Свободные отношения

Однажды Пьетро в лицо сказал, что Ванда изменилась. Во время ссоры и будучи агрессивно настроенным, но факт остаётся фактом. Ещё эта белобрысая крыса обещала рассказать о всех её секретах отцу, но Ванда пропустила это мимо: брат не знал и половины, что уж. То, что она изменилась — естественный процесс. Им больше не по десять лет, им обоим по двадцать, и остаётся только надеяться, что Пьетро однажды это поймёт. Он много чего ещё говорил, он её брат, несущий чушь на протяжении всей её жизни, только то, что она изменилась, заставило ненадолго задуматься. Честно: на несколько минут. Несколько минут, погрузивших под воду, далеко от земли и окружающего мира. Она помнит, какой Реми был. Помнит, как возвращалась домой без него — очень редко, потому что её комната временно терпела соседа — и погружалась в страх с головой. Спать в очередном баре или хостеле ему было, по сравнению с домом Леншерров, неприятно. Ехать к отцу или домой даже не рассматривалось. Они долго делили одну кровать. Что на ней только ни было. Идея свободных отношений пришла достаточно быстро и просто: как бы неожиданный секс ни пытался разрушить старую дружбу, влюбиться не получалось. У Ванды — из-за уже сложившихся рамок, у Реми — из-за разбитого сердца. Он обещал, что всё забудет. Говорил, что справится, ему просто нужно время. Но время шло, а его карие с рыжиной глаза тускнели, улыбка становилось пустой. Пьяный Реми не противился незнакомым людям, разговаривал с отвратительно неестественной улыбкой, а проснувшись, не акцентрировал внимания. Возможно, оно того не стоило, но результат казался лучше, чем начало. Горький результат и горькое начало. Только Джеймс, перестав быть кровавой раной, стал шрамом и напоминал о себе. Ванда узнает его машину из десятка, тысячи, миллиона. Даже в тени ночи она видит, слышит, как Хоулетт высаживает Реми и, выждав, когда тот зайдёт в дом, уезжает. Только Реми больше не поворачивается и не смотрит ему вслед, улыбаясь. Он изменился. По крайней мере, делает вид. Ванда тоже — изменилась. Или делает вид? — Слушай, — легко переворачивается она на другой бок, к Петру, и картинно обнимает — с достаточно интимной картины. — У меня брат есть, твой тёзка. А ещё он такая же приедливая пиздливая тварь, — она влажно целует его в щеку и уже не картинно впивается ногтями. Открытая грудь касается горячего плеча, в спальне душно и горько воняет потом. Лучше атмосферы не найдёшь. — Соблюдай рамки. Реми тебе никто, ты ему тоже — никто. Пётр слушает молча и, кажется, даже не удивляется, но и, видимо, не сдаётся. Сраные русские. * Жизнь как обычно трахала в зад. Сегодня, как и вчера, как и всю его ебучую жизнь, настала очередь Петра. Если подумать — на тяжёлую голову и рано утром, — Петру редко когда везло. Не считая шанса списать в школе или вещей, о которых он сам не знает, он не помнит. Радовать себя фактом, что его жизнь — удачная череда событий — ниже некуда, да и время такое — радоваться не хочется. Упавшая на голову Ванда, приглашение на закрытый вечер, даже переезд — странности, как ветка винограда. Сладкого, но с блевотным привкусом косточек. Реми, тот самый, пахнущий вином и сладкими сигаретами крепко держался за чужую толстовку и выл в плечо. Слёз уже не было, его разрывала пустота. Они ждали Джеймса Хоулетта. Когда Ванда в очередной раз встала и — из-за нервов — начала нарезать круги, Пётр улыбался — улыбка его, возможно, тоже нервная. И возможно, что не возможно. Он смиренно держал Реми и ждал момента, чтобы отойти покурить. Что-нибудь горькое, чтобы больше нахуй не думать. Для него, после долгой ночи и эмоционального утра, встать на ноги кажется подвигом. Хоулетт приехал быстро. Как собачка, следующая за своим человеком, в какую бы сторону он не двинулся. Пётр провожал глазами буквально каждый шаг, не позволяя большего. Ванда, оставшись в своём боевом амплуа, отошла с ним на пару слов, и в завершение подвела к ним обоим. Мужчина выглядел таким серьёзным, словно перед ним не пьяный бунтарь, а проблема всемирного масштаба. Пётр чувствовал напряжение — он, как русский, очень хорошо чувствовал, когда стоит начать паниковать, но ебало держал кирпичом до победного. — Джейми, — выплюнул пьяно Реми, — сука. Джеймс легко поймал его и обнял, бесконечно много и долго целовал в шею, недопустимо низко опускал руки. Реми выл ему что-то, очень тихо, не думая. Но доверяя. Полностью. В чём Пётр пиздец как проигрывал в последнее время. Провожать их не было никакого желания. Горький дым обжег язык и нос, отрезвляя. Он ревнует. Ебануться. * Всё начиналось так легко. Джеймс получает сообщение поздно ночью. Тянется за телефоном, с горечью отрываясь от сладко спящего Реми под боком. «Следующий сеанс через пару дней, моё расписание ты знаешь», — оповещают его. Джеймс ясно даёт понять, что согласен. Как раз перед тем, как проснётся Реми и притянет к себе. Утро и день они проведут вместе — ни у кого нет сомнений в этом, — а после, наполненные эмоциями, попрощаются в машине — как обычно, сладко и долго. Джеймс готов признать, что его мальчик толкает его к подвигам. Поэтому уверенно заходит к Чарльзу Ксавье. Садится перед ним, глубоко вдыхает и на выдохе расслабляется, — его понимают без слов и смиренно ждут. Чарльз — хороший человек. Джеймс чувствует, что ему можно довериться, чтобы вернуть своё прошлое в будущее. Реми — его прошлое. Хоулетт сделает всё, чтобы заставить Реми ему доверять и вернуться. Это похоже на странный бесконечный сон — его мысли, воспоминания. Яма с мусором, едким и отталкивающим, только не Ксавье. Он улыбается, когда во второй раз ему пересказывают свидание в машине со сладким пивом и такими же сладкими ощущениями. Не возмущается, когда Хоулетт теряется и, громко выдыхая, признается, что больше ничего не помнит. Не может вспомнить. После таких слов Чарльз снова напоминает о чем-то приятном, как то свидание в машине, конечно, слыша его и в третий раз. Чарльзу можно доверить эту личную часть, настолько личную, что она касается не только Джеймса. В его рассказах он вспоминает ангела с заставляющим жить смехом и такими же глазами — живыми. Мелочи, собираемые временем, строят стену, некогда разрушенную. Чарльз мельком улыбается и вслед кивает — сеанс окончен. — Ты нужен Реми, — говорит знакомый голос, пока Джеймс поворачивать руль к тому месту, где хотел увидеть его. Ему лестно, а ещё ему стыдно, что он не способен дать Реми что-то большее, что-то, в чём он сильно нуждается. Когда-то, пару лет назад, или больше — Джеймс не может разобраться во времени, вспомнить подробности, ему противно от этой беспомощности — они дополняли друг друга. Как — не знает. Он запомнил только бесконечный уют. Приезжает он быстро. Самому смешно, какая из него послушная шавка. Ванда что-то треплет, просит быть ласковым, потому что «ты сам в этом виноват». Он пропускает всё мимо, когда на самую короткую секунду в его жизни он замечает, как загораются глаза напротив — карие с рыжиной. Те самые, от которых хочется жить. — Люблю тебя, — сладко щебечут ему на ухо. Джеймс, не задумываясь, берёт своего мальчика на руки и, уложив на задних сидениях, стартует. Остановиться пришлось вскоре. Джеймс заботливо помог выйти из салона и так же заботливо держал волосы, чтобы они не лезли в лицо. — Мне стоит снова привыкать позориться перед тобой, — царапает атмосферу тихий шёпот. Лебо бледный и уставший: кажется, он не спал. Хоулетт не то чтобы сильно против. Даже остановившись в безлюдной местности, чтобы дать Реми проблеваться, Джеймс чувствовал себя живым. По пути он покупает сигареты и долго смотрит в окно задних сидений, как спокойно чужое дыхание во сне, пока не обжигает пальцы окурком. На тот момент, правда, было так неважно. Внутри боролись мысли. «Привыкать позориться»? Джеймс только рад делить тяготу с тем, кому можно и хочется доверять, его или свою — не важно. Когда в лицо приятно бил ветер, дышалось спокойно. На задних сидениях лежал Реми и молча смотрел в окно, атмосферу дополняло радио. Всё накрыло его так же быстро, как воспоминания: как они ездили домой, как поздно вечером его встречал Реми после работы первое время, как их отношения на одну ночь стали сексом без обязательств, как стоя однажды на кухне и пачкая стол маслом и пивом, они целовались и думали, что где-то свернули не туда. Всё это он мог запросто потерять, если бы не Чарльз. — Как себя чувствуешь? — Если мы на похороны, я готов к роли трупа, — отзывается пассажир. Впервые за долгие часы тишины. Прохлада окутывала конечности, пальцы неприятно немели. — Куда мы? — спрашивает Реми, когда Джеймс назло заворачивает к магазину и той самой стоянке. Даже мурашки пробегают. Иногда, когда твои важные воспоминания становятся загадкой, хочется разгадать их. Страх, доводящий до абсурда, что это только подкиданная сознанием фантазия, грыз кости. — Помнишь наше свидание здесь? Почти детально его помню, по сравнению со всем остальным. — Конечно, я помню наше последнее свидание, — глупо смеются в ответ. Замолкают и стыдливо кивают: — Я прекрасно помню, как отец выгнал меня из дома, потому что я мешал, и как стыдно было ехать к тебе. Прятаться от него, лишь бы не нашёл. — Я хотел тебя отвлечь? Джеймс точно знал, что у Реми проблемы с доверием. Точно знал, что нужно делать, чтобы это изменить, и делал это. По крайней мере, пытался. Реми поднимает глаза, скорее, сдаётся, чувствует, как по рукам проходит мелкая дрожь. Холодно и страшно. Он ощущал похожее в доме Хоулеттов. Джеймсу, кажется, действительно не плевать. И шанс, о котором Лебо просил, появился. — В тот день ты сделал мне предложение кольцом от банки, — легко признается Реми, смотря в глаза. Будто раскрывает свои карты и разрешает взять собственную судьбу чужим рукам. — Ты ведь сказал «да»? — Конечно, я сказал «да». Джеймс цепляется взглядом за незаметную смену эмоций на чужом лице, и тёплый взгляд карих с рыжиной глаз заставил его всё же выйти за продуктами. Копошение в одной машине и еле уловимое тепло от близкого общества заставляют доверять ещё больше. Салон наполнился запахом сладких кексов и бутылкой холодного лимонного чая. Вечер обещал быть спокойным. * Реми жил, как кусок говна — плыл по течению и старался не тонуть. Отец говорил, что вряд ли такой мусор кто-то полюбит. Поэтому возвращался Реми домой реже, чем стоило. Сидел в библиотеке, прятал синяки и молча существовал. Курить в библиотеке было запрещено, но старшие выходили с остальными и молчали. Об этом Реми узнал от приходящий время от времени Леншерр — Лебо понимал, насколько надо было бояться одиночества, чтобы оставаться в школе из-за командировок отца до вечера. Его руки тоже в грязи, что уж. Примерно так они познакомились. Хватило всего лишь пару лет, чтобы из ангела, играющего в цветочном саду во всё, на что хватало фантазии, Ванда превратилась в себя. Кажется, они никогда не отходили друг от друга: Реми нападал со спины, когда Ванда без стеснения била в лицо. Один распускал слухи в свою угоду, вторая с удовольствием их выпускала в общество и играла ими. Пьетро отдалялся от родной сестры с поразительной скоростью, тем не менее, даже отца не волновало происходящее внутри семьи. Леншерра заботила его работа и будущее его детей — обоим хватало с головой. Когда обучение закончилось, Эрику пришло сообщение с паком фотографий. Мало кто знает, как счастлив был Эрик, отвлекаясь на него посреди рабочего дня. Поэтому выпуск Лебо запомнил именно такой: в кровати с незнакомым мужчиной, заказавшим согретый завтрак и горячий чай. Ванда всё утро кружилась вокруг с потоком вопросов, будет ли у этой истории счастливое будущее. Как ни странно, но да. Сначала, конечно, было сложно. Переживать очередной скандал с отцом, морозиться на улице и злиться, что единственный, кто пустил бы его, не в городе. Леншерр все мозги запудрила собеседованием на работе отца. Номер Джеймса сам попался на глаза, оставшийся мятой салфеткой, и ехать к нему с тяжёлым чувством стыда пришлось примерно так же — мятым. Джеймс разрешал ходить раздетым, называть себя так, как Реми хочется, и готовить на его кухне, пользоваться его кроватью и им. Их первая крупная ссора после пары месяцев совместной жизни, как снег летом, только сблизила. «Я не терплю тебя в своём доме, я рад твоему обществу». «Ты не должен искать работу, чтобы не утруждать меня». «Тебе не надо уходить, тебе здесь всегда есть место». «Я люблю тебя, Реми». На фоне отца, на фоне родственников, остро смотрящих ему в спину и токсично плюющим в лицо, Джеймс грел. Заботой, своим теплом и любовью. Словами и отношением, давая ясно понять, что ему не всё равно. Что каждый раз, когда Реми просыпался от кошмаров, плакал в подушку или ждал крика на очередную ошибку, Джеймс был готов поддержать. Хотелось улыбаться. Реми так давно не чувствовал это. * Утро приятно кололо жарой руки. Запутавшись в лёгком одеяле, он наслаждался тишиной и блеском пыли на лучах, запахом резкого табака от волос Джеймса и его рук на теле. Они обжигали так же: только удовольствие давило любые возможные сопротивления. Искусанные губы не успели зажить с прошлой ночи, Лебо не сильно хотел. О следах на шее он даже не думал. Потянувшись за своей порцией внимания, Реми крепко схватился за Джеймса, целуя. Хоулетт ощущал странные вспышки дежавю: он уже был в такой позе, он уже целовался с ним, он уже лежал на этой кровати в этой комнате. Всё казалось таким новым и старым одновременно. Из-за жары в душной спальне и близкой обстановки пахло горьким потом, лёгкое одеяло неприятно липло, тем не менее ничего не портило момент: они все так же лежали сцепленные и дарили друг другу тёплые взгляды. — Ты просил дать тебе шанс, думаю, мой ответ ты уже знаешь, — тихо шепчет Реми. Такие слова Джеймсу кажутся интимнее любого грязного секса. * Пётр никогда не врал, глядя в глаза. Он менял действительность и искажал правду, но врать? Никогда. Ванде он тоже старался подавать ложь на золотом подносе, только эта сука любила серебро. — Ещё не передумал? — Никогда не соглашался, — отмахивается. — Самому тошно от одной только мысли переезда. Но кто не рискует, тот не пьёт шампанское. Я не из тех, кто первым делом кидает якорь, — Леншерр пожимает плечами. Признаться, что ей одиноко будет, не хочется. Без Петра у неё остаётся только Лебо и знакомые с работы отца, к которой у неё пригрелись руки. После недавнего звонка, Лебо дал понять, что останется вдали от неё. «Не навсегда», — улыбался он. Для Ванды даже неделя — зря потраченное время. Распутин с удовольствием заменял ей всех, на кого хватало сил, не без взаимной отдачи — Леншерр не может по-другому. На помощь отвечала помощью, на расслабление — расслаблением. — Тебе всегда здесь рады, — чуть громче остального отрезает она. Пётр улыбается. Причина неизвестна даже ему самому, просто от доверия в лице такой, как эта стерва, Петра распирало от гордости. Он обещал себе не кидать якорь сразу же, как приедет после родственников вне России. Тем не менее, этот кусок истории закончился чуть лучше, чем никак.