Солнце и скиталец

      Удивительно, как Фредерика не убила его на месте своей новой рукой. Хотя вряд ли это действительно могло удивить его, всегда знающего чуть больше остальных. Но она держалась молодцом, как Солас и предчувствовал и, наверное, тоже знал. Никто никогда не слышал от нее ни единой жалобы, а уж об отсутствии руки и подавно. Даже сейчас она стояла, казалось бы, как ни в чем ни бывало. Как тогда, когда они впервые встретились. Когда шел снег, а вокруг творился настоящий хаос. За мнимым спокойствием в умных фиалковых глазах был спрятан шквал вопросов, подобных стрелам без наконечников, что не могут ранить. Не хотят.       Солас первым шагнул вперед. И то ли игра света, то ли еще что-то было тому виной, но на мгновение его лицо будто подобрело.       — Как тебе?       Он мог продолжить как угодно.       «Как тебе живется сейчас?»       «Как тебе с протезом?»       «Как тебе без руки?» Но на этом реплика оборвалась. Фреда могла ответить то, что считает нужным. Сейчас — могла себе это позволить.       А ей было... странно. Непривычно, неловко даже. Увы, пристегнув к себе этот протез (очень искусно сделанный, между прочим), она привлекала слишком много внимания. Тревельян не стесняло ее увечье, но ей было легче прятать бедную руку — точнее, ее отсутствие — в длинных складках плаща или шерстяной шали. Она отказывалась от протеза, сколько могла, не в силах объяснить даже самой себе, зачем это делает; но теперь, наконец-то надев его, поняла:       Солас смотрел только на искусственную руку.       Нет, все смотрели только на нее. Затем, расплываясь в особенно радушной улыбке — или в сочувственной мине, что было намного хуже, — они заглядывали ей в лицо, старались сосредоточиться на нем, но протез нет-нет да и притягивал их взгляды.       Солас не был исключением. И Фредерика могла бы поклясться, что впервые в жизни точно знает, о чем он думает.       — Он... — Фреда помедлила, прикусив щеку изнутри, а вместе с ней и неподходящее слово. Наконец, нашлась: — ...тяжеловат.       Лучше уж так. Предельно неясный ответ. Ведь то, как она опустила голову, плечи, взгляд, было куда яснее. Кому, как не Соласу, знать о том, какие скрытые смыслы могут таиться под обычными вещами на поверхности. Нелегко было носить протез, но куда тяжелее — выносить лишнее внимание, которого Фредерике и до произошедшего хватало с головой.       Произошедшего... Как будто ничего особенного и не случилось. Как будто каждый день Солас шокирует ее истиной о своей сущности и отнимает руку, снова и снова.       — Держишься храбро, как всегда, — никакой снисходительной жалости, неважно, напускной или нет. Догадается ли она, что речь не только о ее руке? Жизнь продолжает топить ее в бурлящем море событий, волны бед нахлестывают на нее одна за другой, а что впереди, лучше не знать никому... И все же Фредерика здесь. Назло всему, что ей уготовила судьба. И назло ему тоже. — Не солгу, если скажу, что в каком-то смысле горжусь тобой.       Прозвучало это искренне — по крайней мере, Фреда хотела, чтобы так и было. Солас редко скупился на похвалу, и от нее все внутри Тревельян озарялось, словно пейзаж на рассвете, улыбка сама просилась на лицо, и взор, полный симпатии (благодарности, нежности, восхищения и еще многих чувств), становился ему ответом.       Но не в этот раз. Тревельян вскинула голову и молчаливо, хоть взгляд ее и кричал, посмотрела на него. Она знала, что если откроет рот, то почувствует себя обязанной что-то сказать. Поблагодарить? Отшутиться? Заговорить о чем угодно, кроме... Нет, она помалкивала, стиснув челюсти и стараясь не думать о том, что треклятая рука — лишь подобие настоящей. И ее не поднять. Не вложить в ладонь Соласа, не дотронуться до его лица. Она не почувствует ни тепла, ни гладкости кожи. Нет, конечно, на это у Фреды была вторая рука, но оставалась первая — мозолившее глаза напоминание.       Все было там, в ее взгляде. Все невысказанное, бессловесное, немое. Может, было бы лучше, если бы та его возненавидела? За то, что теперь ее стало меньше на одну руку? За испещренное рубцами не хуже, чем на войне, но все еще любящее, живое сердце? Все еще. Она до последнего?..       Нужно было что-то делать. Как-то сглаживать это напряжение, которое только росло с каждой секундой угнетающей тишины. Что угодно, но не молчание. Только не оно.       — Если бы можно было обойтись меньшим, я бы тотчас это сделал.       Конечно, она это понимала. Фредерика была не из тех, кому надо втолковывать прописные истины. Но, возможно, ей хотелось услышать, что ему не все равно. И если бы он действительно знал, как, то спас бы ее и сохранил бы руку. Солас шагнул еще ближе. И еще. И еще — до тех пор, пока Фредерика сама не скажет ему остановиться.       Она же думала: можно было.       Можно было.       Отказаться от планов, выпустить прошлое из обожженных рук и постараться принять этот мир таким, как есть. Простить себе все совершенные ошибки, чтобы в слепом отчаянии не наделать еще больших. Ее протез — это не ошибка. Да и сжегший ей руку Якорь не был ошибкой. Но представить себе более наглядный пример, чем оборачиваются благие намерения... Невозможно.       Вот только они никогда об этом не говорили.       Солас все понимал, Фреда понимала не меньше, и оба искали решение: отчасти — для себя, отчасти — друг для друга, но больше — для всех остальных. И незачем говорить: «Это ты виноват», — если это ничего не даст, или: «Я тебя ненавижу», — если любишь всем сердцем, или: «Все станет еще хуже», — если до сих пор отчаянно надеешься на лучшее.       Фредерика и правда надеялась... так что прижалась к нему. Удобно и — подумать только! — уже привычно устроила подбородок у него на плече; ее левая рука-не-рука свисала вдоль тела, но Фреда все так же старалась не думать о ней. Только о том, что у них есть эта минута. Видимо, больше им ничего и не оставалось. Только молчать, ведя мысленный диалог: кто и что мог сказать, как ответить... Стоит ли упоминать, что они были очень близки в своих представлениях?       Солас склонил лицо в сторону Фреды, касаясь щекой ее волос. Его дыхание чуть взъерошило ее пряди, мягко щекоча кожу головы, и он даже сам почти чувствовал это.       — Прости.       Пусть Фредерика сама выбирает, за что прощать. Быть может, во главе угла все же стоит та самая злосчастная рука (будь она неладна вместе с Якорем). А может, простить нужно было годы путешествий, выигранных и проигранных битв, вечеров вдвоем за изучением тайн прошлого, настоящего и будущего, приведших к тому, кто они сейчас. Леди Инквизитор, надежда почти всего Тедаса, вселяющая страх, уважение, благоговение, трепет. И Ужасный Волк, вечно ускользающий и оставляющий позади себя хаос и поломанные судьбы.       — Прости... — повторил Солас в маленькое ухо, и почти в ту же секунду Фредерика различила легкое касание на своей спине. Вверх и вниз, почти как дуновение ветерка... Словно ей померещилось. Но во второй раз это уже не могло просто показаться.       Даже этой малости было достаточно, чтобы Вестница ощутила, как тяжелеют веки, слабеют колени, как отзывается сердце на тихий голос. Она обвила Соласа рукой, заключив в полуобъятие — не столь крепкое, как хотелось бы, но отчаянно-нежное, — и теперь подражала его движениям: ее пальцы пробежались вдоль позвоночника точно так же, как делал он. Сквозь пару слоев ткани она чувствовала его тепло. Это успокаивало.       И она произнесла так искренне, как только могла:       — Я не злюсь на тебя, Солас. Поверь, я могу отличить случайность от дурного умысла.       Ладонь ее огладила мужское плечо с таким трепетом, словно прикасалась к святыне.       — Я только... — на секунду Фреда замялась, решая, как лучше это объяснить, — я не хочу, чтобы, глядя на меня, ты чувствовал себя обязанным. Потому что решил, будто... отнял что-то у меня.       Смелея, она дотронулась пылающими губами до его острого уха и пробормотала:       — Не хочу своим видом вызывать у тебя это чувство.       Внутри все болезненно сжалось от признания. Но и легче зато становилось. Она все так же пыталась стать ближе, хоть ненамного, насколько это возможно. После всего... Удивительное упорство, со стороны — сумасшествие; и все же поразительно, как много можно простить из-за чувства, сквозившего в каждом движении ее руки, в каждом взгляде, который она бросала на него.       — Ты продолжаешь меня удивлять, — Солас даже не сдержал легкой, еле видимой усмешки, пока его пальцы уже не просто гладили ее по спине — они явно занялись одеждой Фредерики, расплетая завязки. Касаясь обнажаемой кожи все чаще, подогревая ее желание. Жар исходил от ее губ, уже жаждущих ласки и поцелуя, им было мало лишь одного прикосновения. Что ж, почему бы не утолить эту жажду? Ведь и в нем самом разливалось тепло с каждым мгновением, пока он был с ней.       Вот так, вот так, думала Фреда. Все правильно. Им удалось набрести на тропу, минуя зыбкие пески противоречий, и, к счастью, больше не было неловкости или угрюмой тишины... Фредерика смотрела в глаза Соласа, пока ее одежду, предмет за предметом, стягивали, сбрасывали к ногам; ее кожа была атакована вечерней прохладой, и спастись можно было только в чужих объятиях.       Но все же, когда вниз сполз левый рукав, Фреда не выдержала. Рефлекторно вперилась взглядом в свой протез: ремешки, плотно схватившие плечо, изящные сочленения, красноватый отблеск металла, цепочка рун... Вроде бы и неплохо. И все-таки странно видеть, что воссозданная рука — абсолютно безвольна. Придется привыкать, а пока...       Фреда потянулась к ремням. И вдруг замешкалась, внутренне не зная, как быть.       — Тебе... тебе нравится? — спросила она.       Казалось, что все уже хорошо и можно, в конце концов, отмести все «но» и «если», и, как прежде, насладиться друг другом... Но все как обычно. Сомнения. Вопросы. «Что, если не...»       — Стала ли от этого ты менее красивой? Нет, — со всей серьезностью ответил Солас. И в доказательство своих слов окончательно спустил рукав, мешавший освободить Фредерику от тряпочных нагромождений. — Но сделано мастерски, если ты хочешь и это услышать.       Он прикоснулся к границе между кожей и холодным металлом, будто говоря: это все еще ты, и какая разница, из чего твоя рука, это не помешает мне... Но на этом лучше прервать поток мыслей, потому что его пальцы сами скользнули вверх, к чуть выпирающим ключицам, любовно их очерчивая. А затем Солас уверенно повел ладонь ниже, пока ее не наполнила грудь Фреды. И тогда в глазах Вестницы смешались нежность и благодарность, делая ее взор совсем прежним.       Больше не оттягивая момент, когда страсть завладеет всем ее существом, Фредерика прильнула к губам Соласа и в этот поцелуй вложила то, чего не сумела бы выразить словами. Ее язык резво дотронулся до чужого рта и ринулся внутрь, чтобы ласкать, чтобы делиться влагой, чтобы безмолвно рассказывать о любви. Живая рука помогала эльфу избавиться от одежды, то и дело касаясь его; Фреда никогда не думала, что может быть такой жадной. Чувствуя дрожь желания от поцелуя и от того, как пальцы Соласа выписывают завитки вокруг ее тугого соска, она едва слышно поскуливала.       Солас, извечно мраморный, но горячий, идеально отзывающийся на движения ее губ... завораживал. Вкусом, запахом, жаром, глубиной голоса. В это время он сам стал одним желанием, раззадоривая ее саму, впуская юркий язык в свой рот и дотрагиваясь до него своим, отвечая на ее несдержанные, почти голодные поцелуи и так и не сказанные слова. Может, ее второе дыхание открылось, как только она услышала, что все так же прекрасна для него? Иначе Солас не мог объяснить эту невероятную запальчивость, с которой Фреда спешно снимала с него одежду и льнула к нему всем телом.       Но этого было мало, ничтожно мало, лишь капля для бредущего в пустыне. Едва освободилась его вторая рука, как Солас не преминул этим воспользоваться — обнял Вестницу за талию, притягивая ближе к себе, чтобы соприкасаться почти вплотную... Осталось лишь небольшое пространство для ладони, ласкающей бархатистый, слегка неровный ореол соска. Демон с ним, с протезом, Фредерика действительно так же горяча, как и прежде: трепещут ее ресницы, срывается дыхание, мерное до этой минуты, дрожит низкий голос, а тело, такое нежное, горит от прикосновений, желая получить еще долю безрассудной, сжигающей дотла любви.       Момент, когда Тревельян вдруг опустилась на колени, он осознал не сразу. Но затем ее губы... О, Солас словно оказался между двумя мирами: явственно соображал, что она делает, и при этом чувствовал себя, как во сне.       — Vhenan... — он дотронулся до ее темных волос, и та, не прерываясь, вскинула взгляд: в глазах Фредерики мерцало откровение.       Жар пробирал его сверху донизу, вибрировал и растекался по всем сосудам. Эти губы, язык и нежные пальцы — такие уверенные, будто созданные доставлять удовольствие... лишь ему. Потому что Солас желал, чтобы было так, а Фреда не желала никого другого. Она ласкала его обещающе, самозабвенно, так, что Солас влюбился бы в нее снова, если бы это чувство уже не закралось в сердце и не заполнило его до краев.       Не прошло и минуты, как Солас уже двигался ей навстречу, постанывая хоть и изредка, но чисто; рот Фредерики (неужели она им когда-то еще и молилась?..) целовал, принимал... Затягивал в какую-то безумную не-реальность.       Оказывается, Фреда могла быть и такой, когда совершенно теряла голову. И теперь он хотел ее втрое сильнее — но как можно быть втрое ближе? Погружаясь в эту восхитительную влажную глубину ее рта, Солас знал только одно: ради этого чувства (и нет, он подразумевал не только прикосновения ее языка и мягких губ, сомкнувшихся кольцом вокруг уже сочащейся возбужденной плоти) стоило пройти все и оказаться именно здесь, перед Фредой, жаждущей его больше жизни. Солас гладил ее растрепавшиеся в любовном беспорядке волосы, то слегка нажимая на ее голову, то отпуская, но в том не было нужды: Фредерика сама прекрасно чувствовала его ритм каждой частичкой себя.       Единственным напоминанием о мире вокруг была металлическая, потеплевшая от их разгоряченных тел рука Фреды. Но и та казалась совершенно естественной и правильной, даже не совсем ровно лежащая на его бедре. Кажется, Тревельян потихоньку училась ею управлять...       В какую секунду стало невозможно сдерживаться — никто из них не знал. Но все подходило одно к одному: Фреда выпустила его изо рта, чтобы добрать воздуха в легкие, и тут ощутила пальцы Соласа у своего лица. Те подрагивали. Осторожно, но требовательно он потянул ее за подбородок, и две пары лиловых глаз скрестились. У Фреды кружилась голова. По ее лицу было видно: она вся — сплошное «хочу», невозможно сильное «надо».       Вот теперь Соласу было самое время сказать, глядя на ее блестящие приоткрытые губы и алые щеки: «Ты не перестаешь меня удивлять». И даже это не разрушило бы атмосферу, хотя Фреда наверняка рассмеялась бы...       Но он произнес:       — Извини. Нам лучше не медлить: у тебя слишком хорошо получается.       Встав, Фредерика вновь очутилась в его руках; он произнес:       — Твое лицо было таким...       Он бормотал ей на ухо, жарко, в смятении, трогая так, словно в последний раз; произнося:       — Ты необыкновенная.       Ему оставалось лишь уложить ее на спину, а потом — дать себе волю, заставить ее задыхаться. Фредерика точно прочла в его глазах это желание и зашептала: «Да, прошу тебя...» Такая изнывающая от жажды прикоснуться к небесам. Отзывающаяся всей своей сущностью на самые незначительные жесты и на малейшие колебания воздуха, долетавшие до ее слуха. О, как же красили ее румянец на щеках и полубезумный взгляд — и как же хотелось, чтобы это все не сходило как можно дольше...       Мягкое нажатие рукой, чтобы Фредерика приняла горизонтальное положение, а там — подхватить ее за бедра, придержать, чтобы не свела ненароком; Солас так и знал, да и любой бы догадался: Фредерика уже истекала, на внутренней стороне ее бедер блестели тонкие прозрачные струйки.       Очень скоро холодный воздух сменился теплом языка, слизывающего излишки кисловатой смазки и подбирающегося выше, к самому центру ее ощущений... Но это потом, на десерт — Солас лишь слегка задел нужную точку языком и тут же проник им внутрь Фреды.       — Солас... О мой...       Окончание фразы Тревельян еле-еле, но подавила, не дав себе произнести слово «бог»; удивительно, как она вообще могла думать об этом... сейчас. Сейчас, когда наступила ее очередь бездумно отдаться ласкам чужих губ.       Чувствуя его в себе, Фреда переходила от тихих стонов к громким и с усилием выгибалась: руки Соласа крепко фиксировали ее бедра, но и это тоже возбуждало... Он умудрялся действовать так, как нужно было именно в эту секунду: подсказывал опыт, подсказывало ее тело. Фреда знала, что абсолютно открыта ему, без стеснения и без малейших сомнений. Он тоже понимал. И поэтому не стал долго ее испытывать: приник кончиком языка к ее самой чувствительной точке и не прекращал ласкать, даже когда Фредерика принялась умолять то перестать, то продолжить. Вся натянулась. Чуть ли не зазвенела. И выстанывала, не сдерживаясь, все желания, приходившие ей на ум.       — Солас, Солас, пожалуйста, я не могу...       Услышав это, он приподнялся, окинул ее взглядом. Сумасшедшее зрелище. Похоже, Тревельян могла кончить сразу же, как он окажется в ней, — и ей будет мало. В ее срывающемся голосе звучала неподдельная мольба, да, мольба наконец закончить это любовное безумие. Да так пламенно, чтобы забыть свое собственное имя, забыть обо всем. Солас повиновался — и очень скоро Фреду настигло чувство заполненности. Так плавно и естественно, словно они были предназначены друг для друга.       Солас склонился к ней, жадно целуя и оставляя на полных губах ее же привкус. Уже не особо себя контролируя, он вторгался в ее податливое тело раз за разом и терял голову от того, какая Фредерика влажная и узкая и как легко она принимает его в себя.       В звуках поцелуя, скользящих языков, трения тел, в шуме крови, прилившей к ушам, было столько гармонии и жизни, что разум Фреды плыл по волнам, и каждая из них могла стать тем самым пиком. Рука Тревельян легла Соласу на поясницу, смазала выступивший бисеринками пот; от щекочущего касания по спине Соласа просквозили мурашки. Он укусил женщину за губу и ускорился. Так влажно и тесно, о, он не мог терпеть...       — Я... я вот-вот... — раздалось под ним: Фреда, жмурясь, откинула голову, подбородок задрался вверх, и Солас отметил укусом еще и сгиб ее челюсти. То, как она сжала его при этом — ниже спины, желая вдавить в себя, — было чистым дурманом. Было неописуемо.       — Чувствуешь... что ты во мне вызываешь? Ты чувствуешь... — Солас не договорил, застонал ей в яремную вену, отчего дрожь так и накрыла ее тело.       — Солас, кончаю...       Фредерика судорожно выдохнула, наконец распахнув глаза, и в этом сиреневом море он потонул.       Он не желал спасаться.       Вскоре — обессиленно лег рядом с ней, взирая из-под полуопущенных век на ее невыразимо спокойное, по-прежнему румяное лицо. Почти над самым ее ухом слышалось его тяжелое, усталое дыхание.       Фреда краем зрения заметила его руку: та убрала с ее лица мокрую от испарины прядь.       — Знала бы ты... как ты прекрасна, — на субтоне выдохнул Солас, не задумываясь над тем, что он ей говорил. Что видел, то и говорил. А видел он женщину, измотанную любовью и от этого ставшую только желаннее и милее сердцу. Неужели нельзя было так и остаться вдвоем, запереть это мгновение? Застыть навеки?.. — Если бы ты только смогла увидеть себя моими глазами...