***
– Исполняйте приказ, сержант. – И это всё, что капитан сказал Томми, сидя, словно аршин проглотил, за своим импровизированным столом, на табурете, который принадлежал какому-то фермеру какой-то фермы много лет назад. Томми мог убить его на том самом месте, вытащив пистолет из кобуры, закреплённой под пальто: один выстрел, одна использованная гильза на земле. Забранная жизнь стоила бы всех тех многих, только что осужденных на смерть из-за нескольких грёбанных ярдов. Такое было не в первый раз, только вот он никогда не делал этого в рамках профилактической меры. – Нет гарантий, что мы успеем взять холм до окончания боевых действий. – Томми указал сигаретой на серую телеграмму, покоящуюся на столе. – Так сказано здесь, сэр. Весть о перемирии может прийти в любой момент. Капитан встал, вытягиваясь во весь свой солидный рост, его лицо было искажено злобой и выражало что-то вроде скептицизма, так как кто-то вроде Томми посмел возразить ему. – Я сказал: исполняйте приказ. Скрежеща зубами, он чуть было не выплюнул «ебаный цыган». Томми понял это без лишних слов. Он бросил окурок рядом с ногой капитана и повернулся на пятках. У входа в казарму, в сером ночном тумане, который никогда не рассеивался, его ждал капрал Питер. Не больше двадцати двух лет, большеглазый, в копоти и грязи, и не выспавшийся. Питер предложил ему свою собственную наполовину выкуренную сигарету, Томми принял её и сделал длинную очищающую затяжку. Он уставился на кончик, когда тот разгорелся ярко-красным, прежде чем стать тускло-оранжевым во влажном воздухе. Они были сделаны на славу, эти сигареты, ведь они могли быть раскурены даже полувлажными и чёрствыми. Его капрал быстро дышал, выпуская облачка пара в холодный воздух, и стоял неподвижно, тяжело вздыхая в ожидании и проглатывая вопросы. – Поищем моих братьев, – сказал Томми. – Затем соберём людей, как и планировалось. Питер замёрз, как замерзают животные, когда не могут выбраться из капкана. Томми подтолкнул его. – Идём, Питер. Давай! – он тоже стучал зубами. – Живей, парень.***
После того, как туннель рухнул, всё изменилось. Дэнни, Фрэдди и он были вынуждены откапывать самих себя неистово, упрямо, решительно, пока свежий воздух не коснулся их лиц и они не смогли лечь прямо там, дышащие, слабые и слепые. Затем были руки по всему телу Томми: они держали его под мышками, счищали грязь с его лица и даже с глаз, убирали её изо рта и ноздрей. Рукам приходилось держать его прямо, пока его ноги тащились за ним – не ноги, а отказавшиеся функционировать бесполезные отростки. Первым, что чётко увидел Томми, было лицо Джона. Он был старше, чем когда-либо, и тоже покрыт грязью с головы до ног. На мгновение Томми поверил, что его братишка оказался в западне вместе с ними. Он забыл, что Артур далеко отсюда, на одном из турецких берегов, а Джон вообще никогда не копал туннелей с ними, и он пытался докричаться до них: «Валите отсюда! Убирайтесь!» И вот он падает, но стена вязкой грязи ложится между ним и руками, которые держат его ещё более решительно. Призраки пришли в ту же ночь, когда он лежал под брезентовым плащом Джона, полупьяный от, возможно, самогона, опиума и успокоительного, когда все его мышцы тряслись, дрожали и сжимались. Они пришли, как обрывки дыма, кружащиеся в воздухе, нематериальные, с пустыми глазами. Томми пришлось прикусить кулак, чтобы сдержать крик, потому что он знал, что если он начнёт кричать, то никогда не остановится. Он глотал кровь в надежде, что боль избавит его от этого наваждения, но призраки пришли, чтобы остаться.***
Джон присоединился к нему в одном местечке у самой границы. Оно прекрасно подходило для того, чтобы сидеть и курить, сидеть и слушать, как снаряды миномётов поют свою роковую песню где-то поблизости. В этот час, ранним утром, стрельба была редкой, ничего сходного с яростной мясорубкой во время сражения, она больше походила на одинокие взрывы, следующие за ра-та-та пулемётов. Шум мчался по плоской земле значительно быстрее, чем сквозь тяжёлый туманный воздух, вибрировал под ногами и никогда не прекращался. Небо светлело на востоке, превращая туман в молочно-белую стену, и видимость была не больше, чем десять ярдов в этот день, что было хуже, чем в прошлые недели. Такие погодные условия, как определяли их офицеры, были благоприятными. Да, это действительно могло дать им прикрытие, но в то же время они были вынуждены идти, не видя друг друга. Единственным реальным преимуществом было то, что фрицы не могли ожидать массированного удара, когда перемирие было так близко. Всё это было так, блять, бессмысленно! Что видел Томми в тех нескольких ярдах? Ещё больше трупов! Что видел его капитан? Последний шанс получить медали и продвинуться по службе. Ему следовало убить его, когда представлялся случай. – Это правда, Том? Люди говорят, что всё закончилось, что дело почти сделано и остался час-другой. – Где Артур? Сегодня они не увидят солнце. Оно всё равно не помогло бы избавиться от сырости, которая проникла повсюду, прямо в охладевшие кости, в каждый слой кожи, Томми смирился с ней, так что она больше не беспокоило его. На самом деле, это ощущение никуда не исчезало, в той или иной степени оно сохранялось со времен туннелей. Это было состоянием бытия, оно никогда не проходило полностью. Оно было так же постоянно, как и засаленные вещи, сапоги, отяжелевшие от грязи, и грязная корка по всему телу. Это было такой же частью жизни, как беспечное жужжание мух над мёртвыми телами и кишащие повсюду крысы. – Видел его около сортира. Он сказал, что собирается выпить, но только после того, как посрёт. – Джон подавил усмешку. – Спроси меня, не был ли он уже подшофе. Томми не улыбнулся в ответ Джону. Он видел, как тот немного опустил голову, чтобы собраться и придать своему лицу деловой вид. Томми пытался просчитать, насколько было бы рискованно держать Артура подальше от поля битвы, оставить его без сознания в какой-то ветхой казарме до тех пор, пока эта последняя битва не окончится, надеяться, что никто из офицеров не заметит. Может быть, даже есть смысл застрелить их всех, если они поднимут шум по этому поводу. – Люди говорят, что нам приказано атаковать, Том. – Да, Джон, это так. Мы действуем так, как запланировано. – Он встал, сделал шаг по направлению к полю битвы, а затем обернулся. – Присматривай за Артуром, а?***
После ранения они отправили его в госпиталь во французском пригороде. У унтер-офицеров была своя отдельная палата, а между кроватями висел брезент, у них было больше света и условия лучше, чем у артиллеристов, но чуть хуже, чем роскошь, предоставляемая офицерам. Кровать Томми стояла у окна, и он мог смотреть на цветущие в саду деревья. Он списывал всё на лихорадку и инфекцию, если кто-то из пациентов, прогуливавшихся снаружи, выглядел как его старые товарищи из 179-ой роты. Ведь они уже умерли. Они все умерли. Даже когда они спрашивали его, почему он их не спас, и их руки оставляли следы на его окне, они всё равно были мёртвыми. На третий день болезнь, которая лишала его сна и спокойствия, заставляла потеть, отступила, в голове прояснилось; вместе с внезапным выздоровлением пришли стоны солдат из недр больницы, а иногда, ночью, прорезался одинокий пронзительный крик, который звучал так, будто сам ад прорвался на свободу и дьявол тащит кого-то прямо к себе. К нему приходил капитан. В какой-то момент своего посещения он отдал Томми послание с королевским гербом, медаль и денежное вознаграждение. Он пожал пришедшему руку и попросил отправить деньги его тёте обратно в Бирмингем. «Нет, не моему отцу, а тёте, благодарю Вас, сэр». Он позволил медсестре, Николетте, любить его в ту ночь, упивался её "chéri" и "mon amour" с закрытыми глазами, будто они были обручены. За день до его возвращения на фронт, она дала ему маленькую баночку домашнего джема, который сделала её мама, сигареты, бумагу и ручку. Томми целовал её мягкие губы, когда они сидели под деревом в саду, и писал письмо. Призраки теснились вокруг него, чтобы подсматривать из-за его плеча. Все они – воры жизни, которая больше им не принадлежит. Он писал несколько раз:***
Они оставили траншеи весной того года. С тех пор они поглощались полями Фландрии так же быстро, как роты покидали их. Томми воспринимал это как привычный застой последних пяти лет: еще несколько ярдов мучительно взяты, редуты и низкие холмы, завоеванные сегодня, будут потеряны спустя неделю. Они были в Ипре трижды, включая сейчас, и кто-то уже давно должен был заметить бесполезность всего этого. С точки зрения Томми, разница лишь в том, что каждую ночь они спали в разных местах: то в разрушенных фермах, то в брошенных домах пустых деревень, а то и в не имеющих кровли церквях. Они и теперь атаковали в течение дня, всегда под одним и тем же тяжелым покровом снарядов и пулеметных очередей, а также под ответным огнём противника. Они снова и снова пробирались через пустыню, усеянную воронками, набитыми мертвыми телами, а по бокам простирались поля с касками на вершинах самодельных крестов. В семь они собрались вокруг своих офицеров, Томми по своей воле стоял среди своих людей. В то утро гудело и жужжало по-разному. Томми казалось, он всей своей кожей чувствует тяжесть стрельбы, бормотание которой умоляло его прекратить это всё. Прошёл слух о том, что близится перемирие, что это всего лишь вопрос времени. Томми встретил взгляд Артура, затем – Джона с той стороны круга, но он не мог сказать им ничего; единственное, что он мог, так это только желать, чтобы они оба выжили. Питер мельтешил перед ним в беспокойном танце: «Должно быть, чертовски глупо, если я умру именно сегодня, сэр?»***
Они были южнее Пашендейля, когда сапёр Дайан убил одного из своих товарищей. Прошло три дня, как они вернулись на фронт, в течение которых они ещё не успели привыкнуть к различным рутинным делам. Их тела стали непослушными из-за долгих часов сна, предоставленных им, и из-за отсутствия постоянной неотвратимой опасности. Люди Томми стояли в очереди за своим пайком, дрожавшие, как трава на ветру, и вдруг один бродячий снаряд разорвался вне окопа, не опасный и не достаточно близкий, чтобы разрушить цепь людей, наполнявших металлические тарелки студнеподобным воскресным пудингом. Настолько удачный выстрел, что их осыпало грязью, а кто-то из самых молодых сапёров смеялся, пока другие пытались спасти свою еду, чтоб её не накрыло. Томми был последним в цепочке, за Дайаном, но он не видел, как тот бросил свою собственную, до сих пор пустую, тарелку, и не видел, что у того на спине винтовка, что он схватил её, прицелился и выстрелил в упор в спину человека перед ним. Он был занят. Он стоял, застыв на разорванном снаряде самого себя, не замечая, как почва поднялась плотной чёрной пудрой, будто ливень, как она упала на кожу, похожая на брызги крови. Выстрелы и крики вернули его к действительности. Инстинкт подсказал ему повалить Дайана на землю прежде, чем он смог осознать, что произошло. Винтовка застряла между ними, дуло горячо жгло щёку Томми. При такой близости Томми мог видеть, что сапёр пропал где-то в том страшном месте, куда иногда уходило так много солдат, где сам Томми уже бывал, и думал, что он всегда достаточно осторожен, чтобы вернуться. Он начал говорить ему, как испуганной лошади, шепча в его уши, останавливая тряску руками и ногами. Вне поля его зрения безжизненное тело, которое лично поймало пулю Дайана, лежало в луже крови. Солдат был мёртв, и Томми не мог вспомнить его имени. – Спокойно, – сказал он. – Всё в порядке, – снова и снова повторял он, до тех пор, пока Дайан не обмяк от рыданий. Позже военная полиция пришла взять его под стражу, и Томми приказал своим людям копать землю для их мёртвого товарища. Утром они нашли Дайана повесившимся в своей камере на своём собственном ремне, и никто не пожелал заранее убедиться, что ему не удастся убить себя в одиночестве. В ту ночь группа призраков, которая прозябала на краях траншей, пополнилась еще двумя. Грустные длинные лица с острыми взглядами следили за каждым его движением. Томми даже не смотрел в их сторону.***
На первых порах они приносили в туннели канареек. Жёлтых щебечущих птичек держали в клетках, пробовали с их помощью воздух. Они опускали их в тёмные туннели и, когда те вдыхали газ, то не произносили ни звука, просто прекращали весело щебетать, только и всего. Подрагивая крыльями, они падали на дно клетки с согнутыми шейками, оставляли свои тела. Они умирали не так тяжело, как лошади, но, будучи призраками, они, как и призраки лошадей, имели достаточно здравого смысла, чтобы не оставаться здесь после смерти. Томми тревожило то, что солдаты не имели так же много здравого смысла, ведь они не уходили, когда могли. Он мог ощущать вопросы на своём языке, их кислоту, когда он погружался в них полностью. Был ли у них выбор? Они даже не были теми же людьми, которыми их помнил Томми, когда они были живы, и он боялся, до мурашек по спине боялся, что, если он признает их, они никогда не уйдут, они будут затаскивать его своё безумие. Он курил, пил, лежал на своих нарах ночами напролёт. То бум-бдыщ-бум снарядов и ра-та-та пулемётов, то минута полной тишины сменяли друг друга, а густой призрачный шёпот неумолимо сосредотачивался вокруг его койки. Он ждал первого луча солнца. Был ли у него выбор?***
Они пошли в атаку за час до того, как их настигла телеграмма, в которой было объявлено о перемирии. Томми молча двинул своих людей в туман, и хождение по болоту больше было похоже на плавание против течения. Они уже привыкли к тому, что ботинки тяжелы от грязи; заняли свои позиции в ожидании сигнала. Одинокий выстрел мортиры прозвучал в восемь часов. Маршировали тихо, как призраки, в тяжёлом тумане. Залпы шипели и предупреждали взрывы. Ещё ближе – гортанные крики, выстрелы, несколько одиноких отчаянных выстрелов из винтовки без цели, скорее по привычке. Поднимались на холм. «Налево!» – крикнул он своему флангу. Надеясь, что они услышали его сквозь сильный шум, бросил взгляд на Артура на другой стороне. «Вниз, живо!» – прозвучало под шквалом неорганизованного наступательного огня. Или он был оборонительным? Грязь скоблит, снимает кожу с лица. Голова глубоко в земле, он дышит через нее, ест, проглатывает, выплёвывает. Затем вскакивает и бежит над неглубокой оборонительной траншеей, над воронками, мертвыми телами, потерянными конечностями, над хлюпающей грязью и такой же скользкой кровью. Приказы и крики агонии перекрикивали друг друга. Гибель. Смерть. Нестерпимое множество убийств. Смело, будто неудержимой волной, всех, кого они обнаружили. Какое-то движение слева – и он выстрелил. Одетая в серое рука на его правой, слишком близко к его винтовке, чтобы воспользоваться ею, так что, инстинктивно – локти, кулаки, удары. Его противник сражается так, что трудно выжить. Томми потерял равновесие в смертоносном объятии. Этот кто-то зажал его голову и сбил в воронку, так что он не понял как, но верх и низ перепутались: небо стало полом, белым и дымным, а потолок – мягкой коричневой землей. Вдруг вблизи разорвалась осколочная граната и Томми почувствовал, как один из осколков пронзил его бок: прошёл через одежду, кожу, мышцы, глубоко внутрь. Он кричал и кричал, не чувствуя боли, его голос глушил плащ германского солдата, он вдыхал тошнотворный запах своего страха, пахнущего потом, ему не хватало воздуха, чтобы дышать. Он был под землёй и хотел только увидеть небо. Он толкнул тело над собой, чтобы вылезти наружу. Своя кровь жгла его бок, чужая – заливала глаза. Солдат, с которым он сражался, был смертельно ранен в трех местах, мёртвые глаза широко раскрыты. Томми таращился на него, задаваясь вопросом: какое животное могло сделать это с другим человеком. Когда он наконец-то поднялся на ноги, битва была окончена. Он увидел, в какую адскую картину люди превратили землю. Он кашлял от едкого дыма, нависшего тяжело и низко, чувствуя первый приступ боли в боку, приглушённый, будто он мучил кого-то ещё, происходил в чужом теле. Он считал людей и призраков, похожих на них; и тех, кого он не находил в одной группе, обнаруживал в другой, и надеялся, что не досчитается в ней двоих. Своего капрала он не смог найти ни в одной из них. Его братья... Как по сигналу, Артур выстрелил откуда-то из глубины туманного дыма. – Эй, Томми! Томми сформулировал вопрос, но с губ сошла лишь пара звуков: – А... Джон? Артур рассмеялся, порывисто и свободно. – Слушай. Далеко впереди, где ещё слышались последние отголоски битвы, время от времени весело погромыхивало ружьё. Это был Джон. Он кивал, чувствуя, как кровь просачивается сквозь одежду и течёт вниз по его ноге, мочит его брюки. Некоторые из призраков учуяли его рану, как это делают ищейки. Он проигнорировал их. Его первый шаг был рискованным, но он его сделал, затем он позволил себе еще один шаг, другой, подошёл к своим людям и приказал им собраться. Когда пришли медики, он указал на раненых; найдя среди них Питера, упал на землю и попытался удержать мозг мальчика внутри разбитого черепа. Питер не умер, но позже, когда Томми потерял сознание из-за того, что много крови утекло из-за раны в боку, только позже, после того, как они зашили его, как одну из тряпичных кукол Эйды, а Артур держал его неподвижно и шептал в его уши своим глубоким тяжелым акцентом чушь, которая тонула в его собственном крике, только позже врачи сказали ему, что его капрал никогда не будет разговаривать, как оно следует. В ту ночь, когда реальность оконченной войны легла, как плотная завеса, на его людей и на весь лагерь, а также на затихшие пулеметы и холодные минометы, на поля крестов вдоль дорог, Томми поднял тост за Питера. Тост, который он должен был произнести в любом случае.***
Полли ошиблась. Что бы ни происходило с его матерью, это не проходило. К тому моменту, как наступило Рождество, она даже не отзывалась на своё собственное имя, когда кто-нибудь звал её, потерянная в том мире, который лишь она могла видеть. Однажды ночью Томми вернулся на кухню, освещённую свечами. Три женщины сидели вокруг стола, его мама – спиной к нему. Ему потребовалось время, чтобы осознать, что он увидел, и подумать, сколько часов она должна была потратить на то, чтобы покрыть свечами все плоские поверхности. Какое-то тихое бормотание, как пение, исходило от стола, а люди сидели за ним, и она тоже пела, единственная, кто не открыл глаза, когда он вошёл, единственная, кто действительно пропал чёрт-знает-где и чёрт-знает-в-чём, что они делали. Разгневанный, он хлопнул дверью, шум от которой распространился по всей улице, где шёл дождь и звучало вечное тук-тук заводов, в котором он слышал сумасшедший стук своего сердца. Методично, с той тщательностью, на какую он только был способен, он начал задувать каждую свечу. Она могла бы сжечь дом. Она, вероятно, потратила все их деньги на эту кучу ненужных свечей. Он дышал коротко, отрывисто, выдохи застревали в его горле. – Убирайтесь, – выдавил он. – Каждая из вас. Он вытолкнул женщин из дома, жалея, что они не были мужчинами, которых он мог бы избить до полусмерти посреди своей собственной треклятой кухни. Его мама поняла, что произошло, встала, сбросила свечи со стола и, к счастью, они утонули в своем собственном расплавленном воске. Она что-то крикнула ему, но это был мимолетный выброс энергии, прежде чем она вся покинула её. Мать Томми упала на стул, рыдая, уткнувшись в свои ладони. Томми уже поднимался по лестнице, но вдруг осознал, что он не видел ни Эйды, ни Финна. Он нашёл их в своей комнате, спящими под пуховым одеялом. Финн лежал в объятиях Эйды, её лицо ещё блестело от слёз. На нижнем этаже его мать бормотала сквозь слезы, продолжая вязать монолог из мокрых, покаянных слов.***
Тишина наступила не сразу, или, может быть, Томми просто не замечал её до тех пор, пока не стало слишком поздно, чтобы от этого стало легче. Он отвлекся, предотвращая беспорядки, возникшие на почве того, что люди поняли: возвращение домой займет чертовски много времени. Все они уже мечтали вернуться в свои дома, ходить по знакомым улицам, пить в пабах, спать с жёнами и любовницами. Однако больше всего он был занят тем, что говорил офицерам, чтобы они отстали, когда некоторые из них жаловались на расхлябанную дисциплину, незаправленные рубашки и расстегнутые ремни. – Молитесь, чтоб они не задушили вас всех ночью, – сказал он недавно произведённому майору. Он волновался за Артура, который отправился бухать и драться. Он волновался за Джона, чья жена, была больна инфлюэнцей, по словам Полли, приславшей письмо месяц назад. Утром он положил бумаги Джона поверх стопки на подписание. В конце концов, с ними надо было разобраться, он сказал об этом Джону той ночью. Так что у него не было времени заметить, и тишина ударила по нему, прямо как тогда, когда он наблюдал за импровизированной игрой в футбол на той земле, что была ничьей всего несколько дней назад. Мужчины как можно лучше выровняли поле боя лопатами и сделали разметку как на футбольном, но пользуясь веревками. У них не было настоящего мяча, зато они нашли кочан капусты, который и использовали по случаю, и каждый раз, когда они пинали его, от него отлетали мелкие кусочки. Он сидел и курил, наблюдая, как каждый игрок падает, поскользнувшись при пинке, в жидкую грязь, и как взлетают большие вязкие комки, когда капустный мяч приземляется в неё. И вдруг он понял, что может слышать их голоса. Некоторые из них высокие, некоторые низкие и бурчащие, чьи-то хриплые крики и визгливые возражения; вялая драка, начавшаяся у ворот в дальнем конце, закончилась громким смехом. Он также мог распознать акценты, каждый из них: твердые южноевропейские согласные, мелодичный говор ирландцев, просторечие кокни и язык уинчестерской богом хранимой земли, акценты уэльцев, шотландцев и бирминцемцев, – всё смешалось с редкими фразами или словечками на французском и голландском. Всё отчетливо узнаваемо, как будто конец войны отвел от них завесу и переделал каждого из них в настоящих людей. Высокий пронзительный свисток судьи заставил его вскочить. Пели птицы. Ветер протекал сквозь обнажившиеся ветви деревьев, скорбел, проходя по полям, засеянным крестами. Ни выстрелов, ни криков. Никакого нарастающего нытья приближающихся снарядов, переходящего в бурный взрыв при ударе о землю. Пустота. Вот когда он обратился к призракам, сидящим вокруг него, указал на них сигаретой и спросил: «И что теперь?» Уже тогда знал, что это было ошибкой.***
Они были в подземной пещере под Ла-Буассель. Как и многие, 179-ая рота также копала туннели весной 1916-ого. Значительная часть от семидесяти двух часов обратились в наблюдение. Было безумием находиться так далеко от поверхности: недостаточно места, чтобы встать прямо, недостаточно воздуха, чтобы дышать, и света, чтобы смотреть. Забравшись под тонны земли, люди становятся едва движущимися трупами. Они роют туннели, занимаются прослушиванием, медленно продвигаются, наполняют камеры взрывчатыми веществами, чтобы устроить ловушку, как будто ловят мышей в норку, а над ними – "Швабский холм"*, а ещё немецкие солдаты едят и пьют, справляют нужду, спят, пишут письма своим возлюбленным, боятся умереть. Томми был против слепых тупиков в тоннелях. Вся его реальность обратилась слух: он прислушивался к слабым шумам, исходящим с другой стороны, к трескам оседающей земли и нытью планок, которые они использовали для того, чтобы укрепить туннели и сделать их безопасными. Всё это напоминало о постоянной угрозе смерти. Шелестение сейсмографа заело в ушах, плечо и пальцы закостенели. Остальное тело было в порядке, несмотря на то, что оно полностью онемело. Томми почувствовал, как будто он весь сведен к слабому шуму, который он пытался расслышать, и, когда он закрывал глаза, ему было трудно вспомнить, действительно ли он до сих пор жив. В ухе возник скрежещущий звук, усиленный сейсмографом. Он напрягся и бросил аппарат, рука потянулась к винтовке, висевшей на боку, но, когда он повернулся, Дэнни улыбался, и Фредди треснул ему в ответ, пытаясь сделать что-то у стены пещеры. – Твою мать, Фредди, прекрати. Но Фредди не остановился, даже не отреагировал, и Томми на минуту опустился на землю. Он подумал: «Минута - это всё, что требуется». И он осознал, что ему не так уж и важно, как должно быть, что он даже представлял себе, что с делом наконец-то покончено раз и навсегда. – Мы не слышим шум целыми днями, Томми, расслабься. Томми не ответил, несколько минут посидел на корточках, вздохнул, но воздух был спёртым и тяжелым, не давал дышать глубоко, оставляя его изголодавшимся, жаждущим кислорода, в холодном поту. Наконец Фредди сел обратно на свои ляжки, и Томми смог увидеть, что он делал. На лице Фредди была такая говноедская ухмылка во все зубы, со смешком, которую он носил, когда думал, что он умный и разумный, и которую он начал носить в первый месяц войны. Она потухала, как только тот видел Томми. – Иди сюда, Том, – сказал Фредди. Дэнни нервно посмеивался. Томми глянул на него: даже в тусклом свете пещеры он мог видеть, что на его глазах чуть больше белого, чем должно быть. Это выглядело так, будто он был в силах держать себя в руках лишь мгновение. Он посмотрел на стену: три крестика, три плохо начерченных, но безошибочных надгробия в одной линии, на них – их инициалы, отмеченные под каждым. Томми оказался в середине. Под крестами достаточно ясно, чтобы прочитать в тусклом свете масляной лампы, грубо написано: «ПОМНИМ». Кудрявый сказал бы, что это плохой знак, искушение судьбы. Кудрявый, который был самым умным из них, был бы чертовски прав. Но ни Фредди, ни Дэнни не понимали опасности того, что Фредди сделал. От ярости у Томми в ушах стучала кровь. Он хотел ударить Фредди и стереть эту говноедскую ухмылочку, но лежал там же, уставившись на крест с его именем на нём.***
Через две недели после подписания перемирия он отправил Джона и Артура домой. Понадобилось два человека, чтобы втащить извиняющийся пьяный зад Артура в крытый вагон, который должен был привезти их к поезду до Англии. Джон шел рядом с ним, казалось, он хотел что-то спросить, но не мог найти слов или смелости для этого. Томми задавал себе вопрос, когда именно Джон начал ходить вокруг него на цыпочках, когда именно во время их долгого путешествия домой что-то сместилось и никогда не собиралось возвращаться на свое законное место. Томми собирался спросить Джона, что тот хотел сказать, но слова застряли глубоко в груди. Они увязли где-то в грязи. Вместо этого он таращился перед собой вперед. Вcё было заполнено призраками, которые были спереди и сзади, а также между ним и Джоном. Ледяные пальцы и пустые глаза. И только когда Джон поднялся в вагон, а голова Артура упёрлась в его плечо, он позволил себе сказать: – Скажи Полли и Эйде, что я скоро вернуcь. Джон ничего не ответил, только кивнул, и Томми стоял там до тех пор, пока крытый вагон не уехал, и лошадей не унесло прочь по грязной дороге с кучей людей. Он перестал смотреть вслед только тогда, когда он больше не мог отличить лицо Джона среди остальных солдат. – Ты думаешь, что сможешь уехать? – спросил один из призраков. Кто-то, кого Томми больше не мог узнать. Внезапно его голова наполнилась грохотом бомб, шумом выстрелов, свистом снарядов, приближающихся с их ноющим плачем смерти прямо перед взрывом, и он не мог ничего видеть, кроме чёрного дыма и угольно-чёрной земли, он чувствовал только вязкую влажную почву между пальцами, в ноздрях, на своем языке, которая обрывала дыхание. Он все еще стоял, ожидая, пока это пройдет, частью разума он осознавал, что это не реально, остальной – силился удержать рот закрытым, чтобы не начать кричать посереди грязной дороги. Они бы отправили его прямо психушку, в специальное отделение полевой больницы, где такие люди, как он, не могли бы перестать кричать. Нет. Они бы выстрелили ему в голову, как стреляют сумасшедшей лошади, которой он и был. Медленно, очень медленно, но он снова берёт себя в руки. Под ногами лежит грязная дорога. Холодный ветер щиплет его потную кожу. Шум стихает до уровня гула, стена дыма или тумана редеет в спираль, тянущуюся за ногами, тишина готова накрыть и поглотить его целиком.***
Она использовала отцовский, блять, пистолет. Оставила целую лужу крови, растёкшуюся по всему полу и по кухонному столу. Именно Томми нашел ее, когда проснулся, напуганный громким шумом. И на пути вниз, при этой безумной барабанной дроби в голове, всё, о чём он мог думать, так это о том, что знал, что произошло, что всё кончено. Наконец увидев её, он мог думать только о том, как она выглядела в смерти, нецензурно обнажившись при жёстком утреннем свете: белая ночнушка, каштановые волосы, частично открытый глаз, но больше не голубой. Её красная кровь, запах этой крови. Томми некоторое время стоял там, глядя на ничего и на всё, зная, что он забудет, насколько мягкими были ее улыбки и строгим ее нрав, и что это будет единственным последним воспоминанием, которое останется с ним навсегда, окрашенное в яркую красную кровь. Он закрыл обзор Эйде, когда она бежала вниз. Та была слишком напугана шумом, обнимала себя за плечи и икала, а её рубашка пропиталась слезами. Она использовала отцовский, блять, пистолет. – Положи этому конец, – попросила она его накануне ночью.***
Ему просто нужны были объяснения. Он хотел знать, каковы же причины. Почему кровь? на столе и на полу, и течёт рекой, пропитывает землю? Откуда холод? её холод, этот ледяной взгляд, молодые безжизненные тела и глазные полости, кишащие червями? Зачем шум? крик Эйды и плач Финна, а также пули, летящие с тяжелым грохотом смерти? Но больше всего он хотел знать, отчего сейчас эта тишина. Она всех полях и в его голове, как на землях, покрытых мороженным туманом. Он хотел узнать у призрака слева от себя, но у того было лицо его отца и дымящийся пистолет в его руке. Он приложил бутылку к своим губам, но вместо неё он держал пистолет, заряженный и готовый выстрелить. Кажется, это так легко, правильно? Так легко и правильно, что ему захотелось попробовать. Узнать, что это за ощущение на коже, холодное и тяжелое, против его виска. Он знал, что это могло бы принести темноту, тишину, мир и спокойствие, в конце концов. Это принесло ей спокойствие? Используя оружие своего мужа, она не чувствовала спокойствие, она чувствовала адские муки и ад, следующие за выстрелом. За его действиями следили хищные глаза изголодавшихся скелетов, бряцавших костями, похороненных в грязи вдоль их тропы. Холодный палец скользнул по его щеке, и он ощутил его тяжесть, шишковатую кость и свои слезы. – Сделай это, – сказали они. – Раз и навсегда. Пойдём с нами. Душная утроба тоннелей звала его, со своей мягкой почвой и грубым рисунком Фредди на стене. Согревающие объятия его матери. Палец дрожал от триггера, он закрыл глаза. Глубокий вдох…***
Через два дня после того, как Артур и Джон уехали, Томми сорвал знаки отличия со своей формы и бросил их в костёр. Он взял бутылку чего-то, что можно было принять за алкоголь в этих богом забытых землях, и сделал большой глоток в молчаливом тосте. «За Францию», – подумал он. – «За наши проигранные жизни». С этого момента он отказался бы от своей собственной. Затем он пошёл в сторону крытых вагонов, которые увозили людей домой. Он проходил через лагерь, а его солдаты стояли как вкопанные и смотрели на него, но никто не спросил, что он, блять, делает, и никто не остановил его. Они расступались, чтобы пропустить его; как и разверзшиеся воды ебаного Красного моря, они расступались. Он шел между двумя флангами бледных и грязных лиц. Кто-то похлопал его по плечу. Другой сказал: «Спасибо, сержант-майор». Прямая спина в ветхой военной форме. Кто-то из пожилых благословил его, но он нуждался не в благословении. Проклятие было бы более желанным. Проклятие было тем, что ему нужно. Он уходил медленно и осознанно, он оставлял позади себя туманный след, охлажденный и белый, который поглотил преследовавших его призраков и вернул их обратно в землю, которой они принадлежали. Он послал всё, что было мягким и добрым в нём самом, туда, где оно должно было быть. Он ушел. Успокаивающая тяжесть револьвера на его боку, полностью заряженного. Ни одной использованной пули.