***
Себя и народ он идёт прославить, добыть земли и воды. В руках не меч, не клинок короткий, а посох, чтоб гнать овец – он пас стада на равнинах тестя, но плюнул и стал пророк. И вот он идёт теперь, и дети смеются его рванью. «Ну ничего, - он отрясает с платья песок и пыль. – Ну ничего, посмотрим, сын шлюхи, как ты насмеёшься вдоволь, когда придут племена чужие, и сто мужчин твою мать познают, отца убьют, и зарежут брата, и сварят тебя в котле». Так думает он – и постепенно смиряется дух его, и тает смех за плечом пророка, и крепнет голос святой пустыни.***
«Кто ходит праведными путями – того умножатся годы земные, кто ходит неправедными путями – не будет жив, не увидит света: когда он наутро проснётся от жажды и руку свою протянет к кувшину, дабы напиться, а после вправо взгляд обратить и увидеть локон на смуглом плече молодой жены – так вот, он руку свою протянет, а в кувшине не вода, а ветер, он взгляд обратит на жену молодую – а там лишь пустынный песок лежит. Он встанет и, полог шатра откинув, наверх посмотрит, на это небо – но нет там солнца, луны там нету, а только витязя-Муту пасть». Вот речь пророка, любимца Илу, кому Илату вручила посох, кого Анату в рваньё одела, чьим словом Хадду весьма доволен.***
Раскрылись окна, разверзлись хляби, копытом цокает бык. Цветут тамариски и олеандры, и только в душе темно. «Когда я иду – то шепчутся следом, когда говорю я – бросают камни! Не Хадду их жёны хлеба готовят, а мужу, и свёкру, и свекрови, и не Анату козлёнка варят, а думают, как бы наполнить брюхо! И вот, бесчестьем земля налита, и гнев – на головы их». Дождь стучит по непрочной кровле, жадно дышат степные травы. Он крепко посох в руке сжимает, немеют пальцы, рука белеет, и каплет темень на край пустыни.***
Вот описанье его деяний: он трижды видел знаменья Хадду. Он проповедовал у Цапану: «Вместе брюкву и лук не сажайте». Осмеян был и побит при этом, обидевшись, засуху напророчил. Он обходил берега пустыни, пить захотел и вернулся в город. Он подносил на алтарь не лепёшки – хлебные крошки из складок платья. Он захотел жениться на Ривке, тесть говорит – семь лет отработай, так и остался холостяком. Чёрные птицы его убили.***
Песню свою завели кипарисы, громом гремит дубовая роща, пляшут пещеры, камни танцуют – всадник седлает коня. Пальцы белеют, тяжко дыханье, полог палатки откинул он, видит: тьма приближается к краю пустыни, чёрные тучи, чёрные перья. Он засмотрелся и не заметил, как пролилась вода в кувшине.***
Всадник взмахивает мечом – отца убивает. Всадник заносит топор – зарубил брата. Сто мужчин, сто чёрных птиц, с матери платье и пояс срывают.***
Полог откинут, гуляет ветер, нету жены, жажда измучила. Если глаза прикрыть, то кажется – речь не людей, птиц щебетанье. Илу могучий это устроил, чтоб голоса их были похожи. Песню свою завели олеандры – тут-то он и побежал. - Илу, о помощи я взываю, бежать помоги, дай мне ноги оленя! Илу могучий спит и не слышит. - Может, Илату, ты мне поможешь? Звезду вечернюю та рожает. - Балу-Силач, хоть ты помоги мне! Тот на пиру с сестрой веселится, слуги вино им подносят и мясо, и говорит ему Дева Анату: - Брат мой любимый, закрой глаза. Он оборачивается и видит: матерь орлов, вестница бури, когти свои вострит. На небесах крик раздаётся – в горе Анату всплеснула руками, кубок с душистым вином пролила: жалко не посох, жалко не жертвы – жалко ей стало старого платья, жалко ей этого стало рванья.***
Дни пробегут, ветер умчит их, век, как песок, вихрем рассеется, многие лягут в землю бесплодную – чрево её зерном не проклюнется, душу живую не породит. А кипарисы с корнем повысохли – впрочем, никто не скорбит по ним. В это-то время, в жар пополуденный, молвит Элиша, Хадду обласканный, мудрости даром он наделён: - Слушай, царевич, то, что скажу я, да приумножишь ты годы земные; со старшим не спорь, склонись почтительно, в воду не плюй – жажда измучит, не прикасайся к сестриной груди – делать такое не по-людски. В жертву неси годовалого агнца, чтоб без изъянов в руне златотканном – благоуханье то, Хадду приятное, склонится он с одобреньем к тебе. Не поступай как народ сегодняшний, люди дурные, сердца развращённые, а поступай как народ минувшего – воистину праведным будет путь! Был человек – слово господне близко он к чистому сердцу приял; он проповедовал у Цапану, он завещал им – чистыми будьте и непорочными пред Господином. Сытое брюхо разве ль услышит? Камни и смех – вот был ответ! Где ты такого пророка сыщешь? К стаду свиней овца не приблудится, и злоречивых Хадду карает: вот, прилетели птицы небесные, брата убили, отца обезглавили. Дни сочтены их, ветер подует – словно песок, жизни рассеются, лягут однажды, чтобы не встать. И кипарис гордый возвысился – где он теперь, корни повысохли? Скажет ль отец – горе мне, горе! Скажет ли мать – жалко его! Ну, отвечай мне чистую правду: Хочешь закончить так, как они? - Нет. - И отлично. Всё на сегодня. Ну-ка, царевич, пойдём домой.***
Луч солнца скользит по стене и медленно переползает на волосы и кожу. Душно в спальне, и из трещинки на губе катится капля крови. Устав, Анату спрашивает: - Ты почему не помог пророку? То не по-божески, он же просил! Хадду касается сестриной груди. - Пил я вино и не услышал. - А почему? - Так, не хотел.***
И вот, открыл он глаза и видит: то гнев – на темя его. И вот, открыл он глаза и видит: копытом цокает конь. И вот, открыл он глаза и видит: то всадник-птица летит. И вот, открыл он глаза и видит: сверкает на солнце меч. В последний раз он глаза открывает, и нет уже ничего.