равнодушие

сон превращается в воспоминание. медленно пропитывается ужасом пережитого, усиливая, выкручивая на максимум страх. в ушах гремит — то ли фейерверк, то ли подрыв склада с десятком заложников. на плечи давит бронежилет. пальцы сжимают рукоять, указательный ложится на спусковой крючок. слезятся глаза. гэвин просыпается. у него майка в синей краске и режущая боль под лопатками, у брата волосы длинные-длинные и сбоит имитация кожи. трещит в стыках рука — правая. у обоих. хлоя задумчиво смотрит на них, перекидывая ногу на ногу. в руке её — тюльпанообразный бокал и виски на две фаланги. наслаждается, смотрит задумчиво — как на милый сердцу подарочный сервиз. приказывает коннору застрелить одного из них. где-то за их спинами задыхается хэнк. по белоснежному ковру рассыпаны цветки вишни — кровавые. сочные. коннор не колеблется — машина подчиняется. его мизинцы отрываются. гэвин не просыпается. гэвин просыпается. знакомые места. старые забытые в подсобке кеды. гэвин спотыкается о коробки, чем-то гремит, бьёт фужеры. осколки просачиваются сквозь пакет. льются на ноги, растекаются по полу, отражаются в свете люминесцентных кухонных ламп. притворяются алмазами — неогранёнными. гэвин не вглядывается особо — просто принимает как факт: разуваться больше нельзя. или можно: смотря сколько желания в нём повредить себе стопы. у гэвина три механических пальца — а желания хоть отбавляй. хлоя обязательно уберётся — нужно лишь подождать до конца недели, вытерпеть хруст, не нанести осколков в постель. гэвин смотрит на свои окровавленные пальцы и тянется за метлой. у гэвина под ногами разлагаются чувства. собственные, брошенные на верную погибель эмоции. что-то дорогое ему, важное, личное. за спиной возгорается прощальное пламя. неуправляемое. неукротимое. горькое. глаза сухие и горящие. хотел бы заплакать — заплакал, но довольствуется только тем, что механически считает. один. два. тысяча и три дня. день за днём, год за годом. бесконечно тянущееся, постоянно обнуляющееся время, делающее новые и новые витки судьбы. он не жаждет спасения. не жаждет просыпаться по утрам, засыпать после полуночи и отстирывать кровь от одежды. гэвин давит из себя улыбку трижды в неделю — для кассирши в продуктовом, для консультантки в зоомагазине и для закопавшегося в песок салли. изворачивается, преподносит правду в разбавленной лжи. кичится, мол, я бы так поступил и так. а сам бросается под пули, тянется к ножам, напрашивается на удар — болезненный, ломающий, предназначенный не-гэвину. гэвин старается (д)ожить. но, видят боги, как он устал. в жизнь рида будто врывается параллельная вселенная. наслаивается на его собственную, пожирает нормальность, искривляет пространство, и вот гэвин уже стоит здесь, окружённый представителями другого вида и пытается улыбаться захватчикам, пока за спиной сгорает собственный мир. вместо гари пахнет пряностями. болью. безвыходными ситуациями и наигранным счастьем. знакомым, безликим смыслом. обречённостью. гэвин вглядывается, ищет неправильное, ищет ненужное — и всё равно не находит. после рождества — скромного празднования в кругу хлой и нервного брата — течение времени будто приостановилось. появились минуты на то, чтобы представить собственное, почти что безрадостное будущее. подумать о прошлом, с усилием вспомнить былое. сходить на могилу, поковыряться в сырой земле, прикопать искусственную вязь фиалок — вечно живых и будто бы не забыто политых. призрак прошлого улыбается ему из цветочных магазинов, сверкает потухшими фарами навороченных пикапов и нагревает смертный медальон. гэвин ставит у гранитной плиты глясе из старбакса и уходит, не оборачиваясь. запах сливок и карамели преследуют его всю дорогу домой. хэнк говорит: «этот ёбаный день закончился», — но не эта ёбаная жизнь. год. год за годом. пятьдесят девять дней со дня революции. гэвин считает; вдумчиво и тихо, про себя. смакуя. ещё живы. ещё поборемся. за стёклами множатся акулы. не белые — плащеносные. скользят в ногах, беспокоя дно, прячутся под пятками, скалят клыками, грызут ногти. выжидают годами. вы в безопасности, убеждают они. мы безвредны для людей, убеждают они. у змееподобных три сотни зубов. меньше, чем в два раза — таймер на его запястье. в десять раз дороже оплаты коммуналки. в тридцать раз калорийнее тридцатисантиметровой пиццы. гэвин не верит в совпадения. гэвин ведёт подсчёт, смиренно понимая, что от этого зависит (не только) его жизнь. тина бормочет в кофе: «семнадцать улыбок до». не поднимает взгляд. гэвин не смотрит на тину, потому что та — как и призрак за его плечом — всегда улыбалась ему в ответ. больше нет. они замерли в собственных подсчётах, облитые ожиданием — как нанизанные на сухие иголки бабочки. пестрящие. бойкие. трепетные. обречённо-красивые. бесполезно-тлеющие. мироздание искривляется и трещит. сжимается и надламывается. гэвин тоже надламывается где-то там, внутри, снова и снова. каждый раз, открывая глаза, он слепо тянется за отвалившимися кусками, крепит их на место и, спотыкаясь о ровный пол, подцепляет пальцами кобуру. андерсон, старая псина, делится с ним утомлённо: — пришёл вчера. высокий, весь в белом. стал уговаривать жить. — а где раньше-то был? в запястьях его — набухают почки. набираются силой корни, цепляются поверх седины, разглаживают морщины. поднимают уголки губ. не фальшиво — правильно. как надо. пахнет свежескошенной травой. (как давно было надо). — ему месяца два от силы — всего лишь учился (вы)жи(ва)ть. сто дней, десять часов, одна минута. ровно. у гэвина отсчёт на запястье и готовое, трижды переписанное завещание. уже заверенное. мысленно — десятки раз зачитанное. страх не бьёт ключом, не цепенеют от него же руки. гэвин перестаёт бояться, прекращает считать и отказывается мыслить якобы здраво. тина говорит: чувствую, осталось недолго. и вдруг улыбается — ярко и искренне; оборачивается к дверям, спешит навстречу — лисьим хвостом ей машет удача, и шаг её незыблемо твёрд. у хэнка цветёт в запястьях вишня. коннор рисует глориозы. маркус рисует глориозы. саймон ведёт отсчёт. они продержатся до конца — каким бы он ни был.