Диалоги обо всём или Хроники Человечности

            Выпитый залпом виски всё-таки давал о себе знать, так что полностью адекватным волшебник себя не чувствовал. Впрочем, мог ли он быть полностью адекватным? — в тяжёлой его голове клубился холодный и едкий густой туман — с тех пор, как за спиной у Китти практически бесшумно закрылась дверь, Натаниэль отчаянно держался руками за голову, силясь себя самого отыскать в тумане.       Каждое слово. Каждое слово Китти — они обрушились на волшебника громом в погожий день. Выговорившись, всё-таки ей открывшись — жене и другу, — Натаниэль и вправду почувствовал себя лучше в какой-то мере. Тяжкий груз, облачавший так долго сердце его в свинец, не испарился, но стал посильным. Только вот потом заговорила Китти. Китти заговорила, и волшебнику не оставалось ничего, кроме как слушать. Кроме, как слушать…       Тяжело поднявшись, Натаниэль щёлкнул выключателем, и по глазам безжалостно ударил вспыхнувший яркий свет. В этом свете волшебник медленно осмотрел кабинет. Будто впервые: пентакли, кресла, стол, поднос на столе, тарелки, так и не выпитый Китти виски.       Виски.       Какое-то время Натаниэль держал до краёв наполненную рюмку в руке, задумчиво вглядываясь в золотисто-медовые переливы, а потом нарочито медленно снова поставил её на место. Взялся за вилку, усилием протолкнул в горло несколько порций остывшей пасты. Горло саднило.       Бартимеус знает о том, что волшебник жив. Та сила, с которой Мендрейк оперся ладонями о столешницу, наверное бы смогла перекинуть стол. Бартимеус знает. И Китти… Китти его призывала. Ки!.. подбородок упал на грудь, волосы завесили лицо спутанной пряжей. Натаниэль застонал сквозь зубы. Да. Бартимеус знает. И следовало бы прямо сейчас читать заклинание, прямо сейчас…       Как он посмеет? После всего. После всего он посмеет как?       Снова вернулся к тому же, с чего он начал. Снова вернулся, да только — время.       Медленно присев перед столом на корточки, Натаниэль нажал двумя пальцами на потайной механизм, и одна из паркетных досок бесшумно отъехала в сторону. Вынув из нижнего ящика ключ, Натаниэль пошарил под этой доской. Ключ провернулся в скважине, пуленепробиваемая, жаропрочная дверца не издала ни звука, когда Натаниэль осторожно её открыл. В маленьком сейфе, завёрнутая в платок, одиноко лежала старая потёртая книга.       Как же давно волшебник её не видел. Вмиг ослабевшие руки бережно оглаживали обложку. Натаниэль спрятал её, вернувшись из больницы, и больше не позволял себе даже вспоминать о «сказках народов мира». «С глаз, — как говорят, — долой». Но не из сердца. Из сердца, конечно, не получилось. И вот теперь, стоя на коленях у открытого сейфа, Натаниэль осторожно, почти что ласково, мягко листал страницы.       Сказки.       К примеру о том, что человек может полюбить джинна. А джинн? Джинн человека может? Ведь он никогда не говорил об этом. Да и Натаниэль. Натаниэль об этом конечно не говорил.       Сказка о том, что человек может полюбить джинна. Сказка о том, что человек, не убоявшись, за ним отправится. Сказка о том, что бесконечно глупого человека простит благородный джинн. Нет. Такая сказка никогда не будет, конечно же, напечатана. Сказка такая — может? Не может? — сбыться.       Стоя на коленях — одном больном и одном — здоровом, привалившись боком к столу, волшебник читал — о пряничном домике и медведях, о рыцаре и принцессе, о гномах и отравленном яблоке.       Волшебник читал в полголоса. Мысли же его плавно текли-клубились.       И когда последняя страница тихо шепнула в пальцах, когда лиственный орнамент бесстрастно вгляделся с обложки в лицо волшебника, Натаниэль наконец-то понял, что должен делать. Нет, делать Не только сейчас. Он наконец от «сейчас» — и до финала понял.       Поднимаясь с мучительным стоном с пола и закрывая сейф, Натаниэль больше не ощущал ни боли, ни усталости, ни сомнений. Ясное понимание озаряло мысли и сердце Натаниэля. Ясное понимание, видение цели, видение единственно верного, единственно правильного пути. Будто бы ветерок вдруг разметал наконец-то тучи. Будто исчез туман. Натаниэлю было легко, было смешно и радостно — он дурак. То, что говорила Шуан: больше для Натаниэля не было неразрешимой проблемы в этом. Больше Натаниэль не сомневался и не боялся. Но прежде, чем, приблизившись к шкафу, вытащить с дальней полки пыльные Апокрифы, Натаниэль опустился в кресло.       И написал письмо.        «Милая Ки. Видит бог, ты — самый дорогой человек, что у меня остался и самый дорогой, что у меня, вероятно, когда-то был. Я говорю «человек», потому что тот, в ком, милая Ки, ты знаешь, единственно я нуждаюсь, он никогда человеком не был».       Натаниэль уже очень давно не открывал Апокрифы. Даже тогда, когда история Птолемея перестала быть для него чем-то сродни легенды, даже тогда, когда узнал, как много Птолемей значит для Бартимеуса, Натаниэль апокрифов не открывал. Но, тем не менее, он был знаком с этой небольшой, считавшейся плодом безумия или фантазий книгой.       Теперь Натаниэль читал её с уважением. Вдумчиво и спокойно он погружался в текст. И не на секунду не сомневался: если Птолемей написал об этом, то это — правда. Если Птолемей написал об этом, то всё получится.        «…Милая Ки, мне не хватит слов для того, чтобы сейчас попросить у тебя прощения. Я слишком боюсь посмотреть в твои глаза. Может потому я и пишу письмо? Ты оживила меня, ты заставила меня очнуться, заставила думать и действовать. И, милая Ки. Только сейчас я вижу, насколько ты в каждом своём слове была права…»       У Натаниэля под рукой не было необходимых для путешествия благовоний, равно как не было и железа. Зато в столе он отыскал посеребрённую пудреницу. Пудреницу, из которой отправил когда-то утратившую разум афритшу Науатль в Иное место. Что же. Теперь он и сам собирался пойти туда же. И не ощущал ни неуверенности, ни страха. Только предвкушение. Только предвкушение с нетерпением пополам.        «…То, что я собираюсь сделать — это, милая Ки, в отношении тебя снова совсем не честно. Не честно хотя бы потому, что я могу не вернуться. Но, милая Ки, я спокоен. Я знаю: если Бартимеус меня простит, если он захочет меня принять, если захочет услышать, то ровным счётом ничего страшного со мною, конечно же, не случится. Если же нет… Ки, попытайся меня понять. Я не вернусь, если он не примет. Я не смогу вернуться…»       Просто обернуть глаголы, и просто поменять имена местами. Это было не сложно. Выглянув из кабинета и аккуратно положив письмо на столе в гостиной, Натаниэль, более не откладывая и ни на что не глядя, тихо вошёл в пентакль. Именно тот, который «испортил» первым. Именно тот, в который призывал Бартимеуса каждый раз. Но, пока волшебник пытался удобно разместиться на твёрдом паркете в круге, последние строки письма всё ещё бились эхом в его сознании.        «…Я доверяю ему, как самому себе. И ты доверяй мне, Ки. Потому что так правильно. Если я не вернусь, вы справитесь. Если не вернусь, Баттон, моя команда и ты — вы однозначно справитесь. Мне уходить легко. В том, что мир уже не сможет сойти с пути, я, дорогая Ки, даже не сомневаюсь. Больше писать не могу. И прощаться не буду. Если всё получится, милая Ки, мы возвратимся вместе.             Всё-таки любящий и вечно пред тобою виновный             Муж».       Всё было сделано. Всё, что могло бы его держать, Натаниэль закончил. Смежив веки и произнося заклинание, он думал о пустынном коте, думал о водопадах и думал о книге сказок. В нём не осталось его самого. Покидая себя вслед за колокольным звоном, Натаниэль чувствовал только облегчение и свободу.       Будто летел домой.       Но всё-таки глаза волшебник решился открыть не сразу. Вслушиваясь в вибрирующий практически на грани чистого инфразвука всеобволакивающий, густой колокольный звон, Натаниэль невольно представлял все те ужасы, что читал или слышал об ином месте. А тем временем его неудержимо влекло куда-то, и волшебник ощущал движение — он то ли летел, то ли плыл в раскалённом «чём-то», и это раскалённое «что-то» его толкало.       Бартимеус тосковал по дому. Бартимеус возвращался домой с радостью, с нетерпением возвращался. «Выгребная яма безумия». Нет. Нет, вовсе не таким — Натаниэлю хотелось верить, — было иное место. Ведь, в конце концов, кто, кроме Птолемея, собственными глазами видел? Кто побывал? — никто. А Натаниэль… Натаниэль отправился. И поздно теперь отступать. Поздно теперь бояться.       Если бы в этом новом состоянии Натаниэль бы мог закричать от ужаса, он бы, едва распахнув глаза, именно это вне всяких сомнений сделал — прямо на него, грозя раздавить, грозя погрести под своей несомненной тяжестью, пёрла земная твердь, и не было у волшебника к бегству путей — всюду, куда не глянь, бушевали стихии: пламя, огонь и воздух. Каждая из них предвещала смерть.       Но каждую Натаниэль миновал, каждой волшебник едва коснулся — стены остались далеко позади, стены стихий исчезли. Никем не остановленный, без страха и препятствий волшебник вошёл во врата. Волшебник очутился там, где не было ни времени, ни пространство, не было законов физики и математики, не было гравитации, не было понятий сторон и веса, но одновременно с этим это и вправду иное место полнилось, жило и бурлило, столько не поддающихся описанию, не поддающихся осмыслению оттенков, цветов и красок, форм, непонятных веществ и линий полнили его от края до края — куда не глянь, — пребывающим в бесконтрольном движении неостановимым потоком сущности. И внезапно Натаниэль осознал себя частью этого потока. Он растерялся, он заметался, он не имел ориентиров, и приступ паники захлестнул то, чем волшебник теперь являлся.       А кстати, чем?       Огромного труда Натаниэлю стоило себя, в первую очередь, обнаружить. Он пребывал в откровенно плачевном состоянии, дрейфуя чем-то, смутно напоминающим кусок подтаявшего абрикосового желе — точно такой же бесформенный, склизкий, упругий и почему-то прозрачно-жёлтый. Это волшебнику не понравилось. Во-первых, с жёлтым цветом у него в далёком прошлом ассоциировалось что-то до крайности неприятное, а во-вторых, такое жалкое воплощение противоречило всем, даже самым скромным представлениям Натаниэля о себе, да к тому же ещё и претило его ощущению прекрасного. Нет. Нужно однозначно что-то сотворить с этим бесформенным безобразием.       Только вот что? И как?       Всё мельтешило и двигалось, плясало и проплывало, трансформировалось в трансцендентной последовательности, и абсолютно сбивало с толку. Требовалось срочно сосредоточиться, срочно найти опору и точку отсчёта. Срочно найти…       Натаниэль ведь пришёл сюда с ясной, конкретной целью. Целью, о которой он, растерявшись, чуть не забыл едва. И так ли было важно, на что он сейчас похож? Так ли было важно, чем воплотился? — это не важно было.       Единственное имя, имя-проводник. Имя, к которому он взывал, имя, к которому он стремился. Это имя вспыхнуло в самой сердцевине сути Натаниэля — и пролилось во вне. И жёлтый кусок вещества остановился, замер. И обратился словами:       — Где же ты, Бартимеус?! Ты так мне нужен.       И поток закружил Натаниэля с удвоенной, яростной силой. И в этом потоке одна за другой бились, звеня осколками, далёкие картины его, Натаниэля, ещё такой недавней, но отчего-то почти позабытой жизни. Он видел улыбку миссис Андервуд, кисточки и карандаши мисс Лютьенс, видел тёмные глаза ещё недоверчивой, дикой Китти, видел хрупкие до прозрачности руки наставницы и бороду Андервуда. Видел, смотрел, но из последних сил лишь за одно цеплялся.       — Где же ты, Бартимеус?! Ты так мне нужен.       Он больше почти не надеялся. Больше почти не верил.       — Долго же ты пропадал, волшебник, — вдруг прозвучало нигде и всюду. — Ну наконец-то… Нат.

***

      А потом мы встретились. И всё было хорошо. И жили они долго и счастливо, и… ну что вы на меня смотрите. Что вы на меня так укоризненно смотрите? — мало что ли? Нет. И не просите. Нет, я не расскажу, что происходило там. Я не… что говорите? Ай… ладно. Вы ведь от меня не отстанете — в самом деле. Что ж с вами делать. Слушайте уж. Но только потому, что я — великодушный и благородный дух. Так себе и запишите. Или запомните. Или хотя бы… но, знаете что… Пусть это останется только между мною и вами. Договорились? — Что же, тогда читайте. Пока я добрый.       О том, что в Ином месте времени, как общепринятого у вас, людей, строго регламентированного понятия по сути не существует, я уже прежде упоминал, но всё-таки считаю за лучшее повториться (уж слишком вы забывчивы и невнимательны). Тем не менее то, что с тех пор, как Натаниэль в последний раз отослал меня, времени прошло гораздо больше, чем мне бы того хотелось, я ощутить сумел.       То, что я принёс с собою в иное место — это, пожалуй, не достойно того, чтобы быть запечатлённым и пересказанным. Было паршиво, было паршиво и, опоясанный живительными, благотворными потоками, я всё равно не мог отыскать ни покоя, ни отдыха, ни забвения. Картины воспоминаний — они вспыхивали предо мною. И угасали, чтобы затем разгореться вновь. А потом я погружался во тьму — тьму отчаянного, мучительно болезненного забытья. Тьму, из которой выхода я не ведал.       Стало ли мне легче после разговора с девчонкой Джонс? Да, вероятно, стало. Только даже это облегчение я осознал не сразу. Было слишком странно и — да чего уж? — горько понимать, что всё обошлось, что волшебник выжил. Выжил, но дальше предпочёл без меня.       Почему он меня не вызвал? — о да. Это я конечно же тоже осознавал. Нат испугался, и это было тоже разумно. Тоже разумно в какой-то мере.       Мне оставалось смириться. В конце концов, я проходил и не через такое. И для меня не впервой — терять. Всё, что я мог — я сделал. Дальше от меня ничто не зависело. От меня отказались, а значит… значит должен постараться забыть и я. В конце концов всё это нелогично, наивно, глупо и вообще противоречит инстинкту самосохранения. Привязываться к человеку — себе дороже.       Теряя себя самоё в самом сердце благотворного, первозданного хаоса родного иного места, я надеялся только на то, что больше меня никогда не вызовут. Я засыпал. И вместе со мной засыпала боль. Можете назвать это суицидом. Отпуская себя, рассеиваясь в сотнях других точно таких, как я, я стремился только к забвению. Я уходил в блаженное «ничего».       А потом я услышал. Услышал, но не поверил. Нет, ну в самом деле — разве такое возможно? Разве такое возможно? — нет. Но имя моё, истинное имя, первое из всех, какие когда-либо я носил, гулом оно разнеслось по иному месту. И я встрепенулся, очнулся, я потянулся навстречу гулу. Сомневаясь во всём (даже в собственной прежде безукоризненной адекватности), я всё-таки позволил вратам открыться. И сквозь эти врата вошёл он — тот, в чьё появление я не верил и на чьё возвращение не надеялся. И я потянулся к нему навстречу. Как же мучительно долго ты пропадал, волшебник. Как же ты заставил меня страдать. (Нет, я конечно и прежде подозревал в тебе зачатки латентного садизма, Натаниэль, но ведь у всего должны быть свои пределы?)       Злился ли я на него? Да уж, пожалуй. Да уж пожалуй нет. (Ибо на слабоумных не обижаются). Он же не только меня, он и себя мурыжил.       Даже ещё не приблизившись к нему, а только увидев на гипотетически существующем горизонте, я оценил, как сильно волшебник измотан, истрёпан и как на самом деле внутренне он устал. Всё, что произошло при мне и то, что несомненно творилось позже — это его состарило. Это его состарило, и речь сейчас, конечно, не о седине с морщинами, которые многие представители человеческого вида считают едва ли не единственным признаком старения. (нет, это, конечно, признак, но исключительно физический, в то время как я имею в виду нечто гораздо более глубинное, моральное, если хотите). Нет, несмотря на то, что волшебник выжил, несмотря на то, что (как мне было с некоторых пор известно), даже добился высот, о которых и мечтал с опаской, он не был в порядке. Он абсолютно, ни сколько в порядке не был. (крышей поехал, башней покосился, шариками за ролики зашёл — продолжите ряд фразеологических синонимов, если хотите, сами). Раны в его душе, в истинной его сущности, в сути, которая растерянно плутала сейчас, силясь найти меня, они кровоточили, они не заживали — гноились, болели (и, как любой источник негативности, изрядно пованивали, но это уже лирика. Гм…)       Глядя на него — такого, каким он стал, видя его настоящего, видя открытым, нуждающимся в моих прощении и ответе, я понял, что могу и должен ему помочь, понял, что знаю, как наконец исцелить его. Знаю, как нас наконец исцелить обоих.       И преодолев то расстояние, что всё ещё разделяло нас, я увлёк Натаниэля в поток, окутывая собой, укрывая, обволакивая, вынуждая почти раствориться, полностью подчиниться лёгкости и свободе, вольному течению нежной сущности.       Он не сопротивлялся — доверчивый, льнул ко мне, льнул, раскрывался, полностью покорялся. Слияние было практически полным и в иных обстоятельствах я бы не преминул отметить, каким же положительно неприличным безобразием всё это являлось. Но я не отмечал, и любого другого, кто посмел бы влезать даже с самыми остроумными комментариями, отправил бы в пешее эротическое путешествие на поиски здравого смысла, переосмысление собственной неуместности и принудительную изоляцию (исключительно из соображений чистейшего гуманизма, с целью перевоспитания и самосовершенствования — никак иначе).       Мы погрузились в целебные вихри.       Слившись в одно, перетекая друг в друга, полностью утратив границы самих себя, мы говорили без слов, и для меня это было самым естественным, самым понятным и правильным состоянием. Да, несомненно, это выходило за грани человеческих пониманий приличий. Нечто запретное, чувственное, нежное и откровенное всё-таки в этом было (так что особо впечатлительные беременные дети, отойдите, пожалуйста, от экранов), но после всего, что было и после всего, чего из-за проклятой этой разлуки так между нами ещё и не было, стоило ли думать о каких-то приличиях и границах?       Воспоминания вспыхивали вокруг. Где-то мои, где-то — его — я не смотрел. То, что захочет, расскажет сам. Чувства, эмоции — этого мне хватало. И больше не было никаких сомнений, не было недосказанности, не было неловкости. Были мы. Я увлекал, я омывал, я исцелял его. Он — исцелял меня. И когда я ощутил, что скверна исчезла, когда ощутил, сколько необыкновенной, неописуемо светлой лёгкости готов он наконец унести с собой, колоссальным волевым усилием я заставил нас снова разъединиться.       Я не сказал ни слова. Он не сказал ни слова — зачем слова? Когда за Натаниэлем врата затворялись снова, мы оба уже и так знали достаточно. Обо всём. А слова — они бы всё испортили однозначно (за себя-то я не волнуюсь. А вот волшебник… Ну… вы ж его знаете. Ляпнет ещё какую глупость — оно нам надо?)       Я не хотел, чтобы пребывание здесь сильно повредило Натаниэлю. Жертва, которую он принёс ради того, чтобы меня найти, была неоценима и так. Потому я буквально вытолкнул, силой заставил его уйти. Мы расставались совсем не на долго. Оба мы знали: едва вернувшись, Натаниэль призовет меня на землю. И противиться я не буду. Больше я никогда не стану ему противиться. Каким бы это не было мазохизмом.       …       — Я уже говорил, что ты псих? — это было пожалуй слишком экспрессивными приветственными словами, но других у меня почему-то не обнаружилось. Я вообще не смог отыскать других. Странное это было чувство — снова воплощаться в пентакле здесь. Знакомая, почти родная (слово-то какое подобрал) обстановка кабинета Мендрейка, виски на столе (новая деталь. Чего я о нём не знаю?) Там же — раскрытые Апокрифы. Но главное, главное — это Нат. Как же давно я его не видел. Как же давно. И думал уже, что никогда не…       — …Да. Ты говорил. Когда-то. — И неловкая пауза. Он, опираясь на локоть, лежал в пентакле. Путешествие, конечно, на нём сказалось: кожа покрылась морщинами, лицо осунулось, в тёмных волосах поблескивало множество словно припорошенных снегом прядей. Но однако же так плох, как Птолемей, Натаниэль вне всяких сомнений не был. Всё-таки правильно я поступил, правильно, что отослал его восвояси. Правильно, что…       Внезапно Натаниэль раскрыл рот, и я по старой привычке напрягся в ожидании некой пакости, когда с бледных, можно даже сказать синюшных его губ слетело несколько слов. Язык был мне знаком, но, ничего подобного не ожидавший, я толком ничего не успел понять. А Натаниэль просто улыбался. И просто смотрел. И ждал.       — Что ты? — Исчезла. Боль!.. Я осознал это почти мгновенно. Одновременно с тем, как лицо волшебника лишь на какую-то долю секунды мучительно исказилось. Но боль. Боль — вечная спутница на земле, боль, что долгие тысячи лет неотвратимо меня терзало, она испарилась. Стала, вернее сказать, меньше, гораздо меньше. Будто в половину убавилась. Будто… — Нат…       — Вижу, сработало. — Он снова улыбался. Нет, ну вы только представьте. Уже во второй раз он перевернул вверх тормашками мои представления о реальности, а сам лежит, улыбается, будто бы так и надо.       — Что ты сделал?       — Я разделил твою боль.       — Ты? Разделил? — Лёгкость в голове… Эта поразительная лёгкость — она пьянила. Только потому до меня и дошли эти слова не сразу. А когда дошли, я возмутился: — не надо, Нат. Я требую вернуть всё, как было. Это вообще-то…       Но он не казался страдающим. Принявший на себя ровно половину того, что меня терзало, так до конца и не восстановившийся после истязаний под руководством Мейкписа, переживший путешествие сквозь Врата, он медленно потянулся к лежащей за пределами круга трости и немного неуклюже, будто птенец, выбирающийся из скорлупы яйца, неторопливо поднялся на ноги. Это меня поразило. Это заставило в который раз подумать: сколько же в этом человеке силы на самом деле?       — Я не хочу обесценить твою боль, но, знаешь, после всего, что было… — Слегка поморщился и покачнулся Нат, — знаешь ли, это вполне терпимо. — И тело всё-таки подвело волшебника. Утратив равновесие, он завалился на бок. Точно в мои руки — руки, которыми я, нисколько не смущаясь, его обвил.       — Ты сумасшедший, Нат.       Тихий смешок и:       — Знаю.       И больше не было никаких условностей, не было недосказанности, не было пропасти между нами. Мы оба знали, что произойдёт через мгновение, оба тянулись навстречу друг другу. Пальцы мои коснулись его щеки — смуглый на бледном, — пальцы слегка погладили. Тёмные глаза распахнулись шире — в них отразился свет.       — Натаниэль! — Дверь распахнулась. Головы повернулись. Облачённая в домашний халат, с распущенными, слегка отросшими с нашей последней встречи тёмными волосами, на пороге стояла Китти, а на её лице облегчение боролось с неверием и застарелым страхом.       Это случилось в одно мгновение. То, что и должно было случиться, то, что было, конечно же, предсказуемо и было, конечно же, вероятно. Это случилось одновременно — волшебник дёрнулся. Он колебался. Руки его всё ещё отчаянно цеплялись за мои плечи, но хватка ослабла. Я же смотрел на Китти — такую яркую, сияющую на высших планах чистой, незамутнённой аурой. Аурой, что двоилась, аурой, что пульсировала, как сердце.       Есть вещи, для понимания которых нужен огромный опыт. Есть вещи, для понимания которых нужно быть джинном. Есть вещи, которые нужно уметь подмечать, нужно научиться попросту видеть. И предо мною сейчас предстала именно одна из таких вещей. Тонкая астральная нить тянулась от Ната к Китти, и тонкая эта нить вплеталась в слабенький ещё, едва зародившийся радужный ореол — ауру новой жизни, что зарождалась в ней.       Я не дурак. Я умею понимать намёки. И я не эгоист. Ведь, в конце концов, это же у людей, а не у духов есть множество поразительных заморочек. Тем не менее, где-то в глубинах меня поселилась тяжесть. Я был счастлив, искренне счастлив тому, что всё наконец наладилось. Но, обернувшись к Нату, я плавно завершил своё предыдущее намерение абсолютно не тем, что собирался сделать. Губы коснулись лба, а потом я мягко подтолкнул его, и тихое «иди» только лишь он расслышал.       Я отступил. Я отступил и усилием воли я натянул на лицо улыбку:       — Китти, Привет. Вижу, ты всё же ко мне прислушалась. — Хлопнул нарочито бодро в ладоши: — что же, герой-любовник, думаю, тебе есть, чем со стариной Бартимеусом поделиться.