***
В земле филистимской это случилось на третий день от нового года (время пахать, а после – сеять, а после – у Хадду дождя просить). Народ на народ пошёл с мечами, что, впрочем, не вызывало смущенья: мужчин и женщин с детьми их много, овец, и коз, и коров их много, и слёз, и песен их очень много, а глаз и рук – нестерпимо много, и слов жестоких, и слов печальных, и слов прощальных, и душ уставших, и дух мятежный, и город павший, село, где пахнет огнём и кровью, и взгляд недвижный очей воловьих – всё это множилось и плодилось, а места им оставалось мало. Один из этих, Шауль прозваньем, отца и матери сын покорный – он день сражался у стен Бер-Шевы, и два сражался у стен высоких, и три, а после устал и умер. Так вот, увидел он: меж мужами девица ходит, весьма высокая, в правой руке – кинжал короткий, глаз горит, и белые зубы кажет из-за смеющихся уст; прежде нежели рассечь брюшину, смотрит ласково, как невеста, не знает которая, что ночью будет, смотрит – и поднимает медленно правую руку свою. Он опирается на локоть. Муха гудит меж разомкнутых рёбер. - Девица Анату, - так он спрашивает, - кто побежал, а кто догонял? Время свой ход во сто крат замедляет, дни проходят, проходят жизни, не солнце чернеет, лицо Шапашу – Шеол то глотку свою распахнула. И вот, наконец, отвечает девица: - Шауль, бежали и те, и эти. На шее он слышит дыханье Муту. - Но чья ж земля теперь за Бер-Шевой? Повеселела лицом девица, смех её – туча, что сеет ветер: - Степных лисиц и орлов. Смотри-ка: тернии и волчцы прорастают, мёртвые ходят на поле брани и не найдут дороги домой.***
Когда идёт он, то горы скачут, тают холмы от его дыханья, пенятся реки, клокочут волны, помня о гневе и силе Балу. След сестры меж скал затерялся. То не шелест девичьего платья, что с грудей соскользает на пол – мерная поступь восточного ветра эхом звенит по горам и равнинам, каждый шаг его – восклицанье: - Как одинок ты, о сын Дагана!***
В земле филистимской это случилось, в день шестой от нового года. Стены осыпались, хлопают двери, ветер с окна занавеску срывает. Мать и отец лежат у порога – мухи ползут по ноздрям и по векам. И потому-то сын их единственный, Шауль, одежды их стиравший, крышу беливший, когда запачкается, плуг за волами тянувший исправно – и потому-то прочь он уходит, да, он уходит, навеки уходит, чтобы не выйти в поле наутро, чтоб не пройтись по стене городской. Скалы краснеют, путь его долог, молча Бер-Шева его провожает, и не раздастся плач у порога, слёзы жена рукавом не утрёт. «Пусть я устал, пусть ноет меж рёбер, пусть селятся лисы в доме родителей – но никогда сей народ необрезанный с здешних полей урожай не сберёт». Вот он идёт, и сгущаются тени, что впереди – никому не видать. Вот то проклятье, которым и ныне со стен городских проклинают врагов.***
В горе Шапашу глаза себе выплакала, день померк, закатилось солнце, Йариху тушит факел дозорного – Дети Илату уходят отныне, Илу сыны дворцы покидают, ночь наступает с окраин пустыни, тёмная ночь, бессловесная ночь. Ты погляди, как они уходят: матерь Илату очаг потушила, Илу-Телец разбирает стены, Муту измолот, как рожь, жерновами, Йамму попался в рыбацкую сеть! Так зарыдайте по ним, о люди, да, зарыдайте, разорвите одежды, пылью дорожной умастите волосы, сядьте скорбеть у ворот городских – ибо Хадду сестру по имени кличет – и листья шумят в ответ, ибо дымится вершина Цапану, и капли крови – у ног его!***
В земле какой-то это случилось. Летит Анату полётом птичьим, под её крылом – кипарисов кроны, над её головой – чернота клубится, тёплый ветер перья перебирает, тихо шепчет ей о родимом брате, о единокровном, супруге милом, которого ныне должна покинуть. Взмахи сильных орлиных крыльев небо надвое перерезают, меркнет сияние глаз алебастровых, а спальня супружеская – пустует. Анату летит, и всё меньше и меньше становятся белые крыши Бер-Шевы. Проклятьем отмеченная пустыня кости сухие и пыль родит.***
Хадду идёт и людей не видит, теней не видит, не видит света. Путь его долог; дороги здешние, честно сказать, не дороги – дрянь. Реки утихли, и дремлют горы, ветер шепчется меж холмами: в каждом слове его таится тьма у порога и плач дверей. Когда достигает он стен Бер-Шевы, то смотрит: взмахнула крылом орлица, глаза её – две синие чаши. Он к ней бросается, руку тянет, да поздно: не перья поймал, а ветер, и с пальцев зола и песок стекают, и тихо вздыхает сестра о брате.***
Женщины хлеб испекли, а ребёнок палец порезал, сидит и плачет. Вот говорит подруга подруге: - Видишь, какие на западе тучи! Тьмою закапало с краю пустыни! И отвечает ей та, другая: - То нам в отместку за непочтенье.***
Ожерелье её из блестящей лазури, а очи – чаши алебастровые, отделанные сапфиром. И вот стоит он у стен Бер-Шевы, и мимо него протекают годы: падает меч, рубаха краснеет, ставятся двери, ломаются двери, строится дом, прорубаются окна, зерно жерновами перетирают, наследство отцово меж сёстрами делят, жена раздвигает пред мужем ноги, сын белит крышу в доме родителей, и двое с мечами бегут друг к другу, и со стены им проклятье вослед. Люди идут по дороге хоженой, черты их лиц искажает мука, мёртвые ходят на поле брани, а ветер сдувает следы на песке. О люди, восславьте его, Господина! Пойте хвалу на кровлях домов, играйте ему на флейте и лире, пляшите ему под барабаны – ибо ваш Пастырь от вас уходит, да, он уходит от вас, уходит, тьма истекает с окраин мира, дети Илату глаза закрывают, многие лягут в землю бесплодную, чтобы однажды не встать вовек! Пусть Ветхий Днями потушит звёзды – не зажигайте в комнате лампы! Пусть Асирату плачет о детях – слёз не посмейте вы проронить! В земле какой-то случилось это. Вот он стоял у стены Бер-Шевы. Шлем ему сдавливал лоб и темя. Дева Анату, надев ожерелье, горькую воду, дыхание Муту, вытерла пальцем с щеки и шеи. Ребёнок палец порезал и плачет, рана Шауля не заживает. Чернеет воздух, и сохнет в горле, и сердце птицей летит в груди.