Солнце и скиталец

      Солас обнял Фреду со спины и почти шепотом произнес:       — Правду лучше раскрывать постепенно, как весенний цвет.       К концу этой фразы пальцы его легли ей между ног, прямо на нежные складки-лепестки, и совсем чуть-чуть разошлись, иллюстрируя сказанное.       — Хорошо, если правду вообще собираются раскрыть... хоть когда-нибудь, — поддела Фреда, чтобы не выдать смущения. Но то, что в эту минуту делали пальцы Соласа, исказило суть ее слов, сделало их двусмысленными. Она мигом прикусила язык и притворилась, что ничуть не обескуражена... но скрыть недвусмысленную реакцию своего обнаженного тела не смогла. Да и не хотела.       Хорошо, когда все ясно, и не нужно вслушиваться в интонации и угадывать, что спрятано между строк. Все открыто и просто, как вымощенная дорога. Но обнаженная правда слишком чувствительна, и стоит только найти уязвимое место — подступит дрожь, как сейчас, когда на маленький нежный бугорок легла подушечка его пальца. Еще ничего не делая, Солас просто коснулся — может быть, чуть подавшись вперед, а может быть, тело Фреды ее подвело...       Правда была в том, что Фреда жаждала его прикосновений.       В том, что она не раз пробовала представить, каково это...       И истина оказалась еще более чарующей, чем она думала. Даже просто чувствовать тепло его руки было слишком для нее, но к тому, что эмоции выльются через край, она была готова. Сейчас Фреда подчинялась не себе, но своей жажде и их обоюдному желанию. Ее голова качнулась вбок; ее лицо уткнулось Соласу в шею; и ее губы ощутили, как лихорадочно бьется жилка под его кожей.       Солас с каким-то непонятным злорадством наблюдал, как рассудительность, осторожность Фреды уступают место слабости и прихоти. Как она, измученная мнимой жаждой, пьет морскую воду, забыв о том, что это не принесет облегчения, а напротив, лишь усугубит страдания. Слишком силен соблазн продлить этот миг, когда ради его прикосновений она готова, пожалуй, на что угодно; когда помутненный страстью взгляд выдает ее с головой, обнажая не только тело, что намного страшнее.       Словно акт милосердия, долгий поцелуй Соласа лег на ее раскрытые губы. Вскоре Фреда почувствовала холодный воздух вместо его руки... а затем встрепенулась. Ведь его пальцы вновь оказались там, где были раньше, скользя по уже влажной коже, перебирая ее и начиная блестеть от проступившей смазки.       Фреда бездумно провела рукой вдоль гладкого бедра Соласа, но вдруг опомнилась: на кончиках ее пальцев собирались молнии. Тонкие, нитевидные, те, что могли бы прошить насквозь. Ей пришлось отдернуть ладонь — и содрогнуться от нахлынувшего вожделения: не прикасаться к Соласу было мукой.       Чувствовать, как дотрагивается он, — тоже мука, но иного рода.       — Глубже...       Фреда взывала к нему, почти умоляя, чтобы тот вновь проявил милосердие.       Для его темной части это было забавной игрой на чистых человеческих чувствах, приравненных к слабости. То была власть всего над одним человеком — но ощущение, словно весь мир стоял перед ним на коленях. Тьма искушающе говорила: не надо, не давай ей слишком многого, пусть просит, пусть молит тебя, пока не сойдет с ума... Но касание Фредерики обожгло его кожу — и тьма с шипением уползла, открыв дорогу другому чувству, с которым Солас поцеловал плечо Тревельян.       Его пальцы то обводили легкими, дразнящими движениями ее самую чувствительную точку, то соскальзывали, входили внутрь легко, на одну фалангу... Но тут же оказывались снаружи, продолжая сладко мучить Фредерику, пока та не попросит еще.       И Фреда просила. Это могло бы считаться победой Соласа, не знай они, в чем смысл этой игры. Губы могли гореть не только от поцелуев, но и от слов...       — Ну же, — шептала она и подавалась к его руке, — ну же...       Этого было мало.       — Мне так хочется... Мне так нужно...       Это, определенно, было правдой.       — Пожалуйста, Солас...       Это легко свело бы с ума обоих.       У Тревельян подгибались колени, она мелко дрожала, прикрыв глаза. Она позабыла все, не относящееся к Соласу и его поцелуям, Соласу и его ловким пальцам, но хотела бы помнить, что есть на свете что-то настолько манящее, ласковое и бесстыжее... удивительное. Не по той ли причине, что Солас ее услышал, склонился над умирающей от жажды и одарил новым поцелуем? Не поэтому ли он касался сердцевины ее наслаждения так, словно знал ее всю: от чего она изогнется, доверчиво и просяще прижимаясь к нему, а от чего вздрогнет, напрягшись всем телом-струной?       Фредерика была игрушкой в его руках — и целым миром, ради которого можно пожертвовать будущим. Эта двойственность завораживала, это противоречие неудержимо влекло к себе. И он, сам того не понимая, жертвовал... Порой даже частью самого себя.       А Фреда вздохами, дрожью и каждым изгибом разгоряченного тела клялась быть достойной этой жертвы.       Жадно она прильнула к его губам и, не сдержавшись, переплела с ним пальцы. Правая рука к правой, укол электричества к прохладе рассеивающего заклятия. Фредерика улыбнулась сквозь поцелуй... и тут же округлила губы, выдохнула сладкое: «О!»       Движение пальцев Соласа в ней, вырвавшее этот стон, вмиг повторилось. Разум Фреды совсем помутился от наслаждения. Она еще сильнее вжалась в Соласа, чувствуя, что и он горит, что и он желает; осознание этого стало лучом в тумане, клубившимся внутри ее головы.       Он ведь хотел, чтобы Фреда просила?       — Еще...       Ради этого «еще» — будто бы дуновения прохладного ветерка в изнуряющий зной — Солас и сам поддавался чувству, над которым еще недавно почти смеялся. Сам же открывался перед ней, шаг за шагом. Поначалу осторожно, готовясь вот-вот отступить, закрыться, вернуться в шкуру Ужасного Волка, но с каждым мигом все больше соскальзывая в эту их ставшую общей слабость. И не удержаться. Неужто еще немного — и он сам окажется в ее незримой власти?       — Ma elgara... — невольно выдохнул Солас, ощущая вязкие соки на своей руке.       «Ma elgara». Не «сердце». «Солнце». Горячее, дающее жизнь вопреки холодной, бледной, как и он сам, луне.       Он поддался просьбе — и Фреда всхлипнула. Когда он позвал ее — застонала. Чуть привставшая на носках, она выгнулась, точно требуя: глубже, ну же, еще, — требуя и получая.       Так кто из них и кем владел в эту минуту?       Сладостной, жаркой и распаляющей, вот какой была слабость, их общая правда, что понемногу представала перед ними.       — Я тебя люблю... Я тебя...       Фреда шептала, крепко сжимая его ладонь, ее невесомые поцелуи усеивали обманчиво молодое лицо Соласа; и как только их взгляды встретились, одинаково затененные поволокой, то ему пришлось обхватить Тревельян покрепче. Та, изможденная лаской, едва держалась на ногах.       — Люблю... — то ли договорил за нее, то ли ответил ей Солас, наконец вынимая блестящие от влаги пальцы.       Это... он ей сказал? Слышала ли она?.. Однако не всю правду нужно раскрывать. Некоторая сама, не дожидаясь позволения, являет себя на свет, едва почуяв, что сдерживающие ее путы слабеют.       Но пусть она так и останется лишь случайной погрешностью, пусть ее тень растает во времени... И тогда Фредерика, возможно, забудет, как в то мгновение их взгляды пересеклись, выразив все то, для чего не хватало трех простых слов.

* * *

      Но она не забыла. Ни его взора, ни драгоценного признания, ни эту ночь.       И не забыла бы, даже если бы знание могло причинить ей боль — пусть не сегодня, но в будущем.       Сегодня... она думала лишь о том, как прильнуть еще ближе, как сделать объятия крепче. Фредерика кусала губы, свои и его, Фредерика стонала в острое эльфийское ухо что-то бессвязное, смешанное с именем Соласа. А тот был уже в ней и двигался, набирая темп, не позволяя ей остыть ни на секунду.       Им было хорошо? Нет, превосходно. Солас выглядел так, будто бы Тревельян — только его и никак иначе, и каждый раз, с каждым сильным движением бедер это доказывал. Он понимал, чего ей хочется, предвосхищая каждую безмолвную просьбу, что проступала в ее глазах. И упоенно слушал, как та силится сказать хоть что-то — и как ее голос тонет в накатывающих волнах жара.       Он то внимательно рассматривал лицо Фреды, забавно жмурящейся от возбуждения, то сам закрывал глаза и давал волю эмоциям. Даже так он позволял себе немного, но Фредерике доставался еще один поцелуй — в губы, в шею, в каштановые волосы, — или же красивое обращение на его родном языке, горячо щекотавшее ухо леди Тревельян. А когда он приник к ее груди, то Фреда так и выгнулась под ним, перейдя на рваные выкрики:       — Солас!.. Солас!       Больше никаких долгих, томительных игр, никаких дразнящих касаний. Этого стало недостаточно, когда чистое желание проникло в самые потаенные уголки души. Зато всеми силами окунать друг друга в удовольствие, ласкаться дико, самозабвенно — в этом они нуждались, и потому ноги Фреды оплели его тело, а горячий рот Соласа по очереди ловил ее острые вздрагивающие соски, и их перекатывал кончик его языка. Главным же оставалось то, как тесно и глубоко она его чувствовала и какой жаркой, скользкой была внутри.       Солас сказал ей об этом: беззастенчивый шепот овеял нежную кожу, и Фредерика ответила сдавленным стоном. Раскрыть этот звук, сделать несдержанно громким Солас сумел, толкнувшись в нее грубее. Возможно, в другое время он бы не узнал сам себя, настолько всецело поглощенного женщиной, которая алчно прижимала его к себе и отзывалась на малейшие ласки. То, с каким придыханием она повторяла его имя, заставляло Соласа распаляться все больше: его движения становились чаще и резче, и чувствовалось, что он теряет последний контроль над собой.       И он был близко, и Фреда совсем оторвалась от реальности: ее неожиданно тихое «да, да, да...» ускорялось, как и ритм его бедер, оглушало разум сильнее, чем самые страстные вопли. Дуга-позвоночник, напружинившиеся плечи, ладонь, что беспорядочно гладила Соласа — Фредерика совершенно забылась в своем желании и закрыла глаза...       Короткий всхлип — и лицо ее разом очистилось от напряжения, блаженство волной омыло эти черты. Ее хватило лишь на выдохи, не на вдохи. Солас же ощутил ее оргазм собственным телом, мокрым от выступившей испарины.       Он жалел об одном: почему нельзя слиться целиком и воедино, почему физические оболочки позволяют вознестись к наслаждению, но не соединиться так, как хотелось бы... Это эгоистично и неправильно... но они были здесь. И Фреда под ним. Ее била электрическая дрожь, над верхней губой, словно роса, блестела капелька пота.       Солас сдался на милость нахлынувшей эйфории, окончательно теряя связь с внешним миром из-за того, какой узкой и влажной была Фредерика. Но даже теперь он нашел в себе силы поцеловать ее висок. Беспричинно. Маленький личный каприз, только и всего.       — Правда, любишь? — вдруг спросила она, едва отдышалась.       Хорошо, когда все открыто и просто.