, Ки. Если бы я мог вернуться и всё исправить, я бы, не сомневаясь, исправил всё. Но я не могу. Время никому неподвластно, Ки, а это значит… значит, что для меня всё закончилось. Я не могу оправиться. Я не сумею… …нет. Ничего не говори. Знаю, это долго, но я… я не закончил, Ки. Это всё была только лишь долгая предыстория. Главное сейчас, так что ты уж потерпи меня. Хотя бы немного ещё, пожалуйста. В третий раз я предал не только его. Я предал тебя, Ки. Понимаешь ли, я очень хотел, очень надеялся, что у меня получится… что у меня получиться научиться жить дальше, что я и правда сумею создать семью. И я попытался. Я попытался — ты знаешь. Я попытался. Это слово само по себе подразумевает неудачу в результате. Потому, что ни черта у меня не получилось, Ки. Ты дорога мне, Ки — не представляешь, насколько, но где-то там, внутри… я сумасшедший. Потому, что я не могу смириться и отпустить. Мучаю тебя и себя в итоге. Мне страшно, Ки. Мне кажется, что однажды я не справлюсь, не выдержу, проведу ритуал. И этим предам Бартимеуса в четвёртый раз». Ужин давно остыл. Выпитый виски наконец возымел действие, и глаза волшебника затуманились. — Что же, — опершись локтями о столешницу, подытожил он. — Если продолжу, буду говорить, наверное, целую вечность к ряду — ты можешь не выдержать. Так что… на этом закончу, Ки. Теперь ты понимаешь, что происходит. Малую часть понимаешь, но… думаю тебе этого хватит для того, чтобы… уйти. Если так, я пойму. Потому, что такого, как я ты… не заслужила, Китти. И тишина вдруг погребла людей под бесконечной своей и неподъёмной тяжестью. И, вслушиваясь в эту глухую, бездонную тишину, Китти наконец понимала всё. То, что лежало на поверхности, то, что скрывалось в глубине, Китти наконец понимала. И как же ей было больно. Как же на самом деле ей было больно. Потянувшись через стол рукой с растопыренными пальцами, Китти вопросительно коснулась его руки. Хрипло спросила: — Хочешь, чтобы я ушла? И его ледяная ладонь мягко, осторожно прижалась к её ладони. — Честно? — Конечно, Джон. Он улыбнулся: — Нет. И… раз уж такой вот у нас разговор сегодня, я бы хотел сказать. Джон Мендрейк — это не моё настоящее имя, Китти. Я… Натаниэль. Это, наверное, будет честно. — Натаниэль. — Китти покатала имя на языке спелой, прохладной виноградиной. Имя казалось мягким и именно это имя ему подходило. «Натаниэль». Глядя на их сплетённые пальцы, Китти всё думала и думала. Китти понимала: может помочь, но подбирала слова. Китти понимала, что скажет правду. Правду о Бартимеусе. Правду о том, что Бартимеус знает. Но она всё ещё прокручивала в голове каждое искреннее слово — каждое из тех, что произносил Натаниэль для неё сегодня. — Значит ты считаешь… — она всё ещё колебалась. — Значит ты думаешь… — Она вспоминала смуглого мальчика в круге. Она вспоминала его лицо, и душу её вдруг затопила злость. — Думаешь, что знаешь, как ему будет лучше? Значит ты решил за него? — Китти, о чём ты?.. — …да! — Китти поняла. Она поняла, что делать. Вырвала руку, вскочила. — Значит ты просто дурак, Натаниэль, Мендрейк, или как бы там по-другому тебя не звали. Ты ничего не понимаешь. — Китти, пожалуйста, я… — …молчи! — Стиснутые кулаки Китти упёрла в бёдра. — Натаниэль, молчи! Теперь ты меня послушай. — Китти, ты вправе на меня злиться. Ты в праве, но… -…Ты предал его не тогда, когда прогнал, и не тогда, когда побоялся призвать обратно. Ты предал его, когда принял решение вместо него, когда взял на себя право решать за вас обоих, когда посчитал именно это некой своей концепцией справедливости. Ты носился с этой своей добровольной жертвой, ты столько месяцев лелеял эту свою потерю, но о нём по-настоящему ты не думал. — Китти говорила яростно, грубо, и, чем больше говорила, тем больше воодушевлялась этими своими словами. — Ты… — Да. Он наконец услышал, он наконец-то подался вперёд. Лицо его вспыхнуло, глаза потемнели. — Ки! Я не для того!.. — процедил сквозь зубы. По-девичьи хрупкий кулак Китти яростно грохнулся о столешницу. Китти разозлила Натаниэля и не собиралась сдавать позиций. Самое неправильное, что она бы могла сейчас сделать — это его жалеть. Жалость ему не поможет. Звук от удара заставил волшебника резко отпрянуть, и Китти подалась навстречу, прямо к его лицу. Китти почти зашептала: — А теперь представь, премьер-министр великой Британской империи. Просто представь, что когда-нибудь он обо всём узнает. Это не тайна. Твоё лицо на каждом столбе, Мендрейк, даже собаки лают твоим именем, настолько ты сейчас популярен. Так неужели ты думаешь, что он никогда не узнает, Нат? Рано или поздно его призовут, рано или поздно кто-то ему невзначай расскажет. Но рано ли, поздно — время для него значения не имеет. Когда он обо всём узнает, ты будешь уже, вероятно, мёртв. Так каково ему будет тогда? Каково ему будет понимать, что долгие годы он мог провести рядом с тобой? Каково ему будет понимать, что ты почему-то его не вызвал? Разве ему не будет тогда больнее? — Губы волшебника двигались, но слов, которые он произносил, Китти понять не могла, а потому продолжила. — Когда Бартимеус решился на вашу связь, то, что ты рано или поздно умрёшь, тайной для него не было. Он это знал, он понимал, но он всё равно выбрал тебя. Потому, что не важно, сколько времени ты проведёшь с любимым. Это время бесценно. Это время стоит той боли, которая будет после. Упустить это время, бездарно его потратить — вот самое страшное преступление, Натаниэль. И ты на него пошёл. Китти смотрела в лицо волшебника, и это лицо Китти казалось страшным. Нет, не уродливым, но до невыносимости страшным — веки дрожали, ресницы тоже, пальцы вцепились в столешницу до бела. Горло ему сдавил подступивший ком. — После всего, я не могу призвать его. Это не по-человечески. Это не честно, Ки. Он не простит, и я… Медленно приблизившись, Китти опустилась на колени рядом с его креслом. Мягко прикоснулась к запястью и гладила до тех пор, пока рука, расслабившись, безвольно не упала в её ладони. — Если ты не можешь призвать его к себе, то почему не пойдёшь за ним? Волшебник посмотрел на неё так, будто бы Китти с луны упала. — Потому, что это невозможно, — терпеливо пояснил, как ребёнку, наредкость занудным голосом. — А как же врата Птолемея? — Сказки. — И вдруг пальцы, которые Китти всё ещё осторожно сжимала, судорожно дёрнулись. — Вот, почему… — Натаниэль задохнулся какой-то догадкой. — Но… он ведь не говорил и… разве… — Я должна ещё кое-что сказать тебе. — Глаза волшебника лихорадочно заблестели, Китти буквально ощущала, как он напрягся. — Я не сама решила прийти к тебе. Это Бартимеус. Он попросил меня. Погруженный в какие-то свои мысли, Натаниэль явно не сразу её услышал, а потому и понял не сразу. — Что? Бартимеус? Но, Китти… постой-ка… — Да! — Всё-таки самодовольства в улыбке Китти было гораздо больше, чем чего-либо другого, и она сама тотчас невольно устыдилась своих эмоций. — Я ведь не просто так у Баттона училась. В ту ночь, перед тем, как прийти к тебе, я вызвала Бартимеуса. И… Натаниэль… Он знает. О том, что ты жив. Я рассказала ему об этом. Свеча догорела, и, сжимая в набросившемся со всех сторон мраке разом как будто заледеневшую руку Натаниэля, Китти жалела, что не видит его лица, но вместе с тем и до безумия боялась его увидеть. Что Натаниэль скажет она не знала. Натаниэль молчал, и Китти во второй раз повторила так недавно звучавший вопрос: — Хочешь, чтобы я ушла? Пальцы слегка шевельнулись. — Не навсегда, — донеслось из мрака. — Я… я тебе благодарен, Китти. Но сейчас… сейчас я бы и правда хотел посидеть один. И, хоть понимала, что он не увидит этого, Китти кивнула. И медленно поднялась. Китти уходила, зная: всё, что могла, она и для Бартимеуса, и для Мендрейка сделала. Китти уходила, но те слова, которые были важны для неё, так и остались при ней. Так непроизнесёнными и остались. Молча уходя и обнимая себя за плечи, Китти уносила эти слова. Под сердцем.